Ты

Ты. Красивый, высокий, всЁмогущий. Ты. Просто идешь, а меня кроет. Я отрисовываю глазами линию бедер и давлюсь комом. Это просто брюки и просто рубашка, черное и белое, все скрывающее. Ты прорываешь все это собой. Невозможно точно сказать, какой ты формы, запомнить детали, ты будто трансформируешься под каждую ситуацию, становясь снова идеальным в каждом новом фоне. Из открытого только руки, иногда ноги до колен. Никакой эротики, пошлости, строгая классика или широкие треники с тяжелыми рыжими ботинками, а рубашка — преступление против моего желания спокойно спать по ночам. Огромная, с распахнутым воротом, сползает с одного плеча на другое, и эти ключицы — тяжелее самого жесткого порно. Мне бы тобой переболеть, молча, кроша зубы, дойти до пика психоза, когда каждый раз, что ты появляешься в поле зрения, начинает трясти, взорваться болью и остыть. Давно бы остыть, но никак не взрывается. Душит. Распирает грудную клетку, и даже твой взгляд в упор не меняет выражения моего лица. На нем — жадное созерцание. Это как если бы хотел новую крутую игровую приставку. Коснуться, ощутить прелесть линий и лоска новизны, вдохнуть ее запах, предвкушая время удовольствия с ней. Только приставку пошел и купил, денег только подкопи, а ты — наследие вселенной, выплюнувшей одним махом пучок совершенства, принявшего форму двадцатилетнего парня. Мне не сдалось даром тебя любить или желать заполучить, меня коробит само твое существование. Ты просто есть, такой вот офигенный, а я не могу насмотреться, даже впитать и запомнить все твои достоинства невозможно, ты постоянно выдаешь новые, как чертов вечный двигатель. За что не возьмешься — получается, к чему не прикоснешься — обретает смысл бытия. Ты будто Мидас, хапнувший себя за нос и превратившийся в золото. В очень живое золото, расплескивающее вокруг себя магнетизм и харизму. Каждое движение — танец зверя, каждый взгляд — прицел хищника. — На мне написано что-то? — спрашиваешь, разозлившись наконец из-за моего разглядывания. — Да. Ты — дьявол. — Не понял? — Загугли. Ухожу не оборачиваясь. Спиной прямо чувствую пристальный взгляд. Не говори со мной, не подходи ко мне, я опасен, я готов поклоняться и дать имя религии во славу тебя, поэтому держись подальше, иначе тебе придется принимать жертвы во имя свое. Черный потолок. На нем, как на картине — твой образ перед глазами. Живой и яркий, закрыть глаза или открыть — неважно, я вижу его постоянно, болею им и брежу, и только в этой темноте позволяю губам выплевывать твое имя, пока тело выгибает истомой. Потом можно долго лежать, слушая отголоски собственного помешательства, в тысячный раз говорить себе, что это край, клиника, но самому себе отвечать, что если так хотя бы можно с краев подрывать наполнившую меня тяжесть, то пусть. Отколоть пару кусков, чтобы завтра впитать их обратно с тебя, прошедшего мимо и оставившего шлейф из жестких пряных нот. Я знаю название твоего парфюма. Знаю любимые марки одежды, я смогу одеть тебя, не задумываясь, если поставят передо мной голого и скажут — угадай, что ему нужно. Подберу от обуви до браслета, настолько изучил твой неприхотливый образ и привычки. Всегда один и тот же запах, два основных цвета строгости, натянутой на пружинистое тело, пара тонких полос металла на запястье и будто небрежная прическа. Черта с два. — Объяснись, — слышу за спиной, доставая кофе из автомата. Поворачиваюсь. Губы на уровне моих глаз. Сильная шея в безупречном белом воротнике. Провожаю взглядом кадык, дернувшийся от сглатывания и поднимаю взгляд к глазам. Они не злые или холодные, они никакие. Словно этот мир недостоин смотреться в зеркало его души, там включен вечный игнор и автоматический черный список для пытающихся влезть. — А если не хочу? — У этого сравнения много значений. Что имел в виду ты, назвав меня дьяволом? — Можешь выбрать то, что больше нравится. — Тот, из-за кого можно вылететь из рая? О, да. Из рая, из ада — в самое чистилище, без срока давности, без