Человек, который научит тебя сдаваться

Северус помнит, как это произошло впервые. Его увлекло эхо собственных шагов, которое вдруг начало звучать чужим сердцебиением, и, заслушавшись, Северус и сам не понял, как оказался в темных туннелях. Под ногами, пища, бегали крысы, а на голову то и дело капало с полотка, но он все равно не испугался. Вся его жизнь до Хогвартса была как одна большая тень от моста, а он — как размокшая от дождей старая коробка, внутри которой догнивал скелет кого-то маленького и всеми забытого. Решив спрятаться в коробке от холода, он больше не проснулся следующим утром, и, вместе с шерстью, Северус облезает с белых костей клочьями кожи, отмалчиваясь в ответ на оскорбления, не подставляя ни правую щеку, ни левую, слишком нескладный для того, чтобы не издеваться, и слишком глубокий для того, чтобы оставить все это просто так. В туннелях знакомый запах гнили, что в самом Северусе, вместе с ним, кажется, с самого детства, когда отец впервые поднял на него руку. Стоит Северусу заглянуть внутрь самого себя, как все его глупые детские мечты о том, что когда-нибудь отец перестанет считать его мусором; что, стоит постараться еще немного – и он начнет любить его, ну же, совсем чуть-чуть. Северус — огромный колодец со стоячей водой, не-вытечь-не-высохнуть, заросший мхом по старым кирпичным стенкам, он спокойно идет по туннелям, иногда сворачивая, пока не натыкается на огромную стальную дверь, увитую змеями. Там, в полутьме и тишине, он стоит, наслаждаясь отсутствием живых существ рядом с собой, и, когда тишина становится абсолютной, что-то впереди него оживает. «Расскажи мне свои печали», — просит его дверь удивительным шипящим голосом, распадающимся на созвучия будто тетрадь листами, стоит кому-то дернуть её у Северуса из-под руки, и, царапнув взглядом по ободранным носкам своих ботинок, Северус тихо вздыхает и говорит о том, что, будь он льдом, давно растаял бы от солнца и перестал причинять другим столько неудобства. «От воды трава растет сильнее», — хмыкает ему дверь, отворяясь с тихим шорохом. «Наш хозяин забыл свое имя. Придумай ему новое и ничего не бойся». За длинным столом в центре зала Северус находит худую длинную фигуру, укутанную паутиной, будто шалью, и чихает от неожиданности. Фигура вздрагивает и поднимается, становясь в разы тоньше и выше, надвигается на него тьмой, в которую сливаются черные точки перед глазами, потому что от удивления Северус не дышит, совсем-совсем, и, когда ноги начинают подкашиваться, тень показывает исхудалое лицо с впалыми щеками. Такое, Северус помнит, было у их соседа. Тот долго болел, пытался занять у них денег на лекарства, вечно мерз и почти не выходил из дома. Только тихо шаркал по дорожке, да подолгу стоял у своих окон темным скрюченным силуэтом, и свет, падающий на него из квартиры, будто просвечивал всего его насквозь, причиняя боль, отчего человек казался вовсе черным и таким сдавшимся. «Ты не умрешь?», — потому что тот человек умер за год до того, как вокруг Северуса вещи начали подниматься в воздух, и он не хочет еще раз увидеть, как тьма поглощает чужую душу полностью, без остатка, с тихим шелестом сухой листвы под чужими подошвами уходя навсегда из дома, из жизни. И, пусть тот человек и не сделал Северусу ничего хорошего, плохого от него он тоже не видел, и это можно считать каким-то подобием молчаливой односторонней дружбы, в которой никто никому не причиняет неудобств. — Нет, что ты, я уже умирал несколько раз. Это проще, чем жить, но этот раз, обещаю, последний. — Это первый взрослый, чей взгляд не имеет эмоций вовсе: у человека перед ним два пустых провала за зрачками — таких, что, кажется, Северус слышит, как ветер задувает туда подземельную сырость. Это, определенно, нравится ему. Ему нравятся все, кто не считает его кем-то слишком неправильно особенным. В любых смыслах. Новый знакомый, кажется, даже думает как-то слегка сонно. Оставляя за собой серые пыльные следы, он ходит по