Проклятие Нарцисса

День через день на конской спине, а подчас и пешком Алкивиад проделывал путь в тридцать стадий, отделявших его городской дом в Скамбонидах на западе Афин от доков Фалерона. Там, на стапелях, вырастала его мечта: невиданный до сего дня флот из ста великолепных трирем. Часто Алкивиад отправлялся в дорогу ближе к вечеру, когда пустел Пникс и закрывался рынок. Друзья сопровождали его: они расточительно вложились в предприятие и теперь навещали каждый свою трирему, гладили ладонями её шершавый нос, до смешного похожие на коневодов, следящих за тем, как нескладный стригунок превращается в могучего жеребца. В один из таких вечеров Алкивиад прибыл в Фалерон в компании Антиоха –чернобородого мужчины на полголовы выше его самого, носившего золотую серьгу в ухе и вытянутые, как струны кифары, боевые шрамы на могучих плечах. Светлокудрый и голубоглазый Алкивиад, однако, не терялся на фоне своего внушительного спутника, а тот не казался тенью своего командира. В присутствии Алкивиада он становится молчаливым телохранителем, идущим не позади, но рядом. Алкивиад говорил, что с Антиохом чувствует себя как за каменной стеной, и сравнение было точным. Когда даже лучшие борцы-панкратиасты изыскивали предлоги, чтобы избежать спортивной схватки, Антиох, смеясь, предлагал им нападать по двое — и все равно выходил победителем. Об Антиохе шла слава лучшего в Греции навигатора. Шкиперы поумнее старались завести с ним дружбу; завистники воротили нос, но ничего не могли сделать с тем, что самый красивый и прочный корабль, «Артемизия», строился Антиоху в подарок. Триерархом «Артемизии» был Алкивиад; он видел её своим будущим флагманом, а Антиоха — верным кормчим. В припортовых кабаках вспоминали, как однажды Алкивиад и Антиох, уже изрядно перебрав, обещали амфору самосского вина тому, кто ответит на простой вопрос: кто кем командует: триерарх — кормчим, или кормчий — триерархом, если кормчий вместе с рулевым веслом держит в руках жизнь повелителя и всей команды? Самосское так и осталось невостребованным; впрочем, никто не обиделся, потому что, по слухам, даже известный своей мудростью Сократ ответил лишь, что хороший командир доверяет свою жизнь тем, кого ведет за собою. Тем вечером Алкивиад осмотрел и одобрил труд плотников-корабелов, потом заглянул в такелажную мастерскую тут же, на берегу. При его появлении ремесленники взялись за дело с удвоенным рвением, словно Алкивиад принес им сияние завтрашнего рассвета. Завершив обход Фалерона на западной стороне, Антиох и Алкивиад решили искупаться. Прошагав изрядное расстояние от гавани, они оставили одежду у приметной купы вечнозелёного кустарника, придавив камнями покрупнее. Тонущее солнце проложило дорожку вдоль берега; не сговариваясь, Алкивиад и Антиох наперегонки поплыли по ней, щурясь от сияющей ряби, которую закат бросал в глаза, как пригоршни монет. Алкивиад выдохся первым. Крикнув Антиоху: «Сдаюсь!», он перестал бороться и начал загребать к берегу. Он знал, что в море Антиоху нет равных, и больше гордился им, чем досадовал на себя. Антиох же поднырнул и схватил Алкивиада за лодыжки, не давая выбраться на сушу. Тот стал отбиваться, поднимая тучу брызг, и Антиох поддался, позволив Алкивиаду оказаться сверху и вдавить его в песок на полосе прибоя. Едва Алкивиад склонился над ним, чтобы закрепить победу символическим захватом, как Антиох, боясь утратить над собой власть, взревел и играючи опрокинул Алкивиада в воду. Натешившись на мелководье, они выбрались на берег и в сгустившихся сумерках не сразу нашли место, где оставили одежду. Дожидаясь, когда обсохнет тело, они сели лицом к морю. Темнота пришла об руку с тишиной: в Фалероне опасались работать при факелах, чтобы не вызывать пожара, и после заката труды заканчивались. — Видишь, как блестят на солнце щиты сиракузян? — спросил Алкивиад, вытряхивая из ушей морскую воду. — Ты бредишь? — фыркнул Антиох. — Сицилия в другой стороне. Он прикрыл глаза. Крепкий ветер, меняя на закате направление, огибал тело, как поворотный шест, и неожиданно бил то в спину, то в лицо. — А я вижу! — сердито сказал Алкивиад. — Перестань жмуриться! Только трусы мечтают с закрытыми глазами. Антиох послушно поднял густые ресницы и уставился на него, склонив голову на бок. — Я заражён твоими мечтами, Алкивиад, и, как и все, и пойду за тобой хоть на край света. Ты видишь будущее и знаешь, как схватить его. Но берегись Никия и Ламаха: они не очень-то рвутся в бой. Алкивиад потянулся к Антиоху и сжал его руку. — Должно быть, кто-то из отвергнутых поклонников проклял меня, как Нарцисса: больше жизни я желаю