Ненавижу Советский Союз. Он испортил все мои глобусы! ©
Утро пятницы выдалось на редкость мерзким и прохладным, а вот день обещал быть приятным и тёплым. — Это как у Маяковского: «Небо во сто солнц…» — с мечтательной, нескрываемой улыбкой сказал Валя, словно прочёл сиюминутные мысли Щебета, и посмотрел куда-то вдаль, где небо было совершенно чистым и безоблачным, доставая из кармана мятую пачку «Примы». Дима прищурился, пытаясь сфокусировать свой взгляд на жёлтых, едва уловимых лучах, скользящих по рукам, сонному лицу и несуразной одежде Ермоленко, который спокойной стоял, упираясь спиной о стену курилки и медленно выдыхал белый дым. Этот человек, который был ему ближе некуда, кажется, никогда не перестанет удивлять его своими порой внезапными, спонтанными, но возвышенными, лихо закрученными и причудливыми высказываниями. У Вали отросшие рыжие волосы, пряди которых закрывали уши, джинсы-варёнки, философская англоязычная надпись на майке и видавшая виды покоцанная кассета «Наутилуса» в тряпичном рюкзаке. Он совершенно не любит долгие, затянутые поцелуи, ровно как и долгие прелюдии, но зато до невозможности обожает продолжительные, крепкие и молчаливые объятия перед сном. А ещё он много-много улыбался, говорил странные вещи (чаще всего — невпопад) и порой мог на несколько часов зависнуть, размышляя о чём-то наверняка таинственном и духовном, но Дима ловил себя на мысли, что в этом было что-то крайне необычное и до чёртиков притягательное. У них даже вкусы не совпадали. Дима с подростковых лет предпочитал что-нибудь потяжелей, серьёзней и мудрёней — «Кино», например, да и читать всякую эзотерику, которой был поглощён и увлечён Валя, не мог от слова «вообще», выбирал какую-нибудь нестареющую русскую классику и носил только спортивные костюмы, но это, так или иначе, не мешало Щебету чувствовать, ощущать и великолепно понимать рыжего парня на все сто процентов, а то — и больше.|||
Настроение было не самым лучшим, но сейчас Диме было очень спокойно. А рядом с Валей спокойствие жило и процветало в нём в бесперебойном режиме. Хотя в таком сумасшедшем мире трудно было оставаться спокойным. Вечная беготня, нервотрёпка и полное незнание того, будет ли завтра политическое и экономическое положение страны таким же, как и сегодня. Иногда Диме хочется сбежать из душной, пыльной, погрязшей в хаосе и анархии Москвы, и уехать в другой город, что ближе к северу. В город, где нахлынувшие исторические события почему-то не давили на мозг так, как здесь. Ему бы очень хотелось неторопливо прогуляться вдоль Невы, подумать о чём-то высоком, но в то же время разряжающем мозги и не общаться ни с кем, полностью сосредоточившись на своих мыслях. Ещё недавно этот город назывался Ленинград, а теперь его именуют пафосно и величественно — Санкт-Петербург. Лучше бы сначала наладили дела в стране, а уж потом брались бы за такие мелочи, как переделывание названий населённых пунктов. Но там, «наверху», и в стенах Белого дома, главная цель — быстро попасть в историю и с меньшими опасными рисками. Где они, а где — обычные, простые и с некоторых пор уже бывшие советские люди? Это мир политиков и «нуворишей», а в большинстве — без этой подозрительной и лишней буквы «и» в середине. — Эй, красавчик. — громкий голос Ермоленко вернул повисшего на собственных раздумьях Диму в суровую реальность. — Чего завис? Пора в кооператив — принимать пищу мирскую. Перерыв через час иссякнет. Валя метко бросил окурок в железную урну и легко толкнул Щебета плечом, заставляя того окончательно прийти в себя и сдвинуться с места.|||
На улице и на календаре, что одиноко висел на голой стене их кухни — пропащее время. Когда-то им, наивным людям, правдоподобно обещали строить коммунизм к оставшемуся позади восьмидесятому году. Смешно. Теперь не то, что от самого обещанного коммунизма, даже от социализма и следа не осталось. Лишь дикий, страшный, первобытный капитализм. Сейчас распавшуюся на мелкие географические осколки страну, которая запомнилась миру, наверно, красиво проведённой «Олимпиадой» и первым человеком, побывавшем в космосе, населяли люди уставшие и крайне заёбанные. Все они пытались жить (а, точнее сказать, выживать) максимально сносно и неплохо для этого непростого времени. Дима, который шёл рядом с Валей, бесперебойно пересказывающим ему какую-то новую книгу об основах дзена и созерцания, разглядывал покосившиеся ларьки на рынке, через который они шли, и хмурых