Т-ш-ш!

       Теодор ступает очень осторожно, медленно, а от сосредоточенности даже сопит так, что я слышу. Я веду его перед собой и крепко держу за плечи: споткнётся, не успеет упасть. Чтобы руки не сильно потели, стараюсь незаметно вытирать их о вельветовую курточку брата. Вернее, мою, но мне она давно мала. Пуговицы застёгнуты криво, я случайно пропустила одну снизу, одевая Тео, но ничего страшного, потому что никто не видит. Теодор не видит.       Он ещё не привык.       Я веду его перед собой, описывая вслух всё, что вижу, по широкой дуге обходя высаженные на участке жёлтые кусты маминых форсайтий*. Маленькие звёзды. Ветки, на которых они распускаются, на ощупь холодные как железные прутья, но растение всё равно цветёт. - Солнце ещё не село, но оно уже так близко к земле, что всё рыжее. Трава, стена дома, забор, ты тоже! Знаешь, как... - рыжих предметов много, но я с трудом вспоминаю, тот который он знает; ему будет четыре только через два месяца. Тогда форсайтии уже отцветут. - Как апельсин. Да, верно. Или лиса, Теодор! Лиса! Я не могу придумать ничего лучше, кроме как помахать рукой у него перед лицом: - Тео? Ты видишь меня? Видишь, где я? - Нет! - он, кажется, готов заплакать. Плохо. - Сколько пальцев? - растопыриваю пятерню. - Нисколько. - брат хнычет и вертится так активно, что я пугаюсь - не сползут ли бинты. - Не надо, успокойся. Всё хорошо, - слова получаются неубедительными. Целую его в лоб, а затем ободряюще треплю по макушке. Возможно, теперь они выглядят весомее, - хочешь, пойдём гулять? Когда тебе кричат в спину, ты сразу же начинаешь сомневаться в чистоте своей совести и правильности действий. - Шейла!       Я Шейла. И я знаю этот тон. Это тон "давай-ка-поговорим-серьёзно-Шей". Через двор ко мне стремительно приближается моя старшая сестра, Шин Рамон, конкретно сейчас - переносчик праведного гнева. При каждом шаге её ляжки, обтянутые джинсами, задевают одна другую с забавным вжиканьем. Оно было бы гораздо забавнее, если бы Шин улыбалась. Вж-вж-вжик. Она не улыбается, она явно взведена до предела, взлохмаченная, раскрасневшаяся. Собирается забрать Тео. Ему нельзя было на улицу. - Что ты творишь? Что опять за грёбаные сыны анархии**?       Шин недавно начала смотреть какой-то фильм с похожим названием и теперь всё время их вспоминает. Мне она смотреть не даёт. Поэтому я не совсем уверена в том, кто такие эти сыны, хотя один раз и успела подслушать почти десять минут. Зато я и без фильмов точно знаю, что такое "грёбаный". - Шин, пожалуйста. Это только игра! Ему ведь нравится! Я бы потом верну...       Вж-вж-вжик.       Тяжёлая сестринская ладонь с размаху находит мой затылок: - Дура!       Я запоздало вжимаю голову в плечи и выпускаю брата. Теодор замирает на месте в неестественной позе, боясь двинуться. Воспитательная мера высекла из моих глаз слёзы, несмотря на то что тугая коса-колосок всё же немного смягчает удар. Не обида. Почти обида. Но не за себя. Сама дура что ни на есть, проносится у меня в мыслях и едва не срывается с языка, ему было весело, а ты его испугала. - Самой одиннадцать или три?       Я не произношу ни слова, наоборот, сжимаю рот плотнее. Шин и так знает, что мне одиннадцать. - Ну? Может, расстараешься и соизволишь ответить?       У сестры над бровями появляются морщины. Похоже на летучую мышь. Она хочет казаться ещё взрослее, чтобы её слушались; копирует взгляд родителей, выражения их лиц, когда сердится на меня - чаще на меня - или Теодора. Только вот папа хмурится не так сильно. А мама не морщит нос. Когда Шин ругается, легче думать о том, на кого она похожа. Или о чём-то ещё. Иначе станет слишком стыдно и молчать дальше не получится. - Он и так с трудом подпускает врачей из-за твоих россказней! Только представь, тебя уговаривали, убеждали. Будет совсем не страшно, ничего серьёзного! - Шин договаривает на одном дыхании, после чего даёт себе короткую передышку. - Ничего серьёзного, а потом ты бы проснулась слепой!       Она приседает на корточки возле брата и долго, сосредоточенно возится с бинтами на голове растерянного Тео, словно всё остальное разом перестало существовать. Я молча наблюдаю, как ходят её лопатки, и открытая спина покрывается гусиной кожей. Март, а она выбежала в одной майке. Ей, конечно, можно, наша мисс Рамон же взро-ослая-а. - Большая взрослая мышь, - я едва пошевелила губами, но у мышей хороший слух. Шин оборачивается. - По-твоему, так смешно было завязывать ему глаза?