В Бездну

Сложно сказать, когда все покатилось под откос. Я бы сказал, что я шёл по этой дороге с самого начала, следуя в бездну по выбитым кем-то каменным щербатым ступенькам. Сперва путь напоминал мощёную дорогу, а после сужался все сильнее и сильнее, пока не превратился в узкую тропку, где тебе остается только отчаянно цепляться за край скалы и надеяться на то, что ты не упадёшь. Я с раннего детства знал, что родственники меня недолюбливали. Нет, меня никто не обижал, не принуждал к чему бы то ни было. У меня даже свои игрушки были, пусть порченные, пусть доставшиеся в наследство после кузена, но всё же. Кажется, я осознал, что в тягость родственникам, лет в пять. Мое первое воспоминание. Я осознавал, что со мной действительно что-то не так. Возможно, поэтому я так и не мог на них никогда всерьез злиться. Тетя со мной не миндальничала, но и никогда не избегала меня, в отличие от дяди. Кажется, в тот год, когда мы пошли в школу, я подслушал, как они ругаются из-за меня. В силу возраста понял я только то, что меня им попросту навязали. Насильно. Дядя громко ругался — я все слова даже запомнил. И я выяснил, что они меня боятся из-за этих моих штучек. Так показалось мне. И только гораздо позже я осознал, что боялись они не столько меня, сколько за меня. Хотя им было тяжело. Я тогда еще не понимал, что мои попытки помочь — включить плиту на расстоянии, поскорее открыть холодильник — были для них из ряда вон выходящим. За такие выходки дядя на меня заорал и запер меня в чулане. Тогда в гости соседка к тете зашла и, наверное, только чудом не увидела, что я творю. Я в ту пору был совсем безмозглым ребенком и из детского упрямства время от времени продолжал творить чудеса, чтобы родственники меня похвалили за хорошо проделанную работу. Но хотя бы начал скрывать — всё выходило, пока дядя не увидел, что я делаю, и не разразился очередной скандал. В общем, эффект был прямо противоположным. И с чего бы это? Самому от себя тошно. Когда я наконец начал свои способности худо-бедно контролировать, в чулане я проводил едва ли не больше времени, чем в своей комнате. Там было тихо, темно, и я мог любоваться пляшущим на ладони рыжим огоньком пламени. Так моей комнатой и стал чулан под лестницей. И соседям не видно, и кузен нажаловаться родителям не мог. Когда я перестал делать свои «штучки», тётя и дядя заметно приободрились и снова постарались наладить со мной контакт. Хвалили меня редко, относились строго, но я бы и не хотел тонуть в море внимания, как Дадли. У него к концу начальной школы вообще тормоза начали слетать из-за понимания, что ему «все простят», он и меня дразнить и задирать начал. Тётя его одергивала, если видела, но в остальное время предоставила разбираться самому мне с этой проблемой. Но я знал, что если Дадли сделает что-то совсем уж мерзкое, то получит. Дальше пинков и толчков дело не заходило, но мне и это надоело. И может, всё бы сложилось неплохо, если бы не лето восемьдесят седьмого года. Дадли должно было исполниться семь, почти на пару месяцев раньше, чем мне. В ту ночь нас решили ограбить. Обычные грабители, которых невесть зачем понесло в мирный маленький городок. Ну что ж, дядя только тогда поднялся с колен, его фирма начала приносить стабильный доход. Он купил себе дорогие часы и хорошую машину. Не то, чтобы я не любил дядю… просто он побаивался меня куда сильнее тёти, и потому меня, как тупого ребенка, это слегка напрягало. Видно, детство играло у меня слишком сильно, и я всё еще мечтал хоть как-то выделиться. Дядя, на его беду, вышел попить воды, когда воры сидели на кухне. А я, снова засидевшийся допоздна, вылез на шум. Тогда я впервые увидел пистолет, узнал, что такое сквозной огнестрел, и сам прилег отдохнуть на холодный кухонный пол от удара рукоятью в лоб. Убить ребенка грабителям отваги не хватило. Возможно, догадайся я посидеть тихо, а не сунуться в неровный свет луны, пробивающийся в кухню, дядю бы спасли. Скорая бы приехала вовремя. На похоронах мы все носили чёрное. Дадли постоянно рыдал в тётино платье, а я молча стоял и думал о том, что я дурак. Я отчасти винил себя в дядиной смерти. Мне было страшно, грустно и больно, но я продолжал себя