Перевал

      Сквозь плотно задернутые шторы пробивался свет, и Юри, спросонья кое-как заставив себя открыть глаза, недовольно поморщился: петербургские белые ночи радовали его исключительно поначалу — как доселе не виданная экзотика, но выключите уже солнце наконец, прости, Аматэрасу-сама, уж очень спать хочется. Он готов был нырнуть обратно в шалаш из покрывал, когда с кухни вновь донеслись разбудившие его тихие шаги и бульканье закипающего чайника. Юри протер лицо руками, сев на кровати, и нащупал на тумбочке очки. Значит, опять.       Впервые маска вечно улыбающегося Виктора Никифорова треснула спустя несколько дней после того разговора на пляже. Юри валялся под одеялом, лениво листая забитую фотографиями Пичита ленту новостей в инстаграме, когда в дверь аккуратно поскреблись, и телефон пришлось отложить в сторону, чтобы впустить взявшего моду ночевать в его комнате Маккачина. Каково же было удивление, когда на пороге оказался Виктор. Виктор, который обычно орал «давай спать вместе!» с другого конца коридора, гарантируя себе внимание всех постояльцев Ю-топии и членов семьи Юри заодно, комкал в руках подушку и смотрел таким взглядом, что Юри молча посторонился, пропуская его внутрь. Тот быстро огляделся по сторонам, замер посреди комнаты, словно чего-то дожидаясь, и Юри, вздохнув, забрался на кровать, отодвигаясь к стене; Виктор, потоптавшись на месте, пристроил у края свою несчастную подушку и улегся рядом, вытянув свешивающиеся с матраса ноги. В темноте его глаза светились язычками синего пламени, едва различимого, затухающего, лицо кривилось грустной улыбкой, и стоило Юри открыть рот, как он почувствовал прикосновение холодных пальцев к своим губам:         — Не спрашивай, ладно? Я вряд ли смогу объяснить. Юри, подавившись обеспокоенным «что случилось?», кивнул, снимая очки и убирая их на подоконник, и приподнял край одеяла; Виктор, вздохнув то ли с облегчением, то ли с радостью, юркнул под него, подкатился ближе, так близко, что еще чуть-чуть и коснулся бы его щеки слегка покрасневшим носом. От него пахло гелем для душа, шампунем и совсем немного домашним сакэ, когда он еле слышно произнес:         — Знаешь, в Петербурге в это время года белые ночи. В голове Юри вертелось воспоминание: Виктор, сидящий в обнимку с Маккачином на мокром песке, смотрит в хмурое небо и говорит, что не думал когда-либо покидать город, в котором родился и вырос. В памяти Юри — бессонные ночи в Детройте, где не было ни соленого ветра, ни чаячьего крика.         — Расскажи мне, — попросил Юри в ответ. Виктор рассказывал, сбиваясь на хриплый горячий шепот — о России, о переменчивой северной столице, о туманных сумерках на набережных и запахе выпечки из любимой булочной, куда нельзя было ходить чаще раза в месяц. Он рассказывал, тыкаясь носом в шею и крепко обнимая за спину, и в его голосе звучала тоска, надрывная, драматичная. «Русская», — добавил мысленно Юри — и оказался прав.       В следующий раз Виктор протянул ему наушник и после тихонько подпевал песням на своем языке, больше не кажущемся колючим и странным.         — Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь, — мурлыкал он Юри на ухо.         — Переведи, пожалуйста. Виктор часами переводил ему песни, то и дело прыгая с темы на тему, рассказывая почему-то всегда трагические биографии любимых музыкантов и объясняя понятные только русскому человеку детали; через два дня Юри после тренировок тайком зарылся в самоучители русского языка и пытался осилить хотя бы алфавит, пугающий одним своим видом.         — Дай мне руку, душа моя, у меня хватит сил на двоих, — покрывал поцелуями его ладони ночью в отеле после кубка Китая, согревая их своим дыханием. — Душа моя, любовь моя, жизнь моя… Переводить отказался. Юри узнал знакомые слова. А еще у него, наверное, поехала крыша: по крайней мере, звук падающих гвоздей он слышал в тот момент действительно четко.       Юри смеялся до слез, когда Виктор, на пару с ним вдосталь набегавшийся по катку, дома как-то попытался сыграть без бати* на найденном в кладовке сямисэне; отобрал многострадальный музыкальный инструмент, настроил кое-как, напел по памяти начало баллады — одной из тех, что используют на выступлениях мастера рокёку**, — и до утра рассказывал про театр ёсэ любопытному Виктору, засыпавшему его горой вопросов, после чего они заснули в обнимку прямо на татами, не успев вылезти из-под котацу.         — Я тебе тоже как-нибудь сыграю, — обещал он, прижимаясь щекой к плечу Юри и перекинув руку ему через грудь. — На гитаре. У меня дома есть. Приедем в Россию, Питер тебе показывать буду и играть. Правда, играю паршиво. Он перебирал пальцами густые мягкие волосы Виктора и вспоминал, как, уничтожая под московским снегом пирожки дедушки Юрио, спросил:         — У вас, русских, у всех так? Юрио, выяснив, о чем речь, громко шмыгнул носом, ковырнул снег носком леопардово-пятнистого ботинка:         — Может и не у всех. Но у меня бывает. У деда. У Гоши. Даже у Якова. Достал ты, кацудон, херней страдать, нормально это, понимаешь?         — Вы странные.         — Чья б корова мычала. «Одиноко от печали — не ругали, не прощали. Мне не надо, ради бога, ни заката, ни восхода», — играло в телефоне, куда Юри перекинул любимые Витины песни. А Виктор целовал его, пока не кончился воздух в легких, услышав корявое «Витья», почти случайно слетевшее с губ.       В Петербурге до конца весны шли снега и дожди, и по дороге с катка и на каток они с Виктором ворчали и кутались в теплые куртки, ботинками размазывая по асфальту разноцветную липкую слякоть. Гитара у него оказалась еще хуже почти антикварного кладовочного сямисэна, голос тоже был так себе, хотя сюрпризом это не стало, да и вообще, идеальный инструмент — гитара, можно играть, не имея ни слуха, ни нормального чувства ритма, а голос хороший вообще нечто из области голливудской фантастики. Голос Виктора Юри нравился — вписывался в ноты реальности, в запах крепкого черного чая с лимоном, меняющего вкус в зависимости от локации и времени суток: по ночам на кухне он всегда казался странно вкуснее.         — Мне тоже налей, — сказал Юри, шлепая по полу босыми ногами; Маккачин лениво вильнул хвостом из-под стола. Горячий чай в летний зной — не лучший выбор, но ночью на кухне без чая никак нельзя. Даже если ты фанат кофе и от чайных пакетиков и чая рассыпного шарахаешься, как от ёкаев в священном лесу.         — Вот вы собираете семь осенних трав на сюбун-но хи, а у нас принято в четыре часа утра на кухне чаи гонять, — объяснял как-то раз Виктор, заинтересованно поглядывая на твердокаменные карамельки в вазочке. Барубарисуки — кажется, Виктор назвал их именно так. И, судя по их виду, они ненамного его младше.       Виктор устроился на любимом стуле под открытой форточкой, волосы лохматые, на плечах растянутая полосатая футболка, в которой он привык спать, на коленях раздолбанная гитара-пенсионерка, в тонких нервных пальцах шариковая ручка и лист бумаги, выдранный из блокнота; Юри не спеша отхлебывал чай из кружки размером с хорошее ведро и думал, что никогда, нигде, ни с кем не чувствовал себя настолько на своем месте. Интересно, а один человек может быть для другого домом?         — Просто нечего нам больше терять, все нам вспомнится на страшном суде… эта ночь легла как тот перевал, за которым исполненье надежд… Юри, прикрыв глаза, вслушивался, как под его пальцами резонируют струны, ловил знакомые-незнакомые слова, но смысл все равно утекал, как вода от растаявшего в ладонях снега. Виктор теперь писал ему русские тексты песен и стихов вместе с переводами своим ужасно корявым почерком, начисто игнорируя тот факт, что все это можно было преспокойно найти в интернете, но Юри, тем не менее, хранил эти помятые листочки, на которых помимо слов часто мелькали всякие рисунки. «Ах как я тебя люблю да горячо, годы это не сотрут, не сотрут», — вместо кружочка в каждой букве «ю» сердечко, закрашенное синей пастой. Люблю. Люблю. Люблю — слово под стать, мягкое, трепетное, нежное, и от него на глаза наворачивались слезы.       Юри дождался, пока Виктор отложит гитару, подхватил кружку и забрался к нему на колени, едва не вылив чай ему за шиворот; из открытого окна тянуло блаженной прохладой, когда он, касаясь губами его уха, наверняка с ошибками в переводе и ужасным акцентом прочитал:         — Даже если тоска… сердце мне разобьет, и оно разлетится… сотней мелких осколков… ни в одном, даже самом ничтожном… не погаснет любовь к тебе. Пальцы Виктора зарылись ему в волосы, а ко рту прижались сухие, чуть потрескавшиеся губы, и так правильно скользнуть по ним языком, прикасаться, целовать каждый раз как в последний. Огненный шар солнца за стеклом выкатывается на небо, посуда бьется на счастье, чай проливается на здоровье; обнимающие его, как самую большую в мире драгоценность, Витины руки — навсегда. Бати* — плектр для игры на сямисэне. Рокёку**, или нанива-буси — жанр вокального искусства театра ёсэ, напевное повествование.