Невообразимое

Когда Анжелика Гамильтон получает известие о смерти своего брата, весь мир переворачивается верх дном, размывается разноцветными пятнами и рушится в серые осколки в один миг. Осознание смерти родного человека не сразу складывается в её уме крошечным паззлом, а когда мысль доходит, и последняя деталь собрана — всё рассеивается в прах, сухой, шершавый, протекающий сквозь пальцы; так же, как и время. Время плывёт, перетекая в недели, месяцы, но для Анжелики оно встаёт комом в горле и не имеет былого значения. Всего лишь пустышка для дураков, она ведь знает, всё это — смерть Филиппа, самого яркого человека, когда-либо жившего — чья-то несмешная шутка, попытка одурачить её, но вот же, совсем недавно она видела его, с такой же лучезарной улыбкой, вальяжной походкой и огнём в глазах. Чего никогда нельзя было отнять у её старшего брата. Мама только отворачивается, когда Анжи рассказывает о том, что Филиппу так понравились птицы, которых ей привёз папа, вытирает сухие (они же сухие, точно знает Анжелика!) щёки и гладит её по голове. — Ты всегда говорила, что нам очень повезло жить сейчас, мам. Так почему папа говорит, что Филипп мёртв? — она надувает щёки, словно маленькое дитя и притоптывает ножкой, недоверчиво глядя на Элизу. Когда мать отвечает, в её голосе что-то ломается: — Не слушай отца. Никого не надо слушать, моя дорогая, — и она сжимает дочь покрепче в объятиях. Анжелика лучезарно улыбается, зарываясь носом в тёмные волосы матери, от которых веет скорбью, но Гамильтон отгоняет от себя эти мысли и чуть заметно вздрагивает, будто бы пропуская в голове отрывок воспоминания, такого важного и выцветшего. Тьфу. Прогонять в мозгу совсем уж грустные мысли Анжелике не хочется, она устала, вымотана, как если бы работала всю неделю без остановки, словно её отец когда-то, и всё, чего она желает — отдохнуть от сегодняшнего дня, неожиданно растянувшегося в бесконечность. Уже в спальне она желает спокойной ночи любимому попугаю и, лёжа в кровати, начинает вести счёт на французском, дабы скорее заснуть. Сбивается на девятнадцати и начинает заново. Вскоре Гамильтоны переезжают за город, и Анжелике это совсем не нравится — она не может понять, чем их предыдущее поместье им не угодило? У отца волосы окрасились в серебро, а мать постоянно в чёрном; мир вокруг преображается, сменяясь днями и ночами, но маленькую Анжи забыли взять с собой в путешествие по реальности, такой жестокой и мрачной. Для неё мир всё так же мил, красочен и беззаботен, а Филипп постоянно общается с ней, в их новом огромном саду, или когда Анжелика остаётся наедине с собой и эхом, отдающимся от стен пустых помещений. Дети всегда смотрят на неё с жалостью в такие моменты, если застают, и ей невдомёк, почему. Сделала ли она что-то не так? По какой, чёрт возьми, причине никто не хочет говорить о Филиппе, как будто он — утерянное прошлое? Она гуляет по саду часами, наслаждаясь природой и всё более новыми птицами, которых завозит этот Чарльз Пинкери, знакомый её отца. Александр больше не учит её новым мелодиям на фортепиано, в семье к нему никто не прикасается в принципе, и вскоре оно обрастает пылью. Филиппу это не нравится, Анжелике тоже, и надо что-то предпринимать. — Папа… — Тут так тихо, Анжелика. Не правда ли это прекрасно? — задумчиво выдаёт Александр и вздыхает, провожая взглядом небесную даль. — Филиппу понравится эта тишина, он же поэт. Сколько же стихов ты сможешь сочинить здесь? Тебе нравится эта тишина, Филипп? — Филиппу не нравится, что мы не пользуемся пианино, пап. Правда, Филипп? — спрашивает она у брата, и он кивает, как всегда улыбаясь. Ей на плечо ложится отцовская ладонь, и Анжелика продолжает, — а потому я хочу с тобой позаниматься. Ещё я не могу вспомнить девятнадцать на французском, пап. Пойдём внутрь? На секунду ей кажется, что она слышит всхлип. Весь вечер они с Александром проводят за перебиранием чёрно-белых клавиш фортепиано. Из-под их пальцев струятся её любимые мелодии детства, той поры, когда Анжи, будучи совсем юной девочкой, только начала осваивать этот музыкальный инструмент. И на сердце так тепло, и Филипп так забавно подпевает их песне! — Ему нравится! — довольно заявляет Анжелика, и Александр улыбается дочке дрожащими губами, еле сдерживая вновь подступившие слёзы. Анжелике — восемнадцать, но это как-то теряется за задушевными мелодиями, наполненными одновременно и радостью, и горем дочери и отца. Анжелике — восемнадцать, но что идёт после этого числа, она не помнит, кажется, на нём она потеряла кого-то что-то важное, и разум блокирует это, позволяя светлому безумию влиться в её жизнь. Анжелике восемнадцать, но чувствует и ведёт она себя на десять, а то и меньше. В воскресенья они теперь ходят в церковь и молятся, а вечерами Элиза с Александром гуляют