винить, хотя был шестилетним сопляком. Я вообще обожал себя винить в чужих несчастьях, даже если не имел к ним никакого отношения. Мне нравилось себя жалеть, наверное. Но смерть дяди серьезно подкосила даже меня. Он был… словно скала, оплот нашей семьи. И когда на похоронах тётя крепко обняла меня наравне с Дадли, я осознал, что она меня любит. И разревелся не хуже кузена. У меня была семья, но нам всем потребовалось горе, чтобы это осознать. Стоя у могилы дяди и дрожа от порывов не по-летнему ледяного ветра, я почему-то понял, что спокойная жизнь закончилась, осталась в прошлом, развеялась словно дымка рано поутру. Возможно, моя «ненормальность» подсказала мне, хотя нельзя сказать, чтобы я был пророком. Но оказался прав. Осенью мы переехали в Бирмингем. Мне не нравился город, мне не нравился район, мне не нравился наш дом. Мне всё не нравилось. В наш первый день в новой школе Дадли шумно сопел сбоку от меня. Мне казалось, что мы в кои-то веки в чём-то согласились. После смерти дяди нам пришлось продать дом и переехать. Тётя объяснила нам, что денег у нее немного теперь, и ей придётся выйти на работу. Последние два месяца запомнились мне как суетливая череда событий. Смерть дяди-похороны-постоянные истерики кузена -печальная тётя — внезапный переезд. В голове Дадли никак не могло уложиться, что его мир рухнул. Раньше его сильно баловали, теперь же мы жили в крохотной двухкомнатной квартирке и ходили в посредственную школу. Тетя клятвенно нас заверила, что это «на пару месяцев, пока она не устроится на нормальную работу». В школе нас встретили неласково. Мы в ту пору еще не осознали, но это был не наш маленький и уютный мирок, где учителя поддерживали порядок. Теперь мы учились в крупной государственной школе, и в классе помимо нас было еще около тридцати человек. Так незаметно мы оказались на… пограничной черте, которая разделяет мир нормальных людей и тех, кто живет на дне общества. Не то, чтобы здесь учились только преступники — совсем нет. Просто если в обычном обществе люди старались поддерживать порядок, здесь всем было в прямом смысле плевать. В классе царила строгая иерархия, в которую мы немного не вписывались — Дадли потому, что сам привык задавать тон, а я потому, что всегда находился как бы в тени. Я уже сейчас понимаю, что будь я один, может, мне бы удалось сделать свою адаптацию менее болезненной, но тогда не повезло. Буквально в первую неделю Дадли начал выделываться, я пытался его утихомирить, но не преуспел. В итоге нас обоих зажали после школы и вежливо попросили «не выё**ваться». Кузен заартачился, да и я его поддержал. За последнее время мы постарались сблизиться и узнать друг друга — общее горе сплачивает. Да Дадли… не был он злым. Может, простодушным, немного высокомерным, наглым и избалованным, но неплохим. В ту пору и я от него недалеко ушёл. Пусть меня и воспитывали в большей строгости, я оставался комнатным цветком. Нас вроде оставили в покое, а потом начались неприятности — кнопки на стульях, клей на одежде, тычки, пинки и подножки в коридорах, надписи в кабинках, изорванные учебники. Ни Дадли, ни я к такому оказались совсем не готовы. Тете рассказать мы тоже не могли — она пропадала на работе, стараясь обеспечить нам нормальное существование, полноценный завтрак, обед и ужин. Она честно старалась о нас заботиться, но мы в определенный момент чувствовали себя такими брошенными — особенно Дадли. Тогда я действительно почувствовал, что у меня есть семья. И только позже я осознал, что на самом деле мне повезло. Понятия не имею, как бы я справился, если бы не кузен. Первая драка случилась еще до окончания третьего класса начальной школы. Нас было двое, их четверо. Кажется, именно тогда, лежа на грязной земле и глотая пыль, я осознал, что в жизни есть два типа людей: сильные и слабые. Можно быть сколько угодно хорошим, но, если ты даже себя не в состоянии защитить, о тебя будут вытирать ноги все, кому не лень. О своих силах я в тот момент даже не подумал — идиот, что с ребенка взять? Пока я остервенело тер красные глаза, сжавшись за мусорным баком, Дадли лежал в грязи, смотрел в пепельно-серое небо и о чём-то думал. — Эй, Гарри, — сказал он мне. — Давай