того, чего не могу получить. Как с Сократом! Как с любовью Афин! Почему они не доверяют мне единоличное командование? Почему посылают этого старого миротворца Никия на войну, слава о которой пойдет дальше Геркулесовых столпов? Кто проклял меня, Антиох? Тот усмехнулся: Алкивиад, разглагольствуя о Сицилии, начал возбуждаться так, словно видел её в образе прекрасной обнаженной девушки. — Не гневи богов жалобами, Алкивиад. Твои желания приводят в движение армаду кораблей, как уже случилось когда-то по велению одного человека. — У меня лишь две богини: Афина и Ананке! — Алкивиад вскочил с места и принялся расхаживать по песку. — Они возложили на меня долг, знакомый Ахиллесу. Сицилия — наша новая Троя, только не на востоке, а на западе! Её богатство, её земли нужны Афинам, как когда-то золото царя Приама — промотавшимся в междоусобицах гомеровским царям. Пуще того Афинам нужна слава. Без неё мы зачахнем и станем легкой добычей пелопоннесцам. Клянусь богиней, я выиграю для Афин эту войну! — Тебя называют Ахиллом, — сказал Антиох, тоже поднимаясь на ноги. — В тебе он возродился. Только будь осторожен, друг. Ты равен ему в красоте и отваге, но берегись ахилловой гордыни. В конечном итоге тебе придется отвечать перед Городом за прихоти военной удачи. — Да, пусть в моих жилах не течёт кровь Ахилла, но я внук Паллады! — запальчиво воскликнул Алкивиад. — Город — её дитя, а я — порождение Города, плоть от плоти, суть от сути. Я самый верный и преданный сын. Почему же Город не может мне довериться? Мне страшно, Антиох... Алкивиада пробила дрожь, и он развернулся к темной воде, будто намеревался снрвоа броситься в волны. Антиох удержал его за плечи, не смея поверить, что Алкивиад не ускользнет теперь, как солнечный зайчик, но дастся ему в руки. — Чего же боится мой Ахиллес? — шепнул кормчий. — Я боюсь проклятия! Боюсь, что чем сильнее мечтаю покорить Сицилию, тем отчаянней судьба станет мешать мне. Я прошу тебя... — О чём? — Антиох преодолел полшага, отделявших их друг от друга, и прижал Алкивиада к себе. — Сними с меня проклятие, — простонал Алкивиад, уткнувшись ему в шею, — позволь хоть раз обладать тем, кого я желаю больше жизни... Антиох накрыл ладонью его затылок, запуская пальцы в светлые волосы, жёсткие от морской соли и песка, набившегося в них во время их ребячств. Алкивиад прикрыл глаза, чтобы не сглазить мучительно вымечтанное, и коснулся губ Антиоха своими. Тот ответил на поцелуй, будто говоря: всё будет хорошо. Ветви хвойника, под которым лежала их одежда, плясали на ветру и царапали небо. Антиох уложил Алкивиада на подстилку из плащей и туник и извлек из своего поясного кошеля черно-белый аррибал с маслом. — Охрани меня, — прошептал Алкивиад. — Только ты можешь. — Хочу быть твоим, — невпопад, но единственно верно ответил Антиох, ложась сверху и покрывая поцелуями шею и плечи Алкивиада, соленые после купания, как кровь, как слезы. Запреты и приличия сорвались в пропасть, но Антиох мечтал об этом падении с того дня, как впервые увидел его. Дрожь упоения прошла по телу Алкивиада, вытесняя тревогу; душный жар выжег в груди воздух, когда вслед за пальцами его отзывчивой плоти коснулся скользкий от масла фаллос Антиоха. Горячее наслаждение вытапливало из него порчу, смывало проклятие, и за это не жаль было отдать себя целиком. Вечером следующего дня Алкивиад и Антиох стояли на акрополе у ног Афины Промахос. Они принесли жертвы в Эрехтейоне, обещая дары многократно большие, если богиня останется на их стороне. Косые лучи солнца омывали голову и щит Афины текучим огнем. Алкивиад улыбнулся Антиоху: — Тогда, в Собрании, ты не перепела, а сердце моё поймал в руку. Оно выпорхнуло у меня из груди, услышав зов судьбы. — Моим сердцем ты давно владеешь, — помедлив, ответил Антиох: неискусный в красноречии, он лучше умел высказывать такие вещи без слов. — С того шторма, который унес нашу лодку в открытое море, и мы трое суток мучались без воды. — Разве тогда я вёл себя достойно? Ведь это ты собирался отворить себе кровь, чтобы я не погиб от жажды. — Другой на твоем месте не отказался бы. Алкивиад потупил взгляд и переплел пальцы с пальцами Антиоха. — Мы будем всегда рядом, как Ахиллес и Патрокл. Пусть ничто не разлучит нас, но пусть судьба будет к нам более благосклонной, чем она была к древним героям. — Да будет так. Солнце садилось в той стороне, где лежала их новая Троя; Ника с подрезанными крыльями обещала не оставлять Город, пока он не предаст Алкивиада; и только длинная тень от копья в руке неумолимой Афины Промахос падала наземь, насквозь пронзая тень Антиоха. — (с) Fatalit, 1st half May 2008