по саду, и отец подолгу болтает с мамой, но та всегда отмалчивается. Тётя Анжелика часто навещает Гамильтонов — тоже в чёрном, словно вся семья сговорилась — и играет в саду с детьми, напевая песни монотонным голосом. Детей в саду Анжелика Гамильтон признаёт не всех, несмотря на то, что они её братья и сестра, среди них из знакомых лиц лишь Алекс, Джеймс и Филипп, конечно. Но последний как призрак, появляется не всегда и везде, изредка, рассказывая Анжи всякие забавные ситуации и новости за последний период, которые она постоянно слушает внимательно-внимательно и с замиранием сердца. — Dix-neuf! От внезапного крика дочери Элиза подскакивает на месте, рефлекторно кладя руку на грудь и вздыхая. — Я вспомнила «девятнадцать» на французском, мам! — радостно восклицает Анжелика, похлопывая в ладоши. Постепенно в жизнь Гамильтонов вновь врываются цвета, будь это наряды, картины или музыка, которая, оказывается, тоже имеет свой окрас; Анжелика каждый раз, за игрой на фортепиано, открывает для себя новые ноты и спектры, и каждый раз Филипп целует её в лоб за хорошую игру (а она никогда плохой и не бывает), затем начиная подпевать всем её песням. Мотив — знакомый, идёт из далёкого детства по пятам за ними, и это то, чего Гамильтон отпускать не хочется. Под потолком кружит её попугай, запах арбуза ударяет в нос при входе в столовую, и она не может сдержать улыбки. Папа пишет письмо мистеру Бёрру, почему-то хмурясь и бормоча под нос слова, которые детям лучше не слышать, и устало потирает виски, словно он очень устал от своего давнего друга, что в последнее время частенько беспокоит их. Александра, если быть точнее. Анжелика берёт два куска арбуза, один из которых кладёт в отдельную тарелку, тарелку Филиппа, с интересом смотрит на отца, что совсем не отвлекается на еду, и сердце замирает в немом недоумении, а на душе ощущается дежа вю. Так теперь и проходят их дни: Александр обеспокоен, Элизабет успокаивает его, а Филипп… Анжелика упускает мысль в своей голове, и семья снова счастлива, никакой суеты, никаких беспокойств, и мама с папой всегда рядом. Всегда восхищаются её игрой на фортепиано, всегда слушают все слова, пересказанные ею, всегда обнимают её, осторожны с ней, как будто она какое-то хрупкое сокровище, и стараются баловать, чего бы она не хотела. Филипп хохочет, если застаёт такие сцены, и называет её «маленькой принцессой», а потом говорит, что в свои годы он намного умнее ровесников, и никогда ничего не будет просить у родителей, добившись всего сам, всех этих миллионов вещей, которых не смог достичь их отец. Анжелика не обижается (может, только язык показывает) и молча позволяет брату высказаться обо всех своих планах на будущее, он же поэт, а она умная, и вот так они должны дополнять друг друга. Анжелика Гамильтон знает, что не выдержит без брата, разобьётся на кусочки как стекло без возможности склеиться обратно. Кстати, сколько старшему брату лет? Что-то после восемнадцати. Гамильтоны проживают свою жизнь, утопая в безупречно беспечных заботах, и Анжелика постепенно забывает, что может быть и другая жизнь, трудная, запутанная, словно ураган. Невообразимая сама по себе. Филипп наблюдает за птицами, Элиза играет с Филиппом-младшим, дети в саду веселятся с тётей Анжеликой, отец не выпускает из рук перо и бумагу, то и дело причитая на вице-президента и политику. Жизнь вращается в привычных кругах, расплываясь в тёплых и старых мелодиях пианино. Анжелика довольна своей судьбой как никто другой и точно знает, что всегда будет. А потом Александр Гамильтон застреливает небо, тем самым позволяя Аарону Бёрру убить себя. И Филипп рассеивается хрупкой иллюзией. И вновь всё какое-то понятное, ясное, грустное, отвратительно реальное, невообразимое. Филипп мёртв, отец мёртв, братья и сестра ходят все не свои, тётя порою плачет, быстро вытирая слёзы платком, чтобы их никто не увидел, а мама погружается в работу в память о муже. Дома царит скорбь. У Анжелики на душе скребут не кошки, а пули, дырявя и без того потрёпанную сущность; Анжелика смотрит вокруг себя, понимая, чем обернулась её жизнь, и попросту тонет, ведь это так легко. Тонет вниз камнем, полностью погружается в океан безумия, потому что это не просто в сто раз легче, чем признавать реальность — сквозь оболочку воды мир размывается, позволяя всему невообразимому исчезнуть с уголков разума, смывая с поля зрения всё неугодное и невероятное. Под водой можно почувствовать тепло Филиппа, обнять его, смеяться с ним, тонуть с ним. Под водой можно увидеть отца, живого и невредимого. Живого. В доме вновь начинают играть детские мелодии, которым её обучал отец, и Филипп этому, безусловно, только рад. Анжелика с головой погружается в иллюзии, никогда больше не возвращаясь к невообразимому миру. И она довольна.