Я хочу.

-Я хочу, чтобы ты перевернулся на спину и развёл ноги как можно шире. Подчиняюсь. Послушно переворачиваюсь и раздвигаю ноги. «Как можно шире» – у меня отличная растяжка, так что, если я раздвину ноги по максимуму своих возможностей, они просто свалятся за пределы кровати. А они должны быть согнутыми в коленях – для этого мне нужна опора. Я представляю себе чувство падения, вдруг чётко ощущаю его. Это неприятно: это как споткнуться на крутой лестнице или свалиться в тёмный колодец во сне. Мои ступни скользят по атласной поверхности покрывала, достигают краёв матраса и останавливаются. Ты приподнимаешься, подаёшься вперёд и нависаешь надо мной. Я слышу тихий скрип дверных петель, затем слышу шаги. Значит, Кацуки закончил в ванной и готов присоединиться к нам. Мне бы хотелось, чтобы вместо пола вдруг возникло устройство на подобии беговой дорожки – нескончаемая лента, – и Кацуки шёл бы к нам всю ночь, но так и не смог бы достигнуть кровати. Но чуда не происходит – пол остаётся полом. И всё остаётся таким же, как всегда. С приходом Кацуки всё твоё внимание переключается на него. Теперь мне неимоверно неловко от того, что я занял всю кровать – от края до края. Мне хочется свести ноги, подобраться, но я не делаю этого, ведь моя поза – это твоё желание, и на данный момент его исполнение – это всё, что у меня есть. Не будь его, я оказался бы полностью дискредитирован. Но оно есть, и Кацуки видит его – живое доказательство того, что и я тоже причастен к происходящему теперь. Только я подумал об этом, и ты берёшь мою согнутую в колене ногу и передвигаешь на середину кровати. На освободившееся место укладывается Кацуки. Ты наклоняешься к нему – ты полностью занят им. А я как будто бы просто пришёл полежать здесь. Спину жжёт холодом: мне пришлось перелечь на место, ещё никем не разогретое – атлас холоден, как оконное стекло в зиму. И узоры на нём дополняют это впечатление. Кацуки в том же положении, что и я, но его одеялом накрываешь ты. Греешь. -Юра, иди сюда. – Наконец-то ты вспомнил о моём существовании. Мне очень хочется приблизиться к тебе. Но совсем не хочется приближаться к вам. Мне не хочется. Моё желание не такое – и тем не менее, я делаю так, как ты велел мне. Ты никогда не спрашиваешь у меня «чего ты хочешь?», даже во время секса – хотя это шаблонная фраза для эротических приключений. Ты не спрашиваешь этого у Юри тоже. Но делаешь с ним то, что я хотел бы, чтобы ты делал со мной, и что, как я уверен, хочет от тебя и сам Кацуки. Поэтому ни о каком равенстве между нами и говорить не стоит. Я приближаюсь и – вот ещё один невероятно неловкий момент – я не знаю, что делать, ведь ты, несмотря на то, что сам позвал меня, совершенно ничего не предпринимаешь. Я должен сам проявить инициативу? Но как это сделать, если вы ни на секунду не отлипаете друг от друга? Это глупо, как когда пытаешься влезть в кадр, стоя поблизости от сплочённой компании фотографирующихся. Чтобы не выглядеть совсем уж нелепо, начинаю покрывать поцелуями твою спину. Хоть и сомневаюсь, что могу выглядеть сейчас вообще хоть как-нибудь, потому как ни ты, ни Кацуки не обращаете на меня ни малейшего внимания. Под твоей кожей упруго движутся мышцы. И я, как полный идиот, целую эти свидетельства того, что ты прямо сейчас ласкаешь Кацуки. Твои лопатки заострены: как две прибрежные скалы, выросшие из переливающихся волн. Эти острые валуны, кажется, нацелены на меня: я склоняюсь над ними – как будто падаю на них с высоты и вот-вот разобьюсь об ледяные, заиндевевшие до белизны, камни. Моё лицо точно помещается