фарцовщиков с вечно испуганными, нерешительными глазами. Торговля — только частная и, как уже устоялось, дикая. И каждый второй, что ни говори, ворует. Наверно, это был самый процветающий способ заработать себе на кусок хлеба с маслом — спереть, стырить, украсть для того, чтобы продать. В этом случае людям уже не до интеллектуальной деятельности. Впрочем, про них такое сказать было нельзя. Валя учился в Литературном институте, выбрав себе в качестве умственной пищи кафедру художественного перевода, Щебет, в свою очередь, был более прагматичен и прост, и, не особо задумываясь, выбрал для себя физфак в соответствующем ВУЗе. На рынке — почти глухом и немноголюдным для пятницы — пестрило разнообразие всяческих товаров из далёкого, неизвестного, таинственного запада, но чаще всего на глаза Диме попадались яркие, синие баночки известного газированного напитка у каждого второго продавца. Валя тоже обратил на них внимание. Прервав свой монолог на полуслове, он посмотрел на них и вдумчиво, спустя паузу, произнёс: — Вот так один раз послушаешь какого-то умника, а потом не можешь избавиться от мысли о похеренном поколении, которым нас настойчиво предлагают называть. Идеологический фетишизм. Ничего не сказав, но мысленно согласившись с этим справедливым замечанием, Дима совсем не заметил, как длинные, тесные ряды крытого рынка закончились, и они наконец-то вышли на широкий и шумный проспект. На стенах старых домов с облупившейся краской всё ещё колыхались от ветра изорванные, мятые, грязные плакаты с призывными, пафосными лозунгами и девизами о перестройке, партиях и светлом, прекрасном будущем, и Дима невесело, молча усмехнулся про себя. Сейчас, вместо обещанного «прекрасного будущего» можно было легко получить свинцовое перо в бок. В лучшем случае — просто отхватить хороших пиздюлей. И никто бы не вмешался, не влез и не заступился. Люди спокойно пошли бы по своим важным, всенепременно важным делам, старательно делая вид, что всё в порядке. В этом народ изрядно поднаторел. «Моя хата с краю — ничего не знаю». Может, поэтому их всех здорово и поимели? Растерзали великую, могучую, огромную страну прямо на глазах, а люди только головы отворачивали и морщились, думая, что авось — и обойдётся. Но не обошлось.|||
Настроение улучшалось. Этому способствовала и тёплая, ласковая погода, и соответствующие непринуждённые планы на день, и солнечный, позитивный Валя, который хоть и был всегда на своей волне, но, так или иначе, умом и разумом всегда оставался в реальности. — Надо же, какие люди! — громко сказал Валя и улыбнулся, посмотрев куда-то вправо. Со стороны многолюдной площади шли два молодых человека. Услышав бодрый голос Ермоленко, один из них повернулся на звук, расплылся в широкой улыбке и направился в их сторону, настойчиво потянув своего спутника за локоть, который, так же увидев Валентина, удивлённо, но вполне себе дружелюбно вскинул брови вверх. — Костян… Макс… — Ермоленко по очереди крепко обнял парней и повернулся к Щебету. — Это мои старые, хорошие и вечно куда-то пропадающие друзья. Знакомьтесь, это Дима — будущий спаситель и последователь спортивного духа и физической культуры нашей страны. — Очень приятно. — сказал брюнет, у кого была серьга в носу и кого Валя назвал Костей. — И мне. — ответил второй, тоже темноволосый, улыбаясь во все тридцать два белых зуба и сверкая своими неестественно-сияющими глазами. Щебет, улыбнувшись уголками губ в ответ, пожал парням ладони и внимательно посмотрел на обоих. — Вы откуда и куда? — спросил Валя, не скрывая интереса и, как показалось Диме, радости от неожиданной встречи. — В «Дом культуры», на репетицию, я там сегодня выступаю. — ответил Костя, поправляя на плече лямку чёрного рюкзака. — Кстати, и вы приходите тоже, вход как раз будет свободный. Начало в восемь вечера. Ермоленко вопросительно посмотрел на Диму, но тому ничего не оставалось, как неопределённо пожать плечами. Он больше был увлечён разглядыванием этой забавной и странной парочки, чем размышлениями о том, стоит ли им идти куда-то сегодняшним вечером или нет. Щебет когда-то слышал раньше и о Косте, и о Максиме от болтливого Вали, но, вспоминая его смутные рассказы, представлял их в своём сознании совсем иначе. Костя вырисовывался в его голове высоким, долговязым и очень худым юношей, не расстающимся с сигаретами и банкой пива, а Макс казался ему серьёзным и даже, может быть, хмурым парнем, хоть и без закидонов. Но Костя был вполне себе крепкий и, что удивительно, не такой высокий. Одежда была свободная и просторная, а на голове, несмотря на палящее солнце, была плотная, чёрная шапка. И Максим, вопреки фантазии и ожиданиям, выглядел заведённым и через чур улыбчивым, хоть и по большей части молчал, чем выдавал какие-либо реплики, пока между Костей и Валей шёл торопливый диалог. — Мы подумаем. — Валя решил ответить за двоих, и через пять минут, получив у парней адрес места проведения мероприятия, они продолжили свой путь.|||