права возврата или помилования. Застрять среди двух крайностей и сойти с ума, там для этого целая вечность. — Так ты о себе думаешь? — А как думаешь ты? — И зачем бы тебе знать? — Затем, что у тебя в глазах какая-то тяжелая правда, ты ее носишь, я ее вижу, но не знаю, в чем суть. Правда в том, что ты сейчас стоишь, шелестишь идеально отглаженной рубашкой под пиджаком нараспашку, а мне до смерти хочется протянуть свои короткие пальцы и коснуться. Узнать — какое наощупь совершенство. — Правда — кем он является. — Нехорошим чуваком? — Неа. — Соблазнителем душ? О, да, душ ты соблазнил немало, и пусть даже не в прямом смысле, просто одним своим наличием в этом мире. Таких, как я, страдальцев по тебе — толпы. Истекают слюной, молятся на тебя и точно так же не могут дотянуться. — Нет. — Тогда кто он? — Смотри в корень. Правда всегда у истоков. — Ты странный. — Я тот, чью душу соблазнил нехороший чувак. А ты все равно не угадал. Ты найдешь ответ. Треснешь по швам своей идеальности, но докопаешься, потому что это ты. Ухожу снова, снова спиной принимаю почти физически ощутимый взгляд, прямо кожей чувствую, а хочется — чтобы это были губы. Чтобы проехались по позвоночнику, оставляя влажный след, выдохнули отгадку в затылок, и я сдох уже наконец, захлебнувшись прекрасным. Пронзительно звездно небо у психа, который рисует его для себя сам, чтобы рухнуть в бесконечность и снова попытаться заблудиться среди собственных созвездий. Они у каждого свои, изломанные и разные, мои — из всей вселенной делают холст, соединяясь лучами и подсвечивая контур одного всеобъемлющего знака. У него сила в образе и магия в линиях, у меня — мутные глаза в потолок, хриплое имя в легких и мириады брызг секундного взрыва. Искрящихся, беспомощных, и гаснущих так быстро, как погасла моя надежда спастись, когда еще можно было отвести первый взгляд и больше не видеть, как растет и совершенствуется в пределах моего личного космоса одна холодная звезда, увеличиваясь в размерах постоянно, заполняя своим светом зрачки, вытесняя все остальное и уже обжигая ледяным излучением. — Я люблю останавливать поцелуй, чтобы прочувствовать вкус. Все считают это странным и сбегают. Под лопатками — холодная стена, на плечах — горячие руки. Взгляд сверлит медленно и тягуче, проваливается в меня, будто испытывая на глубину. — Объяснись, — говорю. Расскажи, почему затащил в темный угол с таким видом, будто разгадал сотворение мира. И зачем твои губы вдруг так близко, что страшно удариться о мечту и расколоться вдребезги. — Это как билет в меня, — говорит он, — Если выдержать отпечаток пропуска, можно войти. — Кто крайний в кассу? — Безумец. Косая ухмылка раной через ангельское лицо, последние сантиметры пройдены, и влажные видения моего черного потолка жизни впиваются крепкими губами. Сминают, сводят с ума, поливают огнем бьющиеся в агонии звезды. И замирают. Дыхание в дыхание. Тактом через два, без движения и воздуха, вместо которого чужая страсть, кипящая вплотную, не смещающася ни на йоту, выжидающая. Плохеет уже через минуту где-то. Он ничего не делает, просто стоит, прижавшись губами к моим, слегка приоткрыв их, и вдыхает в меня помешательство. Ноги слабеют, сердце клокочет в горле, я хватаюсь за плечи, и умоляющий стон вылетает из меня в него. И тут же будто запись, поставленную на паузу, снова запускают. Он шумно тянет воздух, кладет ладонь на мой затылок и так головокружительно целует, что я почти готов отдать небу душу и свалиться со своих дрожащих ног. — Он был прекраснейшим сыном творца, — слышу голос на перефирии сознания, — Он дьяволом стал потом. Сначала он был воплощением красоты творения. Безумная улыбка корежит мое лицо. Конечно же ты разгадал мою загадку. А я, загадывая ее тогда, и подумать не мог, что она так тебе понравится. Ты. На тебя, космически далекого и прекрасного, нашлась ловушка. Ты. Открыл у этой ловушки дверцу, и она оказалась проходом в тебя. Так соблазни же мою душу, нехороший ты чувак.