начало

Вообще это абсолютно не то начало дня, на которое рассчитывал Абено. Дождь, моросящий по крыше старого храма, отбивающий свой чёткий, особый ритм, без промежутков и фальши, и до нитки вымокший Асия. То есть да — его вещи действительно можно выжимать, и это почти как в лучших традициях голливудских фильмов: одежда липнет к телу, подчёркивая самые выигрышные формы героя, но у Асии выпирают только косточки рёбер, он, мать его, худой до безобразия, и взгляд у него как у побитого щенка — пожалейте и приласкайте, а с тёмных, растрёпанных волос медленно — совсем не в такт дождю — капает. И это, мягко говоря, выбивает из колеи. Бум-бум-бум — капли осторожно ударяются о пол, исчезая в полумраке ветхой комнаты. Бум-бум-бум — противно шевелится у Абено внутри, и он почти готов добровольно сдаться всем демонам мира, чтобы это быстрее закончилось. Тишина становится по-настоящему невыносимой — господи, их в этом небольшом пространстве всего двое, диалог должен строиться быстро и обыденно, сколько раз такое было, а? но— В