станем сильнее? — Угу, — я сглотнул появившийся в горле комок. — И всем им покажем! — Нет, это не так работает, — насупился кузен, морщась от боли. Пока он старался стереть кровь из разбитой губы, он только сильнее размазал ее и грязь по лицу. — Нам необязательно все время побеждать. Просто нужно показать, что мы достойны уважения. Тогда нас трогать не станут. Я поразился тогда, какой у меня умный кузен. Он всегда производил впечатление не очень умного тюфяка. Даже когда у тети не было денег его закармливать, он по-прежнему был рыхлым и не особо спортивным, хотя на физкультуре он не сказать, чтобы сильно отставал от других. Да и в уроках не слишком блистал умом. Зато в таком вот житейском плане он всегда выдавал умные мысли. Но тогда я возмущённо уставился на него и воскликнул. — Почему это?! — Потому что победа — не главное. Если мы просто победили бы, в другой раз они нас поколотили, — буркнул он. — Откуда ты знаешь? — Я видел. Пока ты читаешь умные книжки, я смотрю на людей. И вижу, как они реагируют. Я надулся и замолчал. Теперь я себе удивляюсь: обычно это я утихомиривал Дадли, а не наоборот. Он всегда был излишне прямолинейным, как палка. Когда мы вернулись домой, то успели даже принять душ, переодеться и приготовить поесть. Вечное отсутствие взрослых под боком прививает самостоятельность. Уже в третьем классе мы уже умели готовить простенькие блюда, стирать и убираться. Только в магазин ходила тётя — вообще-то, согласно закону, детям до одиннадцати лет запрещено оставаться без присмотра. Могут и в полицейский участок забрать. Но это один из тех случаев, когда «попробуй докажи». Да и жили мы в таком районе, где всем на все было плевать. Разумеется, если бы мы попались, тогда другой разговор. Больше всего на свете мы тогда боялись доставить тете проблемы. Но на сей раз мы не могли скрыть то, что подрались. Тётя с порога заметила наши разукрашенные физиономии: у кузена была разбита губа, я щеголял шикарным фингалом под глазом. Она устало потерла лоб, прошла в комнату и велела нам рассказывать. Мы с Дадли заранее сговорились, что будем врать, так что сказали полуправду. Нам только не хватало, чтобы она пришла в школу и начала разборки. Но мы не учли, что тётя тоже изменилась. Она смотрела на нас долгим взглядом — усталый взгляд ее голубых глаз словно заглядывал в душу. Тётя Петунья никогда не была красавицей. Более того, когда я был маленьким и злился на ее жестокие слова о моих родителях, я считал ее уродиной. Самому стыдно стало. — Пообещайте мне, что… — начала она, но Дадли успел первым и выпалил. — Не идти никуда с незнакомцами. — Не влипать в сомнительные компании, — добавил я. — Не соглашаться ни на какие непонятные авантюры, — выговорил Дадли. Мы переглянулись и разулыбались. Тетино правило трёх «не». Тётя кивнула, погладила нас по волосам, и в тот день разговор был окончен. Мы, наивные дети, еще тогда не знали, что пройдёт едва ли год, а мы нарушим все три правила. Мы вставали рано утром, делали зарядку, бегали по району, а только потом шли в школу, после гуляли и делали уроки. Нельзя сказать, чтобы мы учились отлично — но основные предметы я вытягивал. Я налегал на чтение, на тренировку письма, много читал и пытался заставить Дадли. Мы уже тогда осознали, что такое «ничего не успевать». Иногда приходилось ведь и тете с домашними делами помогать, но мы не жаловались. Вечера воскресенья, когда мы все собирались у телевизора и вместе смотрели мультики или фильмы, были настоящим раем. Нашими с Дадли любимым мультфильмом были «Лис и Пес», а мультсериалом — «Инспектор Гаджет». Тётя даже не заводила тему моей ненормальности — может, потому, что я мог хоть немного ее контролировать и не выделывался при ней. А Дадли знал, и его это не смущало. Напротив, он мне жутко завидовал. Через полгода мы смогли дать отпор и выдержали проверку на вшивость. Несколько недель пришлось провести на осадном положении, прежде чем нас признали «равными» и перестали задирать. Хотя и били нас не раз, но мы с достоинством выдержали испытание. Это было начало декабря восемьдесят восьмого года, когда один из наших одноклассников познакомил нас со своим старшим братом. Мы начали зависать