залу, зажигая факелы, беря каждый из них в руки, и тихо шепчет что-то, словно здороваясь с каждым. Обхватывает ладонями пустую чашу без масла, дует в неё, и огонь тут же вспыхивает, не обжигая пальцы — они, Северус видит это даже в полутьме, — удивительно тонкие и длинные — паучьи — и, видимо, это действительно можно назвать грациозностью. — Я ненавижу все, что меня окружает. — Говорит ему Северус, потому что молчать сил у него больше не остается, и усталость хмыкает ему чужими полными бескровными губами. Человек указывает на свой стул, черный и, как все вокруг, покрытый пылью, и Северус без страха садится, чувствуя себя героем какой-то темной сказки. «Если в конце неё я умру, это не будет удивительно», — думает он неправильные вещи, с самого рождения зная – ему на самом то деле не уготована ни главная, ни второстепенная роль. Он — на задворках задних планах, еле различимое пятно у самых замковых стен, тень в толпе, он тот, кому никогда не рисуют выражение лица и не продумывают позу. — Я когда-то был точно таким, как ты. Позволь мне помочь и тебе вырасти. Голос у человека хриплый от долгого, векового молчания, а движения слегка неуверенные, словно он позабыл, как это — двигать таким большим и угловатым телом, как говорить и как дышать, поэтому иногда Северус замирает на несколько минут, прислушиваясь, и показательно громко делает вдох. Человек тут же вдыхает следом за ним, шумно и с присвистом, и каждый раз Северусу кажется, будто он слышит тихий шорох, с которым расправляются легкие внутри его грудной клетки. **** Если бы можно было сравнить этого человека с чем-то монументальным, он бы определенно был самим замком. Замком, который он сам построил когда-то давно, замком, в котором он спрятал увядающую магию, с живыми портретами и движущимися лестницами. — Они после постройки вечно норовили столкнуться друг с другом и часто били себе ступени, пока я не провел рядом с ними целую неделю, не отходя ни на шаг, следя за каждым их движением. Теперь они прекрасно разбираются в направлениях и со временем даже научились подхватывать тех, кто спотыкается. Человек настолько бесцветный и не имеющий запаха, что иногда Северус думает, что тот простое видение – ни воздух, ни огонь с водой не смеют коснуться его, будто не совсем уверенные в том, существует ли он вовсе. Когда Северус не приходит в подземелья, свет в замке словно становится немного тусклее, печальнее, и, выкроив свободную минуту, он обязательно спешит вниз по сотне ступенек, переходов и водостоков, чтобы вновь попасть в сырую тишину, найти в ней задремавшего за столом хозяина всего этого безмолвия и вновь рассказать ему что-то незначительное и неважное для других. Но, определенно, важное для Северуса. — Я бы хотел, чтобы все было иначе. Ему есть о чем сожалеть, пусть он только начал учиться жить, но это тяжело, Мерлин, никто и никогда не говорил ему о том, что будет так тяжело. Человек и его личное, послушно-покорное время, которое патокой тянется от его тонких пальцев к стенам, умеет заплетать из паутины диковинные узоры, все в узловатых вензелях. Умеет он и читать книги вслух так, что Северуса увлекает в миры чудных целебных трав и храбрых королей с головой, так, что свет солнца кажется слишком блеклым, но во всех этих сказках неизменно плохой правдивый конец, в котором счастье обретают лишь единицы. Травы в зелья, людей в землю, из года в год Северус тускнеет все сильнее, распустив смоляные волосы. Он — крохотная копия всего того величия, что кроется в подземельях Хогвартса, ему позволяют перенять чужие привычки и ошибки, и он с радостью ведется на это, потому что быть саму слишком сложно и больно, он — отличная копия, которая, как он надеется, не совершит таких же страшных промахов. — Однажды одна колдунья, вместо сердца у которой была только глухая, тихая ледяная тоска, предложила мне сладости. В обмен на них я сказал ей, где найти своих сестер и брата. Потом нашего бога убили за это, содрав с