Правила этикета

«Хорошо-то как, Маша!» «Я не Маша!» «А всё равно хорошо!»

Телемах вздохнул свободно только когда разделся. Всё на материке казалось выше, красивей и богаче. Здесь были настоящие дороги и высокие деревья, пиньи с чашеобразными кронами — не то что ослиные колючки да карликовые сосны на Итаке. До самого совершеннолетия живший на груде камней в солёном море, Телемах смущался своей простой одежды и островного выговора, но Ментор каждый раз, как он сутулился и опускал глаза, ободряюще хлопал его по плечу: «Ты сын царя и героя! Слава отца — вот твоё платье». Нынешним утром, когда за склоном холма показался Пилос, сын Одиссея раззявил рот как последняя деревенщина. Город был ещё далеко, но словно сам шёл навстречу: маленькие аккуратные домики с белёными стенами и плоскими крышами рассыпались далеко перед каменными бастионами основного города. Таких стен Телемах не видел ни разу. Массивные, сложенные из огромных, плотно подогнанных и отшлифованных блоков, они никак не могли быть делом человеческих рук. Разубранный мегарон царя Нестора вконец лишил Телемаха присутствия духа. В широкий очаг можно было бы трижды вместить тот, к которому юноша привык дома. Пол был выложен расписными плитами; каждая колонна и каждая балка под потолком были раскрашены полосками, уголками, стыкующимися линиями — красными, синими, белыми, жёлтыми... У Телемаха разбежались глаза, но Ментор вовремя подтолкнул его вправо, к царскому трону, перед которым распустил свои щупальца нарисованный осьминог. Потом были разговоры и пир, на котором Телемах так же чувствовал себя неловким пастушком и ёжился под взглядом глубоко посаженных глаз пилосского старца и его соратников, которые на своем веку повидали столько, что Телемаху и во сне не снилось, которые были на великой войне, на Троянской войне... Он совсем приуныл, когда оказалось, что никаких вестей об отце Нестор не получал. Когда Ментор удалился на корабль и когда Нестор с домочадцами совершили возлияния богам, Телемаху показали комнату, где он сможет провести ночь на мягких покрывалах, в тишине и спокойствии. В комнате было темно; Телемах нашарил кровать, сбросил одежду и вздохнул свободно. Теперь он был просто хорошо сложенным юношей, которому нечего было стыдиться хитона из некрашеной шерсти или ойкающего говора: ночь — время шёпота, а любой островитянин шепчет на чистом аргосском. — Ты как, устроился? — беззаботно спросил младший сын царя, который вошёл в комнату как к себе домой. Телемах моментально прикрылся хитоном, затравленно оглянулся и понял, что «как» здесь лишнее. Ему оказали честь и поселили с царевичем. — Ты чего засмущался, как девка-то? — таким же невозмутимым тоном продолжал царевич, ловко и быстро разоблачаясь для сна. Он был немногим старше Телемаха: на его щеках кудрявились первые, ещё мягкие завитки, но голос был глубоким, как будто всё тело его гудело при разговоре. — Ты... в-внезапно, — ответил Телемах, краснея — вот уж точно, как девка — от очередной совершённой глупости. И покраснел ещё гуще оттого, что краснел. Он свернул одежду и положил её в изножье кровати, мучительно припоминая имя царевича. Жаль, Ментора не было рядом: тот всех знал по имени, роду и племени, всех шестерых сыновей царя в том числе. Может быть, Ехе... Ехефрон? Нет, Ехефрон — старший, с медово-рыжими кудрями, как у матери-Гекамеды. Этот — с чёрными, как Аидово царство. — Ты здесь почётный гость, сын Одиссея, — миролюбиво сказал царевич, — выбирай, с какой стороны спать будешь. Если будешь. — С краю? — предположил Телемах. Так ему не придётся тревожить хозяина, если ночью понадобится встать по нужде. — Отчего бы нет. Ночь была душной, и царский сын лёг у стены на спину поверх покрывала, заложив руки за голову. Тьма была почти кромешной, но контуры его тела чудесным образом выступали из черноты, как скульптура в низком рельефе. Такую Телемах тоже