с их компанией — общение со взрослыми, крутыми мальчишками словно поднимало нас на целый уровень выше. Еще и денег не хватало — из-за каких-то новых реформ тетю сократили, и она едва нашла работу. Потому мы делили наше время между посещением школы и праздным шатанием по улицам с новыми друзьями. Они же и научили нас воровать — по мелочи. Много мы не брали, но время от времени позволяли побаловать себя. Сперва совесть мешала, конечно, но долго это не продлилось. Из-за каких-то законопроектов тётю сократили, и она едва устроилась на другую должность в небольшой фирме. Все накопленные на размен квартиры деньги улетучивались, как дым от костра. До сих пор помню этот декабрьский вечер, как раз вскоре после начала общения с новыми друзьями. Дадли куда-то умчался, а я пошёл домой один. Обычно мы были неразлучны, но, если кому-то из нас хотелось побыть в одиночестве, мы не задавали никаких вопросов. Я повесил куртку на крючок и прошёл по коридору к кухне, и только тогда услышал плач. Тётя сидела у себя в комнате на кровати, согнувшись и закрыв лицо руками. Локти упирались в колени. Она выглядела так нелепо в своем рабочем костюме — строгая деловая юбка ниже колена и пиджак — и со стороны напоминала излишне выросшую старшеклассницу. Некоторые старшие ребята уже заглядывались на девчонок, но нам это было не интересно. Не помню, почему я подумал именно так в тот момент. Она судорожно всхлипнула и задрожала, будто ей не хватало воздуха, и, наконец, судорожно вздохнула. Аккуратный пучок, в который она убирала волосы, растрепался, и беспорядочные темно-каштановые пряди спадали вниз небрежными маленькими волнами. — Тетя…все в порядке? — негромко спросил я, чувствуя себя ужасно неловко. Мне казалось, будто я увидел что-то, не предназначенное для моих глаз. Хоть я еще не знал, что происходил, моё сердце затопила жалость, и я медленно подошел к ней. Тётя подняла голову, открыв измученное лицо. И я вдруг осознал, что она сильно постарела — в уголках глаз и на лбу появились морщины. — Д-да… прости, Гарри, — он попыталась вытереть лицо, но я ухватился за ее ладонь обеими руками и серьезно на неё посмотрел — в то время я мнил себя умным, маленький идиот — и сказал: — Тётя, всё хорошо. Что… такое? Скажи, пожалуйста. Я очень хочу знать, правда. Это из-за работы? Она только устало вздохнула, но вроде бы перестала плакать. — Да. У нас мало денег, Гарри. Совсем мало… я даже не уверена, что мы сможем нормально отметить Рождество. Наши прохладные отношения давно канули в лету. Разумеется, я помню то время, и тогда воспоминания еще были свежи, но я смог её простить. Тем более я честно старался делать как она хотела, молчал о своей магии и не светился перед ней. Однако пару раз смухлевал в драках с другими детьми и при краже. Мой контроль над языками пламени усилился, и я мог управлять несколькими нетяжелыми предметами. Вот только ей об этом знать не стоило. — Тогда давай не будем, — простодушно предложил я, не понимая, в чем проблема. Разумеется, это очень важный праздник, но выкидывать на него последние деньги я даже тогда смысла не видел. — Тетя… — я просто взял и обнял ее, крепко вцепившись грязными пальцами в ткань пиджака. — Мы с Дадли вас любим… только пожалуйста, будьте в порядке. Не бросайте нас… вы все, что у нас есть. У меня предательски защипало в носу, и я всхлипнул, плотнее прижимаясь к ней. Она уткнулась лицом в мою футболку и горько заплакала. А после ее словно прорвало, и она начала рассказывать. — Я больше не могу так, Гарри. Прости, пожалуйста, прости меня за все… Я так устала… просто устала, — а после я узнал о тете больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. Она говорила о родителях, о моей матери, о магии, о расколе между сестрами, о бессилии, о растущем в душе страхе перед тем миром, о дяде, о свадьбе и, наконец, обо мне. Не знаю, сколько я простоял, поглаживая ее по растрепанным волосам и вслушиваясь в ее рассказ. В горле у меня пересохло, а голова разболелась. Я мало что запомнил, и после мы не раз говорили о прошлом. Однако в тот день я понял кое-что очень важное. Я осознал, что мир на самом деле не самое приятное место, и тетя старается изо всех сил, чтобы мы