между ними – как если бы эта впадина являлась маской, изготовленной специально для меня. Подчеркивающей моё положение – или, вернее, твоё положение относительно меня: ты всегда спиной ко мне. Почему вы никогда не выключаете свет? Не могу больше терпеть и понимаю, что ничего хуже быть просто не может, поэтому выпускаю зубы – впиваюсь ими тебе в лопатку. Если ты разозлишься, ничего такого. Ведь злость – это тоже внимание. И ты обращаешь на меня внимание: не отрываясь от Кацуки, закидываешь руку назад, ухватив ею меня за плечо, валишь на кровать. Смещаешь немного от Кацуки в мою сторону, придавливаешь меня – но вместе с тем и его. Ты хочешь сделать больно именно мне, но достаётся и ему – за компанию, просто потому, что ты не можешь от него оторваться. Выставляю руки, упираю их тебе в плечи, пытаюсь приподнять. Не тут-то было. Ту руку, которой ты опрокинул меня, запускаешь под резинку моих штанов, начинаешь рассеяно теребить ею там. Так швыряют со стола домашнему питомцу кусок из собственной тарелки: чтобы отстал, чтобы не донимал и не мешал наслаждаться трапезой. Не понимаю, зачем я здесь? Зачем ты притащил меня сюда? Это не уступка с твоей стороны, потому что ты никогда не идёшь на уступки. Значит, я здесь потому, что этого захотелось тебе. Зачем? Начинаю с нажимом массировать твою руку, иногда провожу по ней ногтями, оставляя полосы, видимые мне в свете непогашенных лам, сгибаюсь, проявляя чудеса пластичности, и целую твою кожу, втягиваю в рот, стремясь оставить засосы: если левая рука – это всё, что мне досталось, я сделаю так, чтобы ты весь сосредоточился на этой части своего тела. Видимо, у меня выходит: ты наконец отлипаешь от своего ненаглядного и начинаешь целовать меня. Твои губы в его слюнях, поэтому он присутствует даже здесь, в нашем поцелуе. Мне никак не удаётся отделать от этого ощущения и насладиться поцелуем. Это чувство напоминает то, что возникает, когда закрываешь дверь и прямо в момент, когда она должна удариться об раму, когда должен щёлкнуть вдавленный внутрь язычок, сквозняк вдруг становится препятствием, оттягивает дверь назад, от тебя, но так мягко, как никогда бы не сумел человек. Это чувство сопротивление ветра. Вот таким всегда на моей памяти был Кацуки: он перетягивал тебя, Виктор, на себя так неуловимо, что ты не мог заметить никакого давления с его стороны – никакого вмешательства. И думал, что всё случившееся – это целиком и полностью твоё решение. Что свободен. А я всегда давил тебя, всегда высказывал свои желания слишком явно, слишком громко. И за это ты не любил меня. Но я просто не такой, как Кацуки: я не могу притворяться, будто мои желания – не мои. Не могу отказываться от дорого мне, так принижать это. А он может – и добивается желаемого. Выходит, что для того, чтобы желание сбылось, на него нужно наплевать. Нужно вытереть об него ноги. Ты отрываешься от меня и вновь возвращаешься к Кацуки. Может быть, сегодня ночью я больше не получу поцелуев от тебя, и тогда этот был единственным. Если это так, то тогда я должен был выжать из него всё до последней капли. А я не смог: не смог даже сосредоточиться, думаю о Кацуки Юри и той роли, что он играет в наших с тобой взаимоотношениях. Вернее, никак взаимоотношений и нет. И от понимания, что это вовсе не из-за Кацуки, у меня краснеет перед глазами: ненависть захлёстывает с головой, и всё, что я вижу, делается розоватым; а твоё лицо, видимое мною в профиль, и без того раскрасневшееся от желания, – алым. Я в самом деле был слишком сосредоточен на своих раздумьях: я не улавливал не только протекающего