***
Когда приходит осознание, что Грида не стало в его жизни — Зольф, наверное, впервые вдыхает воздух полной грудью, не скованной больше десятком алюминиевых обручей его потаенных страхов. Он никогда не признает их, даже если будет вечерами, как обычно, донимать себя заученными наизусть вопросами — ни одного ответа он все равно не получит. Никогда. Иногда это похоже на ночной кошмар, перенесенный в реальность, и он не хочет привыкать жить в нем — Багровый алхимик знает о жизни слишком много, чтобы так просто сдаться в когтистые неуязвимые лапы, существующие сейчас лишь в его воображении: Вместо острых, как бритва, алмазных когтей — сухие бледные руки — онемелые, узкие, которые он порой гладит вечерами, если представляется такая возможность. Кимбли проводит по ним самыми кончиками огрубевших пальцев, невольно хмурит брови, боится ненароком поцарапать краем неаккуратных отросших ногтей; вместо сиплого дыхания, пахнущего кислым прогорклым виски, слащавыми женскими духами и табаком — удовый одеколон, улавливаемый едва на отутюженном воротнике свежевыстиранной рубашки; вместо бронированной иссиня-черной шкуры, самой прочной на его памяти — тонкая кожа шеи, отдающая на свету в сероватый, но он может лишь бросать взгляды исподлобья, не выдавая себя ничем — первые дни он думает об Арчере, словно о вещи, и смутно признает, что о вещах он способен беспокоиться куда больше, чем о людях. В такие моменты Зольф вспоминает Грида с небывалым отвращением — его слепую алчность, вкупе с желанием обладать — невольно примеряет на себя, но всегда прогоняет это навязчивое чувство. Оно липкое, словно смола — просто так не отстает, оставаясь ложкой дёгтя, отравляющей жизнь. Кимбли не привык отводить глаза первым, потому до последнего держится, продолжает касаться чужой кожи, не нарушая обозначенных подполковником границ — ему нельзя. Это «нельзя» становится последним, что останавливает его сейчас.***
Ночью свет фонаря не проникает в темную спальню, отведенную ему в чужой квартире — дразнит едва-едва сквозь плотную ткань атласных штор, которую он дергает на себя, распахивает окно и глубоко вдыхает. Тусклые желтоватые пятна выглядят холодными, мерцают, а после вовсе затухают, оставляя за собой лишь неуловимый отблеск — стоит моргнуть, и он рассеивается в сыром тумане. Ночные кошмары не рассеиваются так же легко, как и свет уличных фонарей. Он не любит о них думать, зато часто размышляет о темноте, существующей лишь в его собственном воображении — плен, из которого невозможно выбраться. Иногда Зольф забывает, как пахнет свобода, но уверен, что узнает потом, а сейчас — нельзя. Сейчас он может только курить у открытого окна — воображение само ненадолго переносит его назад, в «Гнездо дьявола». Вспоминая обшарпанные грязные стены, засаленные столики, старый диван, где местами давно вылезли пружины — пережиток прошлого — Кимбли невольно грезит о свободе вновь. Он уверен, что она пахнет вечностью и сизым табачным дымом — на войне пахло так же, когда еще не успевало перебить витающее в воздухе людское отчаяние с безудержным криком, звенящим долго в ушах. В такой момент Зольф начинает понимать, почему подполковник так стремится туда, кажется, всей душой. Арчер еще молод — Кимбли верит, что тот не видит плохих снов, потому приходит однажды ночью, крадучись, оглядываясь постоянно, чтобы убедиться — за ним никого нет. Кимбли вовсе не боится, но сейчас быть опрометчивым нельзя. Он садится на край чужой кровати, стараясь не скрипеть — вздыхает хрипло от подхваченной простуды, наблюдая за спящим мужчиной. Арчер — мечтатель, он научился хорошо скрывать это за взглядом, полным пустоты — Кимбли полагает, что совершенно не разбирается в людях, удивляется тому, как абсурдны его спутанные мысли, и не обращает на это внимания, потому что сейчас веки военного плотно закрыты. Он знает, что сейчас — нельзя, но не хочет отказывать себе в искушении, потому проводит невесомо рукой по чужим волосам, разметавшимся по наволочке слишком трогательно для отчужденного офицера — под утро Фрэнк не вспомнит ничего, а Зольфу не придется винить себя за ничтожную привязанность. Он не боится — просто не хочет возвращаться в «Дьявольское гнездо» опять, однако знает, что должен — от этого зависит, настанет ли конец его ночному кошмару, против воли воплощенному в жизнь.***
Когда осознание, что Гриду настал конец, приходит в полной мере — Кимбли скалится зло, наконец не скрывая своего триумфа, отраженного в жестоких янтарных глазах. Он не хочет выдать ничего, но переступает через пролом в стене, признавая про себя, что выиграл. Порой Кимбли искренне недоумевает, почему людей настолько способно подкосить предательство — он продолжает думать, что совершенно ничего не понимает в людях, только Жадность, скрывшийся поспешно со своими псами за очередным поворотом, ведущим к канализационному люку, был гомункулом. Кимбли хочет громко и жестоко рассмеяться вслед, но не делает этого — знает, что нельзя. Спустя несколько часов, когда служебная машина отвезет их домой, он думает о том, что теперь свободен. Думает так до тех пор, пока не затухает последний уличный фонарь — очередной кошмар, ставший неотъемлемой частью подсознания, пробирается в его голову против воли, так, что хочется разбить ее об острый угол беленного подоконника. Зольф вдыхает дым, наверное, уже больше получаса, но запах свободы испаряется, будто свет уличных фонарей, померкший во мраке ночи — Грид умер, а его невидимые когти, существующие теперь