Безумие заразно

      Я смотрю на него, а он — на меня. Словно на картинке, под которой обычно невпопад пихают рандомную цитату, стою я и моё Второе Я, двойник, «красавчик в зеркале». Как хотите. Я же называю этого монстра:       — Оливер, — в ответ он лишь самодовольно ухмыляется и касается мизинцем уголка рта, словно фиксируя это подобие улыбки, — как долго ты будешь здесь?       Прикрыв глаза, пожимает плечами.       — Сколько потребуется, Арти, у меня столько же времени, сколько и у тебя. Улавливаешь?       — Ты не спрашивал разрешения, переступая порог моего дома, — я устал злиться на это недоразумение, стоявшее прямо передо мной. Он без всяких усилий удерживает моё внимание на себе, хотя бы потому, что потерять бдительность, пока он рядом, я позволил бы себе в последнюю очередь.       — А ты, сладкий, не спрашивал меня, когда запирал в эту клетку, — он тычет указательным пальцем мне в лоб, от чего я немного морщусь. — Мы квиты, зая, так что не возникай.       Ему нравится меня выводить.       Именно поэтому он заявился на мой порог два года назад, подставил ногу, когда я попытался захлопнуть дверь и, растянув рот в оскале, сообщил мне самым елейным голосом: «Я дома».       Тогда я ещё не знал, что собой представляет обладатель моего лица с рассыпанными по всему телу сплошными отличиями, начиная с веснушек, заканчивая искрами чистейшего безумия, дрожащими на дне широких, как его фальшивая улыбка, зрачках. Накаченный по горло всякой дрянью пришёл дышать на меня своим весёлым перегаром.       Он ходил за мной по пятам: на собраниях он обхватывал пальцами спинку моего стула, надувал щёки, жалуясь на скуку, и улыбался Америке, который косился на меня, как на больного; во время прогулок в парк, в библиотеку, в паб Оливер брал с собой мой кухонный нож, который в случае вынужденного обыска находили у меня в кармане или в сумке; копался в моих вещах, примерял одежду прошлых столетий, опустошал аптечку, в основном, глотал горсти обезболивающего — у меня отчего-то жутко кружилась голова, и вечно тянуло в сон.       По утрам на своих запястьях я находил лёгкие порезы, а на рёбрах следы от ногтей — полосы содранной до мяса кожи с засохшими кровоподтёками. У меня непроизвольно сжимались кулаки и дрожал голос, когда я на весь дом кричал его имя, чтобы он пришёл, увидел, улыбнулся и, поцеловав в щёку, сказал: «Доброе утро».       От остывшего чая несёт мелиссой, а от меня отчаянием.       Может, самую каплю — Им.       — Я тебя ненавижу, любимый, — он обхватывает моё лицо ладонями, оглаживает пальцами скулы. Невозможно предугадать, что он хочет сделать, когда вглядывается в моё лицо, но я уже не отшатываюсь, когда он, прикрыв глаза, проводит языком по моему носу от кончика до переносицы, а после с тихим рыком кусает за щёку. Принимаю его садистские ласки, подставляюсь под удары и ловлю горящий гневом взгляд, отвечая стократ больнее, просто погладив по голове и зарывшись пальцами в волосы на затылке. Он этого очень не любит, говорит, что портится причёска.       — Ты бы знал, как я тебе сочувствую. В прямом смысле этого слова.       Разрушив грань действительности, я потерялся в лабиринте чужих иллюзий. А всё потому, что сам фантазировать совсем разучился: мне в спину больше не дышит старый гном, под ладонью не чувствуется длинная шелковистая грива единорога, на ухо не смеются феи — лишь горячий шёпот искривлённых то ли в усмешке, то ли в злом оскале губ, холодные пальцы, затягивающие мой галстук всё туже и туже, но не способные закончить начатое, мокрые поцелуи на ресницах и крокодильи слёзы, которые я не устаю вытирать. Лихорадочный блеск становится таким родным, почти что собственным, и я просто больше не могу молчать, бездействовать и тоже кусаю, где придётся, расцеловываю яркую россыпь на руках. Делюсь сокровенным и глубоко личным, о чём кроме себя больше и рассказать-то некому.       «Больной» — понятие растяжимое. Люди используют его по поводу и без: кому какая разница, говорить о сопливом или поехавшем. Только вот, что интересно: больницы, врачи, реабилитации и пилюли с микстурами, — вторым они совсем не помогают. Неуравновешенному просто нужен такой же маятник, который понимает его как никто другой, у которого от постоянной канители уже не кружится голова, а рвотный рефлекс давно отключился. Нужен чистый, разрушительный, долгожданный резонанс и два пальца в глотке.       Пожалуй, всё.       Америка, подосланный Францией и остальными, пришёл ко мне снова. Как говорится, проведать старого друга, занести гостинец, справиться о душевном здоровье.       Честно говоря, мой бывший подопечный всегда казался мне слишком стабильным, даже когда рос с невероятной скоростью и терзал меня своими неразделёнными мыслями. Были ли мы с ним близки хоть когда-то? Я не знаю. Возможно, если бы тогда я вцепился в него покрепче, может быть… Да, это уже и не важно.       Глаза в глаза — почти насильно, — натянутая улыбка и съехавшие очки, бережное объятие и тон, призванный, казалось, меня утешить. Однако крепкие руки всё ещё намекают на то, что меня пытаются именно успокоить.       Ничего, он привыкнет к моим укусам.       За моей спиной стоит Оливер, а в моей руке блестит кухонный нож.