между нами с тобой поцелуя, но и того, чем в тот момент занимался Кацуки. Он бездействовал или участвовал в процессе косвенно? И если всё же участвовал, то как именно? Что он делала? Что делать теперь мне? Не то чтобы я собирался повторять за ним, просто интересно знать… Есть ли хоть какой-нибудь более-менее адекватный вариант. И, опять же, я не считаю, что выбранный им вариант непременно будет адекватным – он ведь не невесть какой идеал… Не умнее меня. Просто… А, ладно, неважно. Нет. Важно. Я не думаю, что раз ты выбрал его, он лучше. И думаю, что ты выбрал его не потому, что он лучше… И я тоже не лучше него. И ты сам не лучше никого из нас. Ты делаешь переворот, и вы с Кацуки меняетесь позициями: теперь он нависает над тобой. Это очень даже кстати, потому что теперь я абсолютно точно могу присоединиться: потому что теперь ты лежишь на спине, и я неизбежно то и дело попадаю в поле твоего зрения – это напоминание о моём присутствии делает меня подчёркнуто причастным к происходящему. Кацуки спускается поцелуями по твоей груди, а я припадаю к губам. Отлично – теперь ты не можешь видеть его. Но чувствуешь – и его поцелуи внизу нравятся тебе куда больше, чем мои поцелуи в губы: твои стоны постоянно прерывают наши поцелуи. Ты немного запрокидываешь голову, и мне приходится отстраниться от тебя, чтобы мы не стукнулись подбородками. Во время каждого стона ты закрываешь глаза. Поднимаешь руку и зарываешься пальцами в мои волосы: как будто бы хотел проделать это с Кацуки, ласкающим тебя внизу, но я загородил тебе доступ, и ты сделал это со мной. Зачем ты зовёшь меня к вам? Почему Кацуки не против? Может быть, это похоже на то, как некоторые занимаются сексом в публичных местах или на головокружительной высоте. Вам нравятся сложности? Это заводит? Нравится незначительная преграда между вами в моём лице. Вы могли бы привязывать кого-то из вас к кровати – но зачем? Ведь есть я. Куда лучше верёвок. Волосы у меня ощутимо длиннее, чем у Кацуки. И ты чувствуешь эту разницу. Но, может быть, даже она не отрезвляет тебя: не напоминает тебе обо мне. Может быть, ты просто хотел бы видеть Кацуки с длинными волосами и сейчас представляешь его таким. Ты вдруг издаёшь особенно яркий стон. Я оборачиваюсь назад, чтобы посмотреть, что такого сделал Кацуки, и твоя рука выскальзывает у меня из волос: если бы ты не захотел отпустить моей головы, ты бы сломал себе запястье. Или мне шею. И может быть, лучше бы так и было. Потому что смотреть, как Кацуки морщится, насадившись на тебя, – не такое уж и большое удовольствие. Теперь вы стоните вместе – в унисон. А мне хочется провалиться сквозь землю. Их поза – вовсе не для секса втроём. Она для двоих. Плюс к этому: как только я отдалился от тебя Кацуки выставил свои руки вперёд, опёрся ими о твою грудь. Этим был отрезан для меня последний лаз. Но мне уже надоело быть третьим лишним, пятым колесом телеги. Пора быть понаглее – показать темперамент. В самом деле, чего это я стал такой размазнёй? Понравилось себя жалеть. Перекидываю через тебя ногу, располагаюсь пятой точкой у твоего смазливого лица, тонко намекая на своё желание, а сам принимаюсь целовать твоего драгоценного Кацуки в открытую шею. Ты подчиняешься: сейчас тебе нельзя отказаться – сама ситуация загоняет тебя в угол, ведь секс втроём обязывает уделять внимание каждому присутствующему, а ты сам ввёл меня в эту кровать. Я знаю, что ты ни за что бы не стал выполнять такую процедуру, будь мы с тобой одни на один. То есть и не могло быть такого, чтобы мы оказались вдвоём, но если говорить