Огонь, песок и тьма

Он был Повелителем Кошмаров, и потому знал: всякий страх растет из страха смерти – словно черные цветы из открытого чрева мертвеца. Страх заставляет младенцев плакать, детей – скулить и жаться к материнской юбке; во взрослых же ужас перед неизбежным рождает мучительный бред – иногда его потом называют «религией», ненависть и жажду чужой крови. Парадокс. Кромешник следовал за людьми и улыбался: они не только убивали, но и гасили огни, а это значило: на месте огней воцарялась тьма. Он шел по мокрому от крови песку, переступал через разрубленные тела – скрюченные в позе зародыша, они напоминали Кромешнику испуганных малышей, другие, напротив, лежали, запрокинув пустые глаза в небо, и в пустых зрачках отражался он сам и вечная тьма. Люди называли себя «верными», а других - «неверными», одни поклонялись некоему богу и некоему пророку (и каждый день возносили монотонные молитвы – в тщетной и судорожной надежде защитить свою душу), их враги – столетиями удерживали священные огни. Они ничем не отличались для Кромешника, а вот с Огнем его отношения оставляли желать лучшего: порой Огонь сам приносил страдание и ужас, но слишком уж высокомерно держался. Особенно здесь, где его считали воплощением добра – одним словом, давно пора было проучить. Кромешник ухмылялся. Скоро «верные» дойдут до Ктесифона. Город разбухнет от крови и мертвой плоти, задохнется ужасом, а затем все три огненных сердца будут вырваны и брошены под ноги темноте. Пророки, религии, божества… Во всех войнах побеждает страх и смерть. Кромешник знал это, а люди – нет. Поэтому он улыбался, слыша предсмертные хрипы, боевые кличи или молитвы. Но грозные призывы «защитить наш дом» утихали, - захватчики оставляли после себя груды мертвецов. Кого-то угоняли в рабство, и Кромешник вдоволь поглодал отупляющего страха связанных, брошенных в грязном шатре людей; они лежали вповалку, грудой бессмысленной плоти, от них резко пахло потом и мочой, а общий страх окутывал, словно саван. По правую руку от Кромешника умирали двое – старик и юноша. Старик пытался руками зажать распоротый живот юноши, спрятать внутренности; а тот орал на одной ноте. У старика был проломлен череп. Кромешник знал, что он умрет через пять вздохов после сына. Старик всегда боялся пережить своих детей. Так приятно, когда чей-то самый потаенный ужас восстает во весь рост. В полуразрушенной глинобитной хижине насиловали девушку – Кромешник вдохнул ее кислый страх, и скользнул дальше. Он был сыт, нынче нахлебался вдоволь, но его ждал десерт – и отказываться не собирался. Дар ба мехр стоял в центре деревни – устремленный ввысь и открытый, похожий на обращенную к небесам, солнцу – самому Ахура Мазда, - ладонь. Но священный огонь Аташ Дадгах закидали навозом, ободрали цветную мозаику и золото, - и ладони стали напоминать руки прокаженного нищего. Кромешник покачал головой: он собирался примостить пару своих кошмаров на место Аташ Дадгах, но вляпываться в навоз? Это чересчур. Он последовал дальше: туда, где торжествовали захватчики. Их оказалось немного – наверное, большинство нашло себе занятие повеселее; например – девицы «неверных», или вот добить раненых – тоже весело. Местный мобед, хранитель священного огня, вряд ли стоил внимания целого войска. Мобед был невысоким толстячком – его волокли связанным по рукам и ногам, отчего напоминал то ли тюк соломы, то ли готового к закланию барана – кудрявые волосы добавляли сходства; захватчики хохотали, и даже Кромешник поддержал их. Повелителю Кошмаров можно веселиться в преддверие чей-то казни. Но потом замолк. Захватчики тоже – даже далекие вопли и звон металла остались где-то извне, остался только негромкий голос: - Не убоюсь я зла, порождений Ахримана, ибо свет Ахура Мазда защитит всякое творение, ибо добро сильнее зла. Его швырнули и обступили кругом. В волосы и глаза жреца набился песок – золотистая дорожка песчинок напоминала засохшие слезы; но Кромешник не стал обманываться. Человек действительно не боялся. Захватчики переглянулись. Кто-то сказал – «покажем неверному гнев Пророка!» и другой ответил – «Во славу Аллаха!» - и тогда Кромешник удовлетворенно потер руки. Сейчас будет весело. Жреца пнули под ребра, однако он прервал молитву лишь на мгновение. Потом воин в белой чалме склонился над ним, в ладони отразил блики факелов кинжал: - Твои последние слова, язычник! Мобед улыбнулся: - Счастье тому, кто желает счастья другим. Кромешник оскалился за спиной палача. - Много болтаешь, неверный. Твоя смерть не будет легкой, но последние твои часы ты будешь молчать. Он схватил жреца за язык, вытянул– розовый, длинный, - и одним ударом отсек его под корень. Мобед захлебнулся кровью и беззвучным криком. Кромешник выдохнул в пароксизме наслаждения: боль и ужас, вот он, сладкий десерт… …и отшатнулся в недоумении. Страха не было. Боль – да, золотисто-рыжеватые глаза жреца остекленели, он кашлял и выплевывал собственную почти черную кровь, но не боялся; не испугался и когда палач приказал – «Закопать его живьем в песок». Аравийский песок податлив и обманчиво-мягок: легко открылась лунка, легко приняла жреца – только голова осталась торчать. Песком и швырялись захватчики, заполнив глаза и окровавленный рот, но потом главный приказал – довольно, уходим; и они послушались, унесли и свои факелы; вокруг безъязыкого мобеда воцарилась тьма. И Кромешник, конечно. Он сел на песок, пытаясь наконец-то насладиться предсмертным ужасом: нет ничего слаще медленной смерти, когда неверие переползает в безумную судорожную надежду, а потом и она умирает; в самом конце – только животный ужас. Он был сильной душой, этот жрец, тем приятнее сожрать его – живьем. Кромешник облизывался. Он проведет с человеком день, два и три – потом успеет догнать войска халифата. Страх повсюду, и страх никуда не торопится. Кромешник лег на песок, вглядываясь в лицо мобеда: полуприкрытые веки, в глазах песок – наверняка, жжется, а налипший на открытую рану во рту – и того хуже, и давит холодная песочная масса, которая днем превратится в иссушающий жар. Мучительная казнь. Кромешник любил людей: никто лучше них не выдумывает ужасы. Но жрец оставался спокоен – как будто задремал. Кромешник осязал его боль – далеко за гранью выносимости, он мог потрогать ее – липкую, пульсирующую; человек оставался в сознании, вот только… не замечал? Злость подхлестнула Кромешника. Он придвинулся ближе, раздвинул губы – и скользнул внутрь рта-раны черным змеиным языком. На мгновение жрец встрепенулся – лицо отразило удивление, попытался закрыть рот, из которого стекала сгустками темно-багровая липкая жижа. Кромешник не позволил этого. Он мог становиться достаточно материален, когда напитывался страхом. И он вознамерился выпить жреца Ахура Мазда до капли. Во рту было мокро и солоно с горечью, Кромешник сглотнул слюну и чужую кровь – ее было много, а корень-обрывок языка болезненно трепетал от прикосновений, точно птичье сердце. Жрец глухо стонал от боли, пытался высвободиться. Страха не было. Вместе с кровью Кромешник проглатывал память человека: его жену изнасиловали семеро, а восьмой перерезал горло. Его дочь угнали в рабство. Его сына кастрировали, выкололи глаза, и сожгли на священном огне Аташ Дадгах. При жизни (мобед уже думал о себе как о мертвом, но с каким-то почти радостным спокойствием) он был не только жрецом, но и толкователем сновидений; и старался объявлять каждый сон – благой вестью. Если селянин жаловался на кошмар, толкователь говорил: это весть Ахримана, но в твоих силах перевернуть все к светлой стороне, ибо тьма труслива – бежит от самой крохотной искры света. «Да как ты смеешь!» - чуть не заорал Кромешник. Он вцепился ногтями в волосы мобеда, и вталкивал язык, лакал кровь и память, терзал и вдыхал черный ужас – ты умираешь, у тебя ничего не осталось; и вера твоя – ничтожна, тонкое покрывало, что скрывает наготу беззащитности. Сдайся. Кромешник шептал это вслух, по подбородку стекала кровь мобеда: - Сдайся. Тот моргнул – увидел, наверное; ему не потребуется нескольких дней, умрет раньше от потери крови, - и в последние мгновения люди часто видели Кромешника, образ последнего ужаса, разросшийся из детских страшилок. От колыбели до могилы провожал людей Кромешник, и сейчас был в своем праве. Мобед покачал головой. Забитые песком глаза светились золотистым. А потом из-за туч выглянула луна. Кромешник не удивился, на самом деле. Луноликий всегда выбирал таких – сумасшедших, фанатиков, горе-героев; он мог погрозить белесым лучам кулаком: ты отбираешь мою законную добычу. Однако Луноликий играл по своим правилам, спорить – столь же бессмысленно, как жаловаться на полнолуние и приливы с отливами. Тяжелый от крови песок вокруг маленькой круглой фигуры жреца превратился в тонкую золотистую пыль, а сам мертвый зороастриец – в странное создание, чем-то похожее на себя при жизни – или себя в детстве. - Добро пожаловать, Песочный человек, - сказал Луноликий, пока новый Хранитель озирался по сторонам. Вызолоченный пыльцой-песком, он светился изнутри, напоминая оскверненный захватчиками огонь. Кромешник фыркнул: Луноликий отличался любовью к символам. - Ты верил, что сновидения несут добро и чудо, поэтому будешь дарить добрые сны каждому ребенку, - продолжал Луноликий. Песочный человек не отвечал – превращение в Хранителя не вернуло ему языка. Встряхнулся; над головой мелькнули знаки родного алфавита. - Он спрашивает: как быть с кошмарами, - удовлетворенно отметил Кромешник. – Так вот, малыш, кошмары – это я. Страх – это я. Смерть… не совсем, но тоже. И знаешь что? Я пробовал на вкус твою кровь. Однажды напомню это. Ответ был понятен. «Огонь не бежит от тьмы, но тьма страшится огня. Я не боюсь тебя».