Вдоль улицы стояли высокие столбы, между которыми покачивалась от ветру длинная, бесконечная верёвка с ярко-красными флажками, и на каждом из них висел шипящий, но громкий репродуктор, из которых доносился убойный ритм одного из запоминающихся хитов «Аквариума». — Смотрю, ты был крайне счастлив видеть давних приятелей. — Дима не смог долго терпеть и молчать и заговорил первый, едва они успели пройти вперёд пару десятков метров. — Ревнуешь? — Валя подмигнул и, как всегда, очаровательно улыбнулся. Щебет промолчал, ощущая себя немного глупо и неловко, и быстро сменил тему, высказывая свои едва зародившиеся догадки: — У них что, тоже любовь? Макс так смотрит на Костю… С обожанием. При чём плохо скрываемым. — Я знаю точно, что любовь у нас, а что у них — не имею понятия. — философски изрёк Ермоленко. — Но они вместе, ты угадал. — А чем таким Костя занимается, раз у него выступление сегодня? — поинтересовался Щебет. — Чем ещё можно заниматься в такое время творческому человеку, не имеющему отношения к коммерции? Разве что танцами. А точнее — брэйкингом. Стильно, модно, молодёжно. Сейчас — особенно. — по-доброму усмехнулся Валя, дёргая плечом. — И Макс тоже? — Щебет заметил, что до кооператива осталось всего-ничего и, как обычно, внутри, за стеклянной витриной толпилась очередь из таких же голодных людей, как и они сами. — Он совершенно не творческий человек, но род занятия у него тоже вполне себе модный. — ответил Ермоленко. — Реклама. — Странный он какой-то… Глаза будто бы стеклянные, и слишком уж улыбчивый, прям передёргивает. — Дима невольно поморщился. — Такое ощущение, что он плотно на чём-то сидит. — Не удивительно. Все рекламщики на чём-то сидят. — они вошли внутрь, пристроились в конец очереди, и Валя тихо добавил. — Да и вообще вся страна на чём-то сидит… Просто об этом никто никому и никогда не скажет.|||
Солнце всё так же ярко светило и грело. И всё было по-прежнему. Весь народ был «против», но, вопреки всей логике, они говорили «за». А тот, кто громче всех кричал: «За!», сильнее всего бил себя кулаком в грудь, что был, на самом деле, «против». СССР хотели хорошенько обновить, но в итоге обновили до такой степени, что теперь от него остались лишь жалостливые, побитые событиями отголоски прошлого и пачка грязных облигаций, которая зачем-то до сих пор бережно хранила уставшая от политической встряски бабушка. Мир, глядя на развал страны с разных углов, наверно, думал, что люди, рулившие государством, просто сошли с ума. Но Щебету из-за привычного, рефлекторного ассоциативного мышления лишь казалось, что само государство всего лишь курнуло крепкой, афганской травы и впало в глубокий транс — без надежды на то, что оно когда-нибудь придёт в себя и выйдет оттуда. С телеэкранов на них смотрели были новые, но не менее противные и мерзкие, что и раньше, рожи, и внушали они на удивление те же вещи, что говорили и их забытые предшественники. Если бы не Валя — всегда добрый, спокойный и немного отрешённый — которому, по больше части, было ровно на то, какая жесть произошла с некогда сильной державой за столь короткий срок, Дима, наверно, никогда бы не перестал об этом думать. Волей-неволей, но Ермоленко обладал даром и умением отвлечь человека от тяжёлых мыслей и заверить его, что раньше было, по сути, всё тоже самое, только подавали это людям под другим соусом. И он был прав в самом главном — ничего никому не было нужно. Ни новшества, ни обновлённая страна, ни такие люди, как Валя и Дима, представляющие подающую надежды молодёжь и занимающиеся умственной и физической деятельностью во благо будущего — своего и не очень. Многомиллионное население — испуганное, но делающее вид, что оно всё-таки довольно случившимся адским пиздецом вокруг, молча держало равнение на вечность. Вечность, где они, безусловно, любили свою страну, но совершенно искреннее, честно и правдиво ненавидели всё, что в ней происходит.