гипотетически… В общем, ты не стал бы делать этого даже для Кацуки. Ни для кого и никогда. И то, что сейчас ты делаешь это для меня, заставляет взрываться внутри моей головы залпы фейерверков: радость от удавшейся мести, от твоего унижения, от твоей злости, собственная злость, восторг, нежность и удовольствие… У меня перед глазами начинают идти разноцветные пятна, так крепко я сомкнул веки. Вдруг осознаю, что давно уже оторвался от шеи Кацуки, сам откинулся назад, запрокинув голову. Слышу свои собственные стоны. Ты тоже стонешь – и это очень приятно: твои вздохи опаляют мою влажную кожу над твоим ртом, а вибрация от голоса прокатывается волной удовольствия от копчика и вдоль позвоночника – к самому загривку. Ударяет мне в голову не хуже самого сильного алкоголя. Представляю, какое удовольствие доставляли бы эти вибрации, расходясь по члену. Мне хочется ощутить это: разворачиваюсь спиной к Кацуки и вставляю член в твой приоткрытый рот. Он влажный: я вижу, как вокруг максимально раскрытых губ ореолом блестит в свете лампы твоя слюна. И моя слюна, и Кацуки. Как только мой член оказывается в тебе, ты распахиваешь глаза – резко, обжигающе. Мне чудится в твоём взгляде ненависть. Может быть потому, что сейчас твой зрачок неимоверно расширен и глаза кажутся демонически чёрными. А может быть, потому, что сейчас ты в самом деле ненавидишь меня. Это хорошо. Потому что я тоже ненавижу тебя, Виктор. Вы с Кацуки занимаетесь настоящим сексом, мне же в этот раз – как и во многие другие – достаются только побочные ласки. * Вы с Кацуки засыпаете, соединённые даже во сне, а я иду в ванную. Смотрю в зеркало, и мне приходит в голову, что последним это зеркало видело Кацуки – ведь именно он был до меня в ванной. На глянцево переливающейся поверхности вижу парня со светлым каре, чем-то неуловимо похожего на тебя. У нас у обоих светлые волосы и глаза, светлая кожа… Но даже здесь чувствуется преграда: они одинаково светлы, но их оттенки различны. Этого нельзя не замечать. Как бы я не приближался к тебе, что-то всегда стоит между нами. И чем тоньше эта преграда, тем обиднее. Открываю кран, склоняюсь к показавшейся струйке воды и начинаю жадно пить. Перед моими глазами подвешенный к стене стаканчик с тремя зубными щётками и двумя бритвами – твоей и Кацуки. Ты любишь вещи с претензией на винтажность – поэтому твоя бритва с вставным лезвием. Ты периодически извлекаешь из станка износившееся и меняешь на новое – непритуплённо острое. Приглядываюсь к кроям лезвия: острые. Значит, акт замены произошёл совсем недавно. Но едва заметный налёт всё же успел образоваться на поверхности, уходящей от острия, и это говорит о том, что ты уже пару раз пользовался этим лезвием. Мне хочется забрать что-то на память от тебя. Но так, чтобы ты не заметил пропажи. Поэтому нужно взять что-то такое, что можно легко подменить. Копаюсь в ящиках, выискивая упаковку с лезвиями. Наконец она попадается мне на глаза. Меняю твоё лезвие на новое. Ты ни за что не заметишь случившейся подмены. Заметил бы, если бы в бритве было лезвие изношенное: бреясь грядущим утром, ты бы вдруг удивился, почему остриё скользит по коже так легко, пригляделся бы и всё понял. Но мне повезло: сегодня – именно тогда, когда мне пришла в голову эта мысль, – лезвие в твоей бритве оказалось что надо. Невероятно счастливое стечение обстоятельств. Прячу свой трофей к себе в рюкзак и возвращаюсь к вам в кровать. Вы всё так же крепко спите: никто даже не заметил моей отлучки. Ложусь рядом с вами, но заснуть не могу до самого утра: не спится. А утром, заслышав ваше