него шкуру. — Говорит ему человек в ночь его самого горького предательства, но Северус не слушает его так внимательно, как обычно – он лелеет распухшую от Черной метки руку. Кожа на месте метки красная и кровящая, под черным знаком страшный зуд, будто Северус сам лишь тонкая кожаная оболочка, изнутри набитая червями, и, стоит ему сделать еще хоть один такой же отвратительный поступок, он треснет, разойдется по швам, и не будет его больше никогда. — В легенде было сказано о четырех детях, которым было суждено победить зиму. У Северуса на руках кровь, кровь Джеймса и Лили Поттер, она блестит в свете факелов, еще не успевшая ни высохнуть, ни свернуться, и ему гадко от себя, гадко от всего этого, единственное, чего ему на самом деле хочется — подойти к краю одного из бассейнов, что находятся в зале у стен, медленно войти в воду, погружаясь с головой, и не всплыть больше никогда. Найти свою тень от моста и коробку, чтобы стать тем самым неприкаянным скелетом. — Зима умерла, но мира это не принесло, — отвечает ему человек в ответ на тихий вопрос о том, почему он не попытался остановить Северуса. Как обычно — слишком неясно, расплывчато даже для аллегорий. Человек живет на два мира, просвечивая сквозь реальность в обоих, и даже сейчас, морально раздавленный, преданный самим собой и не знающий, как теперь дышать со всей той болью, что впиталась в него вместе с чужой кровью, Северус не понимает, почему с ним продолжают разговаривать. — На самом деле ты намного лучше, чем думаешь о себе. И пусть некоторые слова человек не говорит, а скорее шипит, Северус продолжает не замечать этого с самого детства. Когда понял, что чужой разрез глаз так напоминает змеиный, а зрачки из обычных иногда становятся вертикальными. Особенно когда человек говорит ему что-то подобное и думает, что тот не сморит на него в ответ. **** Забываясь, человек говорит Северусу фразы, смысл которых тот понять вовсе не в состоянии, как бы ни пытался, и это еще на пару шагов отдаляет его от остальной реальности, укутывая в чью-то старую, давно прожитую и отжитую жизнь, такую мистически-неверную во всем, от начала до конца и абсолютно точно более несчастную, чем у него самого: — Подданные действительно любили её. А она все боялась за свою молодость и возвышенность, не замечая пустоты, что стояла позади всего этого. Человек истекает черной капелью, наступая на свою же собственную мантию из-за неосторожной невнимательности, перелистывая страницы старинных книг, даже не заглядывая на обложки. — А до него я всю жизнь тянулся, — говорит он, тихо улыбаясь, и книги в его руках шелестят страницами, стремясь пригладить его пальцы, и он в благодарность проглаживает им корешки. — Слишком опороченный ошибками, изрезанный под корень, я был слабым плющом, а он — молодым сильным деревом, и, сколько бы я не цеплялся, он вечно скидывал меня на землю, не пропускал света, и в какой-то момент я просто перестал пытаться. Будь Северус кольцом, обязательно нашел бы себе приют на тонких беспокойных пальцах — человек страшно любит резать и мять сушеные растения, перебирать камни и сминать рукава мантии, словно пытаясь обнять самого себя, по несчастному порывисто и невероятно одиноко. — Знаешь, как это бывает? Гаснешь раз и навсегда. — Человек разливает очередное готовое зелье по склянкам, протягивая одну из них Северусу, и тот благодарно кивает, запоминая каждый жест, каждый ингредиент и истинную последовательность. Не такую, о которой написано в учебниках, а ту, о которой тихо шепчет сама вода, бурля в котле, о которой украдкой пишет на столе густой пар, об этом теперь знает и Северус, которому позволили увидеть, а он запомнил раз и навсегда, слишком пустой и неинтересный для других увлечений. — Гниешь. — Согласно кивает он, пропитавшись подземельной сыростью насквозь. Вымокнув в ней, будто простыни в утренних туманах, он специально уходит в тень, пряча чернильные разводы плесени в белоснежных складках, зная – свою судьбу