По стенам серой комнаты неспешно бродили тени, легкие, как искры от костра, взлетали вверх и скользили по потолку к окну, чтобы там исчезнуть. Вечер разгорался, оставляя только яркие полоски заходящего солнца на паркете да длинные вытянутые силуэты деревьев за окнами. Солнце садилось, уплывая за крыши высоких домов, едва не цепляя антенны розоватым боком. Под горячей, опаленной им крышей, в узкой комнате, сидели двое, завернувшись в пледы — на одном, особенно теплом, был узор из черно-белых кружочков, другой же раскрасили причудливые узоры витиеватых линий.
Они сидели по разным углам, прикрыв глаза и что-то, верно, представляя. Тихие голоса изредка разрезали постукивание кресел о пол и шорох пледов, касавшихся теплого паркета. Ярко розовели полоски солнца. Белые, словно подтаявший снег, волосы одного из сидевших в комнате людей падали ему на лицо, но он не убирал их, погрузившись в свои мысли.
— Е четыре, — голос Эдмунда заставил Марата вздрогнуть и пробудиться. Несколько прядей, взволнованные этим неосторожным движением, упали со лба на щеку.
Они играли в шахматы, не имея ни доски, ни резных черных и белых фигур — ничего, только слова и картина в голове, у каждого своя. Эдмунд видел огромные, до неба пешки, высящиеся над ними ладьи и две самые главные фигуры — точеного короля и сильную, статную королеву. Они приподнимались и с грохотом вставали на расчерченные клетки. Марат представлял небольшие фигурки, скользящие по доске бесшумно и тихо.
— Е семь, — отозвался он, перебирая кончиками пальцев край мягкого пледа. Еще одна партия невидимых шахмат, чтобы не заполняла комнату пустота, чтобы не было давящей тишины.
Эдмунд изо всех сил зажмурился, явственно слыша грохот, с которым белая пешка приземлилась на темный квадрат. Куда шагнуть дальше, какую фигуру приподнять — какой из них дать жизнь и способность двигаться, пусть и на несколько секунд. Видение не приходило, и Шклярский разочарованно открыл глаза. Марат сидел, опустив веки, ресницы его чуть подрагивали. Несколько секунд тишины, казалось, пошли им обоим на пользу.
— Пингвины, — произнес Эдмунд хриплым от долгого молчания голосом. Марат снова дернулся — воображаемая шахматная доска со скользящими фигурками рассыпалась в прах.
— Что? — выдавил он, открывая глаза и скользя мутным взглядом по солнечным квадратам, второму креслу напротив и такой любимой фигуре Маэстро. В руке он держал телефон и, видимо, что-то читал.
— Пингвины — моногамные птицы, бело-черные однолюбы, — пояснил Эдмунд, поправляя свободной рукой плед. В своем пледовом одеянии в кружочек он и сам походил на пингвина непонятной породы. Марат невольно фыркнул.
Он встал, кресло отозвалось недовольным поскрипыванием, плед с шорохом сполз с плеч. Солнечные квадраты на несколько секунд замерли на груди мужчины, переползли на спину и снова легли на пол, устраиваясь там удобнее и недовольно ворча на музыканта, потревожившего их покой. Марат сел на край кресла, наблюдая за тем, как Шклярский листает фотографии, рисунки, изображающие разных пингвинов.
Марат зажмурился. И перед его глазами, как в старом кино, с потрескиванием замелькали разные, почти забытые картинки.
***
Корчемный лениво перебирал струны гитары, сидя на балконе в окружении нескольких свечей и мотыльков, вьющихся над ними в дерганом танце. Летняя ночь была тиха и спокойна, нестройные, совершенно неподвластные Марату аккорды вылетали из-под пальцев, а внизу изредка с шорохом проезжали поздние машины. Эдмунд сидел рядом, впутывая свои руки в расчесанные им же волосы.
Он просто обожал их, такие мягкие и длинные, белые, как подтаявший снег под лучами солнца. Из них можно было плести небольшие косы, когда нечем было занять руки, просто перебирать до бесконечности, чувствуя слегка приторный запах шампуня. И как же великолепно было делать это почти каждый вечер, не принимая во внимание тихое ворчание Марата по этому поводу.
Пряди скользили сквозь пальцы, сплетаясь в причудливую косу, немного потрепанную и кривую, чтобы потом рассыпаться и сплестись заново. Быть может, в этот, тысячный раз, получится лучше. Корчемный отложил гитару, оборачиваясь и целуя Эда, прижимаясь к его губам своими. На них застыл легкий привкус ароматических свечей и летней прохлады. Тот отозвался возмущенным мычанием — получившаяся идеальной коса расплелась.
На руке у Шклярского болтались тонкие денежные резинки — других все равно не было, но ни разу еще он не снимал их, ведь неудачные косы рассыпались сами по себе, а удачные — завершались поцелуями. На небе мелькали первые звезды, на которые, наверное, кто-то уже успел загадать желание. Эдмунд не делал этого — ведь почти все их желания уже сбылись.
***
— Пингвины, говоришь? — усмехнулся Марат, спихивая Шклярского с кресла и занимая его место, — А ты похож…
Эдмунд тихо рассмеялся, бархатистые нотки смеха повисли в тишине комнаты. Он плотнее завернулся в плед, устраиваясь на коленях Корчемного. Если они и походили на пингвинов, то только своей потерянностью и коротанием вечеров в этом убежище — от жен, работы и всего, что забивало голову. Только этим, да еще крайней-бескрайней верностью друг другу. Как два пингвина.
Марат сомкнул руки на чужой талии — Шклярский фыркнул, снова представляя в голове шахматную доску и фигуры. Вместо пешек по расчерченным квадратам шагали пингвины, качая понурыми головами, и до последнего защищали своего короля. Точно так же, как он защищает Эда — только сам не знает, от чего. Тишина снова заполнила все, прерываясь лишь стуком пальцев по экрану телефона и звуками вечера, доносившимися откуда-то из-за окна.
— Е пять, — хрипло произнес он.
— Что?
Игра просто не могла остановиться.