с Дадли наслаждались беззаботным детством как можно дольше. И еще… я уже заранее отнёсся к волшебному миру с предубеждением. Ну чего хорошего, скажите на милость, в том, что моя тётя и ее сестра, которые раньше были близкими друзьями, стали отдаляться друг от друга только из-за способностей? Мы же с Дадли очень хорошо ладим… Чего классного в том, что моих родителей убил какой-то чокнутый псих, как в каком-то третьесортном супергеройском комиксе? Я даже тогда изумился: неужели у мамы с папой не было друзей, если меня навязали тете? Это… подло. Учитывая, что сестры ладили очень плохо. Об истинной причине тётя лишь обмолвилась, а узнал о деталях я значительно позже. Почему меня оставили под дверью, даже не позвонив в звонок? Почему нельзя было элементарно встретиться и поговорить, объяснить все нормально, а не отправлять какое-то странное письмо? — Не поеду я ни в какой Хогвартс, — насупился я. — У меня есть ты и Дадли. Мы вырастем, станем умными, сильными и снова будем жить в большом доме, как раньше. Тётя рассмеялась впервые за этот вечер, вероятно из-за того, что сердитым я выглядел нестрашно, а скорее забавно: в своей старой, но добротной футболке и ушитых шортах, доставшихся по наследству от кузена. — Да-да, конечно, — она погладила меня по голове и улыбнулась, но в её глазах таилась глубокая печаль. Я не стал тогда продолжать разговор, но у меня остался очень неприятный осадок. К сожалению, я не очень сильно об этом задумался. Дети вообще не склонны долго размышлять на серьезные темы, хотя для своих девяти лет я был достаточно умным и рассудительным ребенком. Однако ум не помешал нам с Дадли ввязаться в знакомства с другом старшего в компании, где мы зависали. Мы с братом на нашу беду рассудили, что нам нужны деньги, раз тете не хватает. На всякий случай — вдруг случится что, а у нас уже будет запас? Разумеется, мы не хотели думать о плохом, но нас уже неплохо потрепало, чтобы мы, в отличие от многих малышей, осознавали, что плохое может произойти. Жаль, у нас не хватило ума понять, что беду накличем мы сами. В общем, этот друг довольно сильно отличался от нашего круга — один из уже брошенных семьёй подростков, или же у него плохие родители были, мы не знали. Да и нехитрая истина смогла найти путь в наши головы лишь когда мы вляпались по уши, а отступать было уже поздно. Нам предложили переносить маленькие пакетики по городу, доставлять их по адресам. Ничего сложного. За это нам платили по пять-десять фунтов за одну посылку, в зависимости от того, насколько далеко нужно было доставлять. Для девятилеток — немалые деньги, если учесть, что мы после школы по несколько часов занимались этим, якобы гуляя. По два раза точно успевали сбегать, если погода благоволила. Только позже мы узнали, что именно таскаем в карманах. Я ревел, Дадли чуть не разбил кулаки об стену, но нам легко и доступно объяснили, что особого выбора у нас нет. Да и чего уж там, вы же, мол, не неженки, чтобы убегать. Да и вас самих никто не заставляет — делайте то, что говорят, и все будет тип-топ. Так нас впервые обманули и мной впервые воспользовались втемную. С тех пор я ненавижу лжецов и не доверяю никому на слово. Как мы тете не сказали? Разве что из-за страха, что и её втянут — на что нам достаточно прямо намекнули. Мы с Дадли были одни — он и я. Против мира отвратительных взрослых, которые считали, что нами можно вертеть во все стороны. Жить в постоянном напряжении и страха я никому не советую — постепенно просто становишься безразличным ко всему и прежде всего ненавидишь самого себя из-за слабости. Легко сказать: вот у тебя есть сила, её и используй. Но убить человека? Просто так убить живое дышащее существо? Мне и после смерти дяди почти три месяца снились кошмары. К тому же я очень боялся сделать только хуже — мало ли, сколько их там? Ну убью я одного, а дальше? Может там еще десяток Колинов появится, и тогда нам точно несдобровать. Тогда у меня как раз мозг и перестал выполнять исключительно декоративную функцию, и я начал им пользоваться по назначению. Мы учились, занимались, работали и старались держаться в стороне от неприятностей. Как-то раз в школе я увидел, что компания задирает