пробуждение, разыгрываю своё собственное. Стараюсь, хотя никто и не думает сомневаться в нём. Никто вообще не думает об этом. Обо мне. * Дверь распахивается – резко, внезапно. Как будто бы сквозняком: потому что никого, кроме меня самого, в доме нет и быть не может. Так кто же мог бы распахнуть её, как не сквозняк? Чувствую, как твои руки скользят по моим плечам, моей спине. Сейчас все мои чувства какие-то приглушённые, как будто бы во все части моего тела ввели анестезию, – но всё равно от каждого твоего прикосновения по кожу пробегают мурашки, а волоски не встают дыбом только потому, что утяжелены влагой. Такое чувство, будто бы сейчас мы с тобой занимаемся любовью, но – впервые – один на один. Как я и хотел. Твоя одежда промокла насквозь, сделалась едва заметной перегородкой между нами – прозрачной, призрачной. Такой же, какой я всегда был – между тобой и Кацуки. Вода, разбавленная моей кровью, превратила твою белую рубашку в розовую. А вот ты сам стал неожиданно бледным, как будто это ты потерял всю эту кровь. Как будто бы ты моё отражение. Мы так близки сейчас, что мне хочется, чтобы это никогда не заканчивалось. Но я знаю, что это непременно закончится – и, судя по цвету воды в ванной, очень скоро. Ты вытаскиваешь меня на пол одним уверенным движением, и меня пробирает дрожь, настолько ледяным он вдруг кажется мне. Спину в буквальном смысле обжигает холодом, а ты куда-то исчезаешь. Впечатление такое, будто тебя нет целую вечность – а потом ты опять возникаешь передо мной. У тебя в руках ремни – как если бы ты решил вернуться в прошлое и связать меня, чтобы я не сделал того, что сделал; или как если бы ты решил остаться в настоящем и хорошенько отодрать меня за устроенное. Ты затягиваешь их на моих руках, около самых плеч. Я вижу это – но уже не чувствую: мои чувств стали ещё глуше, я совсем не ощущаю своих рук. Своей ладони, за которую ты держишь меня, сжимая пальцы – как будто бы стараешься этим насосом вкачать всю вытекшую кровь обратно в меня. Ты говоришь мне, что вызвал скорую, что машина будет здесь совсем скоро. Тон у тебя такой, как будто бы ты жалуешься мне на это или угрожаешь мне этим. Ты думаешь, что, сообщив мне о машине, сделаешь меня обязанным дождаться её – специально ради меня выехавшей. Как такси у дома. Я думаю, что мне осталось не больше пары минут: хотя, может быть, моя трёхлетняя безответная любовь к тебе сделала из меня беспросветного пессимиста. Ты говоришь без умолку – никогда прежде не замечал за тобой такой болтливости. Ты вообще всегда был особенно скуп со мной: на слова, на вообще какие-либо знаки внимания. А теперь вдруг прорвало. Что же это за жизнь, когда для того, чтобы с тобой говорили с охотой, нужно потерять литры крови? Я продолжаю лежать на полу, как если бы уже умер. А ты сидишь надо мной – нависаешь, загораживая свет, так что твоё лицо в тени, а над головой нимбом разбиваются лучи. Ты такой подвижный, такой румяный – первый шок прошёл, и ты разгорячился собственной беготнёй, переживанием и паром, которого я напустил вдоволь, набирая ванную, и который ещё не успел развеяться, улетучиться в вентиляционную трубу. А вот моя кровь, слышу, уже уносится по трубам в канализацию: ты выдернул пробку. Зачем? Тебе так легче переживать случившееся? Уничтожив самые яркие его свидетельства. Ты и меня так уничтожишь. Сотрёшь из собственной памяти, из всех вещественных хранилищ. – Эта мысль, мой давний страх, теперь – когда я такой неподвижный, прикованный к ледяному кафелю, а ты бодрый и горящий светом – приобретает огромный вес. Я становлюсь