впервые увидел только сегодня, над городскими воротами. Он перевёл дух, напоминая себе, что теперь не стеснён бедной одеждой, не должен вести светский разговор, что можно успокоиться и ложиться спать почти как в родной Итаке. Комната царевича — Персея? Нет, не Персея... — может, и была богато разубранной, но в темноте ничего не было видно. В темноте они были на равных, он и... и... и несторов сын. Телемах лёг с краю, тоже на спину. Отвернуться — показать неуважение, лечь лицом к царевичу — напрашиваться на разговор, а тот, наверное, устал, спать хочет... На живот ложиться — и вовсе... непристойно, наверное. Вот как плохо расти без отца! Мать не объясняла ему правил этикета в царских опочивальнях. Одно Телемах знал точно: не помнить имени хозяина — верх неуважения. Может, Стратион? Нет, Стратион шире в плечах и корпусе, а этот — стройный, как мачта. — Чего приумолк-то? — спросил царевич, поворачивая голову к Телемаху. — Должно быть, ты спать хочешь, — ответил Телемах. — О достойный сын Нестора, — присовокупил он после мгновенного колебания. — Ага, — почему-то насмешливо ответил царевич. Помолчали. И начали одновременно: — У вас очень красивый дворец... — У тебя очень красивая задница... Телемах поперхнулся. Царевич согнул одну ногу в колене, словно позировал. — Спасибо, — сказал он. — За что? — Телемах оторопел. — За добрые слова о дворце, — со смехом ответил старший юноша. — А про задницу я серьёзно. Оценил, когда ты ложился. В моей дружине ни у кого такой нет. — Ага, — многозначительно откликнулся Телемах, таращась в темноту на обнажённого царевича, который был так близко, что тепло его тела проступало даже в ночной духоте... да, как рельеф. Рельеф палящего жара на тёплом воздухе. Помолчали снова. — Я тебя утомляю? — спросил царевич. — Прости, я забыл, что ты с дороги. — Твой отец щедро угостил меня, и я не чувствую усталости, — учтиво ответил Телемах. — О, это хорошо, — оживился несторов сын. — Тогда расскажи мне, как там всё устроено, на Итаке твоей? Я ведь тоже дальше дворца мало где бывал, так только — на Сфактерию наперегонки плавали, да в Тиринф как-то раз ездили с отцом и братьями на смотрины, когда Аретосу невесту сватали. Вот и всё. Значит, не Аретос, — отметил про себя Телемах. Он повернулся на бок, лицом к собеседнику. Ему сразу стало легче, и, эпическим шёпотом рассказывая о доме, он словно там и очутился... и оказалось, что зря он всё это время стыдился своей маленькой Итаки: молодой царевич с интересом слушал истории о диких горных склонах, куда не ходят пастухи и охотники и где кажется, что во всём мире больше нет никого и что вот-вот начнёшь понимать молчаливый язык камней; восхищался в нужных местах, когда Телемах рассказывал про закаты, когда солнце садится прямо в море, и даже видно, что вода вокруг него занимается от огня, краснеет, растекается алой дорожкой от окоёма к берегу. Больше всего царевича поразило то, что каждый закоулок своего острова Телемах знал и помнил, и что ночью, не поднимаясь с ложа, мог мысленно пройтись от дворца до уединённого виноградника своего деда, и каждый камешек в узком броде, каждое низкое дерево на пути вставали в воображении как настоящее. — Жаль, что я не могу видеть твоих мыслей. — Царевич улыбнулся. — А ты? Ты расскажи мне про Тиринф! И молодой царевич таким же доверительным шёпотом рассказал про могучие стены с выступами и углубленьями, стены, с которыми не сравниться даже пилосским — чему Телемах никак не мог поверить, неужели бывают стены выше и шире? — и про длинный пологий путь к главному входу, и про двойные ворота, которые преградят путь любому врагу, но будут открыты для друзей... К тому моменту, как он закончил рассказ, Телемах мечтательно смотрел куда-то в темноту, опустив ресницы. — Эй, ты не спишь ещё? — Нет-нет! — Телемах встряхнулся, поднял голову. — Я уж думал, убаюкал тебя своими россказнями. — Что