и будущие ошибки принять легче прямо сейчас, смириться – правильно, потухнуть и завиться дымными кольцами намного легче, чем светить, сгорая от боли. Да и зачем, если все всю жизнь топчут тебя ногами, откалывая от души огромные тлеющие угли? Уж лучше прорости кувшинками и чьими-то мокрыми следами, что наполняются водой спустя пару минут, проседая еще глубже, чем заполошно бежать от огней, делая вид, будто их не существует. — Правду не скроешь. — Говорит ему человек в одну из темных ночей. Северус пьет горькое вино, сидя на все том же стуле, но оно все равно слаще того, что творится у него на душе: младший Поттер слишком громкий и живой. Вечно норовит задать так много ненужных вопросов, слишком внимательный и догадливый, он будто смотрит прямо Северусу в сердце, сквозь слои одежды и грудную клетку, а вопрос так и напрашивается сам собой: — Это ты рассказал ему? У Лорда, Северус помнит, в тот вечер подол был в чьей-то крови, а ботинки оставляли после себя мокрые следы. Так, словно он только что вылез из болота, основательно потоптавшись по нему перед этим. — Когда-то нас было четверо. Я… не помню как они все ушли. Но теперь я один… Давным-давно, когда в этих землях только ветер и был хозяином. Я нашел старые руины замка, в котором когда-то рос, и построил на его месте новый. Человек все чаще теряет связь с реальностью и, рассказав Северусу правду о своей падкости до чужой власти, теперь постепенно обрастает змеиной чешуей, то и дело смаргивая вертикальными желтыми зрачками. Устав жить окончательно, он отдает Северусу пахнущие плесенью книги, печатные и изданные в этом веке, а однажды и вовсе появляется в его покоях: — Мне будет не хватать наших вечеров. Береги себя, — говорит он ему в тот вечер, и уходит, забирая с собой все огни со свечей. После этого Северус еще долго сидит в полной темноте, привалившись к краю стола, и учится дышать заново после очередного приступа чужого шипящего удушья, что стало рядом с человеком чем-то невероятно привычным. Пролистав влажные страницы оставленных книг, он находит кое-что, от чего новость о пропавшей Джинни Уизли уже не кажется ему удивительной. *** Гарри маленький и нескладный, совсем как он сам когда-то. Бледный, будто сам сотканный из больничной простыни и такой же просвечивающий, весь в складках и старых печатях, Гарри Поттер открывает глаза и подслеповато смотрит на них. — Я убил его. — Говорит он в свои солнечные, свои глупые, свои проклятые навечно одиннадцать лет, и Северусу чудится, будто глаза у него не зеленые, а темно-коричневые, блеклые, будто два бездонных колодца. — Я убил его и убил василиска. На старой фотографии с загнутыми краями время застыло безвозвратно. Там, в Лондоне сороковых, на пыльном черно-белом вокзале, маленький черноволосый мальчик в растянутом свитере, большем его на несколько размеров, щурится от яркого солнца, прикрывая глаза руками. Северус видит каждую зацепку на вязке его свитера, каждую прядь, что непослушно идут завитками, сколько бы он не причесывался, он видит его собранные коленки и полупустой чемодан с парой наклеек. Он видит табличку с именем и номером у него на груди, он видит, что старший брат держит его за руку, он видит паровозный дым, разрезанный солнцем на длинные темные полосы. Под пальцами он чувствует усталые истертые складки фотокарточки, облупившуюся краску и пыль. Светит солнце. Гарри, повернув голову к Альбусу, взахлеб рассказывает о том, что в подземельях удивительное говорящее эхо и пламя в факелах, живущее своей жизнью. Разжимая судорожно сжатые в кулак пальцы, Северус видит вычерченные по новой линии на своих ладонях. Выделяясь на фоне серой пыли и грязи, они белеют дорогами, открытыми для него, но он знает, что не успеет пройти ни по одной из них. Стоячая вода внутри него уже почти высохла, осталось – на самом дне, да и той хватит всего на пару быстрых лет, полных разочарований и ошибок. Так что даже пытаться не стоит. Северус вновь сжимает пальцы.