Почему собака?

У Вик-чана был холодный и мокрый нос, зато язык горячий. Юри знал это, потому что тот норовил вывалиться и облизать ему пальцы, когда он трепал пса за морду и за уши. Веселье стоило лишнего мытья рук, а потом он приноровился держать пачку влажных салфеток у постели. Вик-чан спал с ним. Нельзя, конечно же, было позволять, но родители были заняты, а у самого Юри не хватило твердости приучить щенка спать на полу, а уж когда Вик-чан вырос, то уже было не отучить. Пес скулил, если его сгоняли на пол, скреб лапами, а потом устраивал на них печальную морду и вздыхал прямо как человек. Одинокий, никем не понятый и никому, по большому счету, не нужный. Юри хватало ровно на три минуты, прежде чем сдаться и похлопать ладонью по одеялу — пес был тут как тут, будто и не уходил никуда. Он и в самом деле никуда по-настоящему не уходил. Вик-чан был повсюду рядом, когда Юри был дома, сопровождал его на утренних пробежках, на каток и в балетную студию, и образ мальчика с собакой настолько укрепился в глазах местных, что все знали, когда Юри уезжал на соревнования, потому что Вик-чана тогда выгуливала Мари. Однажды, уже на национальных, ребята, чтобы отвлечься и разбавить нервное напряжение, говорили в раздевалке о домашних животных, Юри признался, что у него есть королевский пудель. — Пудель? — восхитился соперник с Хоккайдо. — У Виктора Никифорова тоже есть королевский пудель, это русский фигурист, знаешь? Юри пробормотал под нос, что да, знает, конечно же, и ушел растягиваться в дальний угол. Юри никогда не ладил с людьми, даже с самыми доброжелательными. Это было отчего-то чудовищно трудно: говорить, оформлять мысли в слова, озвучивать их, они от этого будто теряли половину силы. С девочками было немного проще, они лучше чувствовали эмоциональную, самую важную составляющую его слов, но многого недопонимали тоже, и Юри в итоге пришел к окончательному выводу, что единственное существо на свете, способное полностью его понимать — это Вик-чан. Он утвердился в этом, уехав в Детройт. Во-первых, никак не удавалось наладить сон, когда в бок не упиралась кудрявая голова, во-вторых, тренер Челестино хотел изъясняться по-человечески, а не языком внутренних переживаний, которые только и можно, что читать по глазам, а за глаза оценки не ставят. Юри совершенствовал английский и всё равно слишком многого не понимал и сам не мог выразить. Он с тоской смотрел, как оживленно, сбиваясь и сотню раз переспрашивая, обсуждает с тренером свою программу Пхичит, а сам думал, что если бы собаки понимали в фигурном катании и умели тренировать, лучше тренера, чем большой королевский пудель, было бы не сыскать. У Пхичита, соседа по комнате и катку, были хомяки, и даже они, похоже, были общительнее, чем Юри Кацуки, что уж говорить об их хозяине. Юри смог более-менее ровно изъясняться, пожалуй, только благодаря его веселой настойчивости. Наверное поэтому Пхичиту первому — первому вне дома, дома и без того все знали, почему у него именно такой пес, — Юри рассказал о Викторе Никифорове и его собаке, о мечтах, о чаяниях, о том, что собака умеет их понимать лучше, чем большинство из людей. — Понятно, — сказал тогда Пхичит, — человек, у которого живет кот, никогда не смог бы без взаимности годами восторгаться другим человеком. Юри долго переваривал эту мысль. Искал в полусне мокрый нос у подушки, просыпался, проваливался в зыбкую вату снова, и под утро ему приснилось, что он бежит по сугробам, припадая на лапы и тычется мордой в снег, подбегает к чьим-то ногам и счастье переполняет его, плещется горячими волнами и исторгается из груди звонким лаем. — Ты плакал во сне, — тихо сказал Пхичит по дороге на каток. — Я не стал будить. Это хорошо, когда слезы уходят во сне. Юри пробормотал слова благодарности и катал в этот день на удивление гладко, без помарок и неуверенности, которая обычно так и проглядывала во всей его позе, и на что так любил указать с негодованием тренер: расслабься, что ты в самом деле! Что я в самом деле, сказал себе Юри Кацуки, возвращаясь назад. Пхичит задержался на катке, он был один, остановился на углу, и ветер едва не сбил его с ног, почти как дома, на мосту, по которому они бегали с Вик-чаном. Я и сам собака, виляющая хвостом. Вик-чан заболел. Мама говорила об этом с грустью в глазах, но всё-таки ободряюще улыбалась: ветеринар назначил уколы, Мари водит его в клинику дважды в день, Вик-чан сносит всё терпеливо. Юри гордился им, говорил, что он хороший мальчик, а Вик-чан в мониторе дышал тяжело. Потерпи, говорил ему Юри, я откатаю сезон и приеду к тебе. Почва ушла из-под ног, когда Вик-чана не стало. И лед. Лед будто тоже ушел. Юри не чувствовал его, а потому падал, бился всем телом, как рыба, выброшенная на берег, совсем одинокая, потому что не осталось никого, что понимал бы его без слов. Тогда он решил, что всё кончено. Никакого общего льда с Виктором Никифоровым, никаких совместных фото, радости соревнования. Домой. Кататься на своем первом катке исключительно для души, помогать родителям с семейным бизнесом. Домой, в Хасэцу. Он твердо решил, что это будет последнее настоящее его катание. Дома. И Юко пускай посмотрит, потому что обязательно нужен зритель, а она после Вик-чана понимала его всегда лучше всех. И всё шло по намеченному плану. Вот так. Такие, как Юри Кацуки, так и заканчивают — провалом и последним катанием на катке маленького городка. Не нашедшие друга робкие псы. Виктор Никифоров посмеялся бы, но это уже не имело никакого значения. Утро встретило снегопадом, точно стерло белым ластиком все сомнения предыдущего дня. Юри застегнул куртку, поискал лопату для чистки снега в кладовке, шагнул за ботинками. Его сшибло с ног, будто не с пола, а на льду, дохнуло в лицо и ткнулось мокрым носом в щеку. — Вик-чан?! Нет, глупость какая, этот пудель гораздо больше, к тому же… живой. Моккачин! Невозможно, совершенно, чудовищно невозможно! Юри вскочил, оскользнулся на повороте снова, сшиб столик с сувенирами, позади раздался звонкий подбадривающий лай. Спина под курткой и свитером мигом вспотела, точно вывернул на себя ведро горячей воды. Пар ударил в лицо, Юри протер очки, не нашел, кого искал, выскочил в последние двери. Виктор Никифоров поднялся из воды, как Афродита из морской пены, белый, как мраморная статуя, идеальный, точно вытесанный из камня чуткой рукой небесного скульптора. Он говорил, но сердце стучало у Юри в ушах, колотилось во рту, и он ничего не слышал, а только думал не вовремя и не к месту, и никак не мог прогнать эту мысль: почему у Виктора Никифорова собака? Не кот, не черепаха, не хомяки. Собака! Почему? Юри стянул шапку с мокрых от пота волос и улыбнулся, как не улыбался с той ночи, как последний раз тыкался ему в щеку мокрый собачий нос.