ты! Как здорово, что ты в самой большой цитадели побывал! — А ты жил на земле, где солнце не за остров садится! — Ты дороги знаешь, а я заблудиться боюсь. — Слушай, Телемах, так ты возьми меня с собой! Отец говорит, ты теперь дальше пойдешь, в Аргос, к Менелаю-царю. Отец со мной передать чего-то хочет, а я буду хорошим попутчиком. Поедем вместе? На Елену посмотрим! Представляешь, на саму Елену! Прекрасную! Из-за которой вся война была! — Ура! От радости Телемах кинулся обнимать несторова сына, но в полудвижении вздрогнул и только положил руку ему на плечо. — Обниматься так обниматься, — молодой царевич схватил его за руку и потянул на себя. Телемах сомкнул руки на шее царевича и сам оказался в его крепких объятьях. Вся надуманная им скульптурная композиция из жара и темноты прижималась теперь к нему, грудь на грудь, а на деле была самым настоящим юношей из плоти и крови, причем кровь прилила к плоти и произвела заметную эрекцию, которую Телемах почувствовал незамедлительно. Царевич настойчиво потёрся о него, по-прежнему сжимая его в охапке: — Так «да»? Телемах смешался. Он видел молодое и благородное лицо царевича; остальное сплавлялось с темнотой и снова поднималось из неё, уже не видимым, а ощутимым: жаром напряженных мышц, прижатых к его животу, твёрдостью фаллоса, наглостью ног, скрестившихся с его собственными. И если благочестие ещё уговаривало Телемаха подумать, то тело отвечало самозабвенно и радостно. Собственную эрекцию Телемах не стал даже скрывать. — Да, — ошарашенно прошептал он. Молодой царевич — Фрасимед? Кажется, Фрасимедом звали самого красивого... — прижался щекой к щеке Телемаха, прикусил его за ухо и шепнул: — Это очень здорово, но я-то спрашивал, ты меня возьмёшь или нет? И с этим он, удачно приладившись к изгибам телемахова длинного тела, достиг соприкосновения фаллоса с фаллосом, так что у Телемаха заплясали в глазах звёзды и в груди перехватило дыхание. — Да, — снова прошептал он, выворачиваясь, так чтобы коснуться губами — губ. — Смешной ты до чего, итакиец. — Губы царевича разошлись в покоряющей улыбке, не давая поцеловать как следует. — Я спрашивал, в Аргос меня с собой возьмёшь? — Возьму, — кивнул Телемах. Царевич накрыл ладонью его затылок, притянул к себе и поцеловал в мягкие, вопреки летнему пеклу, губы. Второй рукой он нашёл запястье Телемаха и потянул вниз, и там отпустил, только чтобы перехватить его за самое естество и сделать так, чтобы приникающий к коже жар заполнил всё тело; и Телемаху не оставалось ничего другого, как перенять его науку, положить пальцы на фаллос царевича, дышать его дыханием, брать удовольствие из его рук, и давать — щедро давать в свой черёд. Утро ударило в ставни, защекотало ресницы. Телемах нехотя открыл глаза. Молодые люди заснули переплетёнными, но где-то ближе к утру Телемах отполз на свой край: вдвоём было слишком жарко и душно. Он улыбнулся и кончиками пальцев дотронулся до плеча своего — теперь — спутника. Тот перехватил его руку до боли крепко, так что юноша ойкнул. — Прости, — продирая глаза, сказал пилосский царевич. — Воинская привычка. Он отпустил сдавленные пальцы Телемаха, но не раньше, чем в качестве извинения поцеловал их. Телемах собрался с духом, вздохнул, выдохнул. Посмотрел на благородное лицо царевича. Оно по-прежнему вызывало в памяти звенящую пустоту. — Я сейчас покажусь невежей, и ты можешь меня побить... — начал Телемах. — ...по попе?... — тут же оживился царевич. — Могу я тебя кое о чём спросить? — О чём угодно, — ответил несторов сын, подпуская в голос истинно царскую щедрость и благоволение. — Спрашивай! — Как тебя зовут? Царевич зашёлся таким хохотом, что Телемах уже начал беспокоиться о его здоровье. Отсмеявшись, юноша покачал головой и хлопнул Телемаха по плечу. — Ну ты даёшь, итакиец, папу твоего через Харибду! Писистрат меня звать. Запомнишь?... (с) Fatalit, 13–14 Jan 2010