Идеально не идеальные

      Сьюзен не хочет вспоминать о сказочной Нарнии из детства и уж тем более о семье, которая бросила её посреди жизни совсем одну. Девушка не сомневается, что где-то там её всё ещё помнят, но скорбят определённо по Великодушной королеве. Потому что отказаться верить в чудесную, конечно же, придуманную в детстве страну — равносильно предательству, а её красная помада и до неприличия короткие платья не соответствуют статусу королевы. Ей там просто напросто делать нечего. В жизни, в конце концов, есть и другие горизонты, кроме потерянных в далёком детстве игр. Сьюзен приветственно кивает и тушит сигарету подошвой дорогих туфлей, когда видит за поворотом знакомую светлую макушку. В этом мире никто не кланяется перед ней и это немного дико для королевы, которую Сью самолично придушила подушкой после своего последнего визита в Нарнию. Драко вовсе не похож на Каспиана.       — Мне так хреново, Мерлин, ужасно хреново, — шепчет Малфой, затягиваясь маггловской сигаретой, и выдыхает дым ей в лицо. Сьюзен инстинктивно закашливается и корит себя саму, что общается с подобным сбродом.       Сьюзен не знает, что такого необычного с (их семьёй) ней происходит. Магия, словно магнит, тянется через дебри установленных принципов и забытых давно чудес, но (не)королева всё ещё слушает его рассказы о Хогвартсе, волшебниках и Избранном, словно пытается вздохнуть.       — Без Нарнии не живёшь, а выживаешь, — как-то в один из вечеров признаётся она Малфою, а тот лишь усмехается и, чёрт возьми, понимает.       Пэвенси мажет губы ярко-красной помадой, исчезая во мгле ложных мыслей и глушит голос Аслана в своей голове, принимая приглашение от очередного кавалера. Отрицание приходит внезапно и поселяется в душе, где зарождается не потерянная девчонка в чужом мире, а к о р о л е в а. Та самая правительница, которую Сью самолично, казалось бы, уничтожила. Драко, тот самый миловидный блондин, флиртующий с ней при любой возможности, просто не может быть ещё одним бесполезным магическим бредом её жизни, которого существовать вообще-то не должно. Волшебник смеётся над её россказнями о стране-кошмаре и Сью думает о том, чем его история лучше. Разве это не такой же бред сумасшедшего, как и Нарния? Они оба поехавшие, если верят в подобное. Сколько бы Сьюзен не отрицала, она верит.       — Всё равно, не спорь, мне хуже! — возмущённо восклицает королева, выхватывая из губ парня спасительную отраву и затягивается сама. Кто он такой, чтобы перечить? Верно, этот мальчишка лишь пустое место. Сьюзен таких на своём веку не мало повидала. Она всего лишь на миг представляет величавые стены Кэр-Параваля, старые тропинки до Беруны и поющих дриад в волшебном лесу. Представляет и жалеет, что не может стереть эти бредни из своего разума раз и навсегда.       Аслан прекращает попытки достучаться до сестры королей и королев Нарнии, наконец, оставляя в покое измученную нарнийскими воспоминаниями Королеву Рога.       «Остаётся лишь немного подождать», — говорит создатель Нарнии, обращаясь к Великолепному, Отважной и Справедливому, и сам же не верит, что четвёртая правительница сможет вернуться.       Великодушной королевы больше не существует, лишь чужая в людском мире Сьюзен Пэвенси, которую мучают детские воспоминания о (не)придуманной стране. Она всё также не верит в магию, но целует волшебника так отчаянно, словно желает её вернуть. Название сказочной страны, выгравированное на сердце, меняется на имя аристократа из рода Малфоев.       — Я люблю тебя. Слышишь? — Малфой усмехается, вдыхая её обречённо-магический запах, и сам не знает зачем говорит подобные слова.       Сьюзен знает, что это неправда, но кивает. Они не любят друг друга. Просто хватаются за то, что есть под руками. И слова, когда-то что-то значащие, становятся пустышкой. Просто набором звуков, что вытягивают их обоих из бездны. Это кажется так неправильно, что хочется заменить на «пошёл на хер», но выходит лишь привычное «и я тебя». Сью проклинает всё, что было ей когда-то дорого и не может выползти из затягивающей трясины чужого волшебства. Магия (чёртова волшебная ересь!) снова возвращается в её жизнь, но уже совершенно в другом виде.       — Жизнь такая дрянь, — слова скрываются в темноте ночи, появляясь выжженным клеймом на их общей истории.       Метка на запястье продолжает напоминать о войне и предательстве равносильно с детской игрой.