новенького. Терпение у меня кончилось, и я рванулся, чтобы защитить. Брат схватил меня за запястье и дёрнул на себя так сильно, что чуть плечо мне не вывихнул. — Ай! — возмутился я, сверкая гневно на брата из-за стёкол ненавистных очков. — Что это ты собрался делать? Помогать всем подряд? Ведь можем и проблем нажить. Сейчас нас хотя бы за своих принимают, а ты что задумал? Чтобы нас снова полкласса по крышам гоняли? Я заскрипел зубами, всеми фибрами души ненавидя Дадли в тот момент. Просто потому что он прав, а я нет. Я всегда был излишне мягкосердечным и добрым ребенком, и чтобы мои глаза окончательно открылись, мне понадобилось немало времени. Случались у меня приступы необъяснимого альтруизма, о которых я впоследствии жалел. Нет, мне правда очень-очень жаль тех, кто оказался на том месте, на котором были мы пару лет назад, но… что я мог сделать? Чтобы помочь, нужно иметь силу, а тогда… тогда мне было просто страшно. Тогда я просто отвернулся и ушел вместе с братом прочь. Когда мой мир окончательно рухнул и оставил после себя дымящиеся развалины? Если честно, затрудняюсь решить, какое именно из событий окончательно убило того добренького всепрощающего мальчика, который всё еще верил в чудо и, несмотря на все собственные попытки жить нормально, надеялся, что кто-нибудь придёт и поможет. Мне. Тете. Брату. Могу только с уверенностью сказать, что в тот год мне исполнилось десять лет. Где-то в конце ноября тысяча девятьсот девяностого года мы с Дадли шли домой из школы. Лил жуткий дождь, и мы промокли до трусов. Сумка неприятно оттягивала плечо, а старенькие кроссовки уже промокли — что в них, что без них, кажется, никакой разницы не было. Настроение поднимал тот факт, что доставки сегодня не предвидится — в такой ливень наркотики размокнут и превратятся в малосимпатичную кашицу. — Может, дома мультики посмотрим? — предложил я. Дурацкие очки заливала вода, постоянно стирать капли со стекол смысла не было, потому пришлось снять их и ориентироваться исключительно на мутный силуэт брата впереди. — Ну да, можно, — согласился тот и хотел было что-то еще сказать, когда впереди вдруг из ниоткуда возникло какое-то темное пятно. Дадли вскрикнул и шарахнулся назад, чуть не сбив меня с ног. Я выругался, испуганно щурясь и силясь хоть что-нибудь разглядеть. Мое зрение годилось только на то, чтобы отличить человека и столб по очертаниям фигуры. — Что вам нужно? — храбро спросил Дадли. По крайней мере, попытался, но его отчетливо дрожащий голос выдавал страх. — У…у него палочка, Гарри, — прошептал он едва слышно. Тетя на всякий случай рассказала нам о том, что у магов всегда есть волшебная палочка, с помощью которой они творят свои странные чудеса. — Бежим! — воскликнул я, и мы бросились обратно, но не прошло и нескольких секунд, как тот же человек снова возник прямо перед нами. Я почувствовал, как меня затапливает жгучее бессилие. Пару раз я мог также, но лишь когда слишком напуган и очень хотел… Я схватил Дадли за руку. — Держись! «Сбежать. Я хочу сбежать. Я хочу защитить брата», — отчаянно думал я, и моя сила услышала эти слова. В следующую секунду мы оказались на… крыше высотки. Дадли замер рядом со мной, крутя головой во все стороны. — Где мы? — Не важно! Бежим! — я злился сам на себя, что перенес нас невесть куда вместо дома. Когда мы уже подбежали к двери на лестницу, я услышал громкий, чуть ли не перекрывающий шум дождя, голос: — Петрификус Тоталус! Дадли упал на землю, а я резко развернулся, чтобы увидеть все ту же размытую фигуру и кляня себя на чём свет стоит. — Так значит, ты тот самый Гарри Поттер, — мне по ушам ударил неприятный, немного визгливый голос. Меня трясло от злости, я щурился, пытаясь разглядеть его лицо, но не мог. Сам я получил фамилию тёти достаточно давно, еще при переезде, чтобы никто не лез с лишними вопросами. Но благодаря тете я знал, что в магическом мире я убил какого-то злодея, еще сидя в люльке. — И что, если так? — осторожно поинтересовался я. Только крохи здравого смысла мешали мне броситься на человека с кулаками. — Что вы сделали с моим братом?! Прекратите это! — Братом? Мальчик-который-выжил братается с маглами… и это убило нашего всемогущего