абсолютно ею поглощён. Мне хочется рассказать тебе об этом, но я – к своему ещё большему ужасу – не могу этого сделать. Челюсть онемела, язык размяк у меня во рту. Я как будто бы в одиночку выхлебал бутылку водки. Так было всегда: я никогда не мог рассказывать тебе то, что было для меня действительно важно. Я говорил о том, чего хочу от тебя, но никогда не говорил, почему это так важно для меня, почему я выбрал именно тебя, почему я никогда не был готов отступить от своей идеи – и даже сейчас не готов. Мне немного радостно от того, что сейчас ты в таком же положении: ты мелешь и мелешь языком, но всё это – ничего не значащий трёп. А о важном – о том, что я умираю, о том, что машина скорой, вполне вероятно, не успеет вовремя – ты не можешь сказать мне. Не можешь сказать об этом и себе самому. Каково тебе быть в моей шкуре? Ладно: уничтожай всё связанное со мной. Потому что для этого тебе придётся уничтожить и своё лезвие, оставшееся лежать на бортике ванны. Ты уже нашёл его? Ты должен был найти, ведь оно, отражая свет, горит огнём. Некоторые места на твоей рубашки особенно красны – это места, к которым ты прикасался пальцами, перепачканными моей кровью. Всё они – в области груди. Что, Виктор, сердце защемило? Они смотрятся красиво – как засосы. Мои метки: но даже сейчас не на тебе, не на твоей коже, а на ткани, которую ты снимешь, как только придёшь домой, отправишь в корзину для грязного белья, а то и вовсе в мусорное ведро. Знаешь, почему я выбрал именно тебя, Виктор? Изначально это было просто влечение, как ко многим другим: когда ты подросток, тебя привлекают многие люди. Я выказал тебе своё влечение и увидел, что ты не подпустишь меня близко. Это кардинально изменило ситуацию. Стоило мне оказаться отрезанным от исполнения моего желания, и меня стало привлекать то, как смело ты высказываешься о своих, как всегда воплощаешь задуманное. Я стал копировать тебя – неумело, так что выходило грубо, даже неотёсанно. Такая наглая требовательность с моей стороны отпугнула тебя только сильнее. Почему ты не терпишь нажима? Может быть, кто-то когда-то не исполнил и твоё желание? Мне кажется, Кацуки выбрал тебя по той же причине, что и я. Он тоже желает и тоже хочет, чтобы всё это сбывалось. Как и все люди. Поэтому ты, Виктор, – мечта. Я часто думал обо всём этом. Думаю и сейчас, а мир между тем слоится у меня перед глазами. Такое же возникает, когда уже засыпаешь, но ещё не прикрыл глаза полностью. Свет начинает делиться на ярусы. Всё как будто бы – сложенная мозаика. Ударь по ней кулаком изо всей силы, и она рассыплется. А за ней – темнота. Твой голос тоже слоится: я уже не понимаю, что ты говоришь мне. Всё это – записанная на плёнку речь, но что-то сломалось, и магнитофон начинает потрошить кассету. Звук сминается и растирается в пространстве. Корректное воспроизведение уже невозможно. Всё это неправильно. Но теперь, по сравнению с прошлым, это просто другая форма неправильности. Раньше я хотел быть с тобой, а ты уходил. Теперь ты хочешь, чтобы я остался, а я ускользаю. Я хотел бы остаться. И хотел бы, чтобы прежде ты никогда не отталкивал меня. И чтобы твоё согласие не могло стать для меня причиной махнуть на тебя рукой. Я хотел бы, чтобы этот пол под моей спиной стал хоть немного теплее. Но он не становится. А совсем наоборот – он как будто бы поднимается, растёт вверх. Или это я проваливаюсь в него. И холод уже обволакивает меня со всех сторон, а потом почему-то оказывается даже внутри. С этой минуты я уже не могу чувствовать сожалений, уже ничего не помню и ничего не желаю.