лишь в воображении, до сих пор способны впиваться в сердце предателя мучительно остро. Предатель — больше подходит для собаки, укусившей не вовремя за руку, а Кимбли не считает зазорным просто выбрать сторону победителя. Когда Багровый в это ночь приходит в чужую спальню — злость накрывает его против воли, застилая мутной дымкой глаза, и он садится на краю, на этот раз ломая последнюю преграду. — Сегодня я буду спать с тобой. Кимбли не спрашивает — утверждает, заставляя собственный голос звучать холодно. Выходит плохо — он не обращает внимания, потому что сейчас это заботит его едва ли больше, чем померкнувший за окном свет уличных фонарей. Он знает, что нельзя, но ложится позади подполковника, не дождавшись ответа — оглаживает под тонкой тканью пижамной рубашки впалый живот влажными от пота ладонями, прижимая к себе. Вдыхая запах чужих волос, прижавшись носом к чужому затылку, Зольф хочет думать, что его руки потеют вовсе не от страха, застывшего чуть ниже солнечного сплетения плотным клубком плохо контролируемой ярости — так, словно его ударили. Арчер просыпается, не открывая глаз. Ему кажется, что все происходящее сон — он не отвечает, сминая простыни пальцами, дышит носом ровно, не вздрагивает, как всегда, однако Кимбли достаточно даже этого, чтобы сорваться окончательно. Этого становится достаточно, чтобы перестать отдавать себе отчет. От вкуса чужой кожи, совсем не похожей на толстую шкуру трусливого гомункула, ведет почище, чем от дешевого виски, разливаемого в разрушенном военными баре — болезненный контраст бьет по ребрам, словно кнут, зажатый в сильной руке. Багровый совершенно не понимает — почему именно подполковник. Он считает себя бомбой замедленного действия — взрывается прямо сейчас, злясь на себя — за страх, на Фрэнка — за покорность, с которой тот позволяет касаться участков обнаженной кожи. И Кимбли, черт возьми, знает, что нельзя, но не может, не хочет себя контролировать. Грид мертв — теперь никто не попытается схватить за запястья, если он ослушается. Зольф ненавидит слушаться. Не успевая опомниться, он прижимается всем телом к чужой спине, бесцеремонно задирает рубашку и стаскивает с того брюки — со злостью — Арчер не останавливает, несмотря на то, что дрожит — желает доказать ему или, может, себе, что не боится ничуть. Он молча кусает тонкие холодные губы, влажные от густой слюны, сейчас непривычно горячей, даже не открывая глаз. Когда Кимбли в первый раз осмеливается уткнуться губами в шею подполковника — тот трепыхается обессиленно, будто пойманная неаккуратной ладонью бабочка, повредившая крыло — чужая слабость разбивает на тысячи осколков, способных утонуть в одном лишь стоне, сорвавшемся с бескровных уст военного, но он молчит. Неважно, что воздух погруженной во тьму комнаты не пахнет потом, кровью и похотью, отравленной смертоносным ядом человеческого греха — Зольф представляет именно их, до боли сжимая пальцами худые плечи — очередной кошмар. Неважно, что он не разбирается в чувствах, как и в людях — тонуть во мраке, существующем лишь в его воображении, не так страшно, когда пальцы властно скользят по бледной груди, вздымающейся через раз, а истерзанные губы с силой оставляют темные метки за ухом — завтра он будет пытаться оттереть их, но не сможет. И не имеет значения ни один страх, когда Кимбли в первый раз берет его — грубо, придерживая под коленом одной рукой — он вспоминает Грида, с его желанием обладать, хватать за руки, ломать кости. Он не понимает, почему Арчер легко сдается, и от этого злится сильнее, заламывает чужие руки — несильно, чтобы не причинить боли — хрипло стонет на чужое ухо, не скрывая сдавленной внутри ярости, способной вырваться наружу взрывом. Кимбли никогда не ловит себя на мысли, что его интересует секс — люди для него лишь материал, но он не останавливается — его действия, даже с натяжкой язык не повернется назвать ласковыми, а красные полосы, оставленные на чужих бедрах ногтями, похожи на старые шрамы, сплошь покрывающие грудь Багрового — кровь, пролитая в Ишваре кажется ничем. Вкус на языке почему-то необычайно горький — Зольф смакует его неспешно, издает утробный рык, двигается с мучительной оттяжкой. Его протест, полный ненависти, выражается в каждом укусе, шлепке, опускающимся на влажную прохладную кожу — Арчер принимает это беспрекословно, как солдат. Кимбли крепко держит его за волосы, тянет на себя спиной, насаживая и сжимая зубы на чувствительной шее, прежде чем кончить, обжигая изнутри теплом — оно разливается по нему тягучей судорогой, стискивая горло. Только тогда Багровый успокаивается, ослабляя хватку на чужих запястьях — внутренний монстр вдруг испаряется, и вместо привычных когтей, угольно-черных, он видит тонкие пальцы — те сминают крепко ткань простыни. Его ночной кошмар развеивается, словно дымка, стоит Арчеру вдруг коснуться его ладони — в усталом жесте, полном надломленного сочувствия, Кимбли больше не видит темноты, полной всепоглощающей пустоты. Он уверен, более чем, что Грид мертв, а его жизнь принадлежит лишь ему. Кимбли думает, что его свобода пахнет свежими простынями и удовым одеколоном, осевшим на чувствительной коже бледной шеи. Свобода, существующая лишь в его воображении. Фрэнк Арчер, прижимаясь в полудреме спиной к широкой груди алхимика, еще не понимает — когда кошмар Кимбли вдруг приобретет его черты, он осознает, что вновь попался в ловушку. И любовь, наверное, пахнет вечностью и дымом сигарет, о чем они еще не знают — пока еще нельзя.