господина! — неприятный визгливый хохот прорезал воздух, перекрывая шум дождя. — Круцио! Мое тело пронзила жгучая, выворачивающая наизнанку боль; паутиной ощущений она растекалась по нервам. Я никогда не чувствовал такого — меня пожирало ненасытное пламя и вместе с тем разрывал на части какой-то дикий зверь. Когда всё закончилось, я только и мог, что дёргаться на холодной, мокрой от дождя поверхности крыши и царапать ее. Отголоски заклятья до сих пор заставляли меня вздрагивать в конвульсиях, я был не в силах поверить, что всё кончилось. Магия — это сила. Магия — это власть. Владея магией, можно заставить других валяться у твоих ног. Всего лишь сила, в отличие от обычного оружия, недоступная большинству. Разве это значит, что другие, не способные творить её, не заслуживают жить? Мои тётя и брат? Почему… так? Что в этом…правильного? Я закашлялся и попытался перевернуться. Тело не желало подчиняться, резкие и отрывистые движения забавляли моего мучителя. Плотная пелена дождя словно превратилась в вязкий кисель, который мешал мне свободно распоряжаться своими конечностями, звук становился то тише, то громче, будто колок вращали туда-сюда. Это мой настоящий дом? Это мой мир? Это там жила моя семья? Это туда мне придётся вернуться? Что это за место, если там так относятся к людям? Перед глазами плясали расплывчатые пятна, но фигура стоящего рядом человека выделялась отчётливо. Мои полуслепые глаза не могли разглядеть даже его лицо — смутные плавающие очертания тела в черном плаще. И так я лежал на грязной крыше под проливным дождем. В нескольких метрах от меня был Дадли — я не знал, жив ли он, но моя собственная шкура и до сих пор не ушедшая до конца боль пугали меня куда сильнее. — … и когда наш Лорд вернется, он как следует отблагодарит меня! Все закончится здесь? Я… умру? Он убьёт меня? В моей груди начало собираться странное тепло, оно стекалось из каждой части моего тела, пока я, свернувшись в комочек и закрыв лицо руками, ждал смерти. Я не хочу умирать… Внутри разгорался настоящий костер, жгло так, что стало сложно дышать. Я не слышал насмешливых обидных слов, почти не чувствовал яростной боли, которая вернулась всё от того же заклинания. Меня затопил огонь. Забытые, похороненные под грудой иных моментов воспоминания вернулись: смазанные фигуры в полумраке, изумленное лицо дяди в полумраке кухни, темная лужа на затоптанном грязными ботинками полу, черная рукоять перед глазами. Молчаливая тётя в черном, ревущий навзрыд Дадли, тихие объятия у могилы, грязная подворотня у школы, рукоять перочинного ножа у горла и вырывающиеся из тонких губ угрозы, сгорбленная фигура тёти Петуньи на диване, но… было и то, что я не хотел терять. Воскресные вечера перед телевизором, совместная готовка, улыбка на лице тети, ёлка на Рождество, скромные подарки, смех и похвалы дорогого человека, игры с Дадли, шутливая борьба на диване, вечерние прогулки в тишине, фотография на полке… где мы все трое в парке на мой последний день рождения — тетя смеется, Дадли пихает меня в бок, а я в отместку наступаю ему на ногу. — Я не хочу умирать… — собственный голос звучал незнакомо — сухим, осипшим, едва слышным и до дрожи пустым. Бушующее внутри пламя сжалось в одну точку, где-то в груди, его языки начали темнеть — я сходил с ума, словно физически ощущал, как огонь меняет цвет, пожирает мои внутренности — и взорвались, затопив мой разум до краев. Боль исчезла, словно с листа бумаги стерли рисунок, и тело наполнилось воздушной легкостью. Тьма пульсировала в висках, наполняла меня до краев, шрам взорвался болью, мир наконец обрел кристальную ясность — моя слепота прошла, но в тот момент я этого даже не заметил, поднимаясь на ноги и протягивая руку раскрытой ладонью в сторону мужчины в плаще. Я отчетливо видел его лицо, его безумные серые глаза и волнистые темные пряди волос, прилипшие к светлой коже, капельки пота, перемешивающие с каплями дождя. В его глазах читалась растерянность, черты лица исказились в неверии, а пухлые губы кривились, но и дрожали, словно он чего-то испугался. — Сдохни! Авада Ке… — он запнулся на полуслове, и поморщился, как от невыносимой боли. Я безмолвно стоял, качаясь на ветру, будто сломанный флюгер, и медленно сжимая ладонь. В моей голове словно лопнула какая-то невидимая веревка, которая удерживала что-то, и теперь я чувствовал себя по-настоящему свободным. Он захрипел и схватился за грудь обеими руками, комкая пальцами плотную темную ткань и бешено хватая ртом воздух. Его трясло, он хрипел и пытался что-то сказать, но у него не выходило, и вскоре он упала на колени. Его палочка откатилась в сторону. Я сжал пальцы, его глаза широко распахнулись в неверии — на мгновение я увидел повисшие на его ресницах слезы, и он упал навзничь, лицом в твердый камень крыши. Я покачнулся, словно пробуждаясь от глубокого сна, в котором оказался по неведомо страшной насмешке судьбы, и, улыбнувшись бегущему ко мне кузену, упал на его подставленные руки, проваливаясь в темноту. Я не умер… Первым, что я увидел, проснувшись, было заплаканное лицо тети — под голубыми глазами залегли темные круги, а белки покраснели из-за того, что полопались капилляры. — Тетя Петунья… — прохрипел я, все еще не понимая, что произошло. Воспоминания возвращались медленно — я толком не понимал, что случилось, но мои глаза видели, как никогда четко. Ее измученное узкое лицо осветилось счастливой улыбкой, она крепко обняла меня и снова заплакала. Я прижался к ней плотнее и тоже разревелся. Я рассказал ей все — о психопате, который пытался меня убить; о чувствах, затопивших меня в тот момент; обо всех моих воспоминаниях, о страхе за них и о том, что я каким-то образом убил того человека. — Это неважно, неважно, Гарри, — плакала она, крепко прижимая меня к себе и позволяя мне уткнуться лицом в ее костлявое плечо. Тетя плакала, целовала меня и говорила, что она счастлива, что я в порядке. Я улавливал ее страх, но ее страх ЗА меня был гораздо сильнее, чем страх ПЕРЕДО мной. В то же мгновение я осознал, что убил человека, истерика разразилась с новой силой — все предметы в комнате затряслись. Стулья поднялись в воздух, книги запорхали прямо над головой, крутились в вальсе, пока я сжимал виски и тщетно старался успокоиться. Мою щеку обожгла резкая боль, я потерял концентрацию и все предметы попадали на пол. Я испуганно смотрел в глаза Петуньи и понимал, что вижу: странная смесь боли, страха, ненависти, злости и заботы. Я даже потерял дар речи на несколько мгновений, когда осознал то, что она чувствует в этот момент. — Лучше он, чем ты, — негромко произнесла она. — Мне так жаль… что я не могу тебя защитить. Я не могу защитить тебя, Гарри… — Я виноват… в том, что это происходит. Ведь это все из-за меня. Тетя сжала руки в кулаки. Я понимал, что и она допускает эту мысль; кем-кем, а дурой она никогда не была, но она справилась с собой, гордо подняла голову и посмотрела мне в глаза. — Что бы ни случилось, мы семья. Ты, Дадли и я. Я… не брошу свою семью, Гарри. Я люблю вас так сильно… я должна что-то сделать, я не хочу тебя потерять. А до тех пор обещай, что невинные люди не пострадают от твоей силы. Научись ее контролировать. Обещай мне, — она встряхнула меня за плечи, своими словами вытягивая меня из той депрессии, в которую я погружался. Я дернулся, словно марионетка, у которой обрезали нити, и медленно кивнул. Глядя в ее глаза, я верил. Я очень хотел верить, что она сможет защитить нас, но в глубине души я уже тогда понял, что это не так. Что если я хочу защитить их, мне нужно стать той силой, которая сможет помочь моим близким выжить. Если я не хочу утянуть их в бездну вслед за собой, я должен овладеть ненавистной магией. Той магией, которая разбила мою семью; той магией, которая лишила меня родителей; той магией, которая чуть не убила меня на крыше; той магией, которую тетя отчаянно боялась. Но тетя Петунья любила меня. Она верила мне. Она простила меня. Она приняла меня. Испуганно смотрящий из-под стола Дадли (он спрятался туда от летающих предметов) тоже мне верил. Он потряс головой, выдавил слабую улыбку и показал мне большой палец, подбадривая. — Я обещаю, тетя, — ответил я твердо. Я ведь и впрямь обещал, но не уточнил, что именно. Как бы мне хотелось, чтобы все в жизни на самом деле происходило так просто — пообещал и исполнил, сказал — сделал, но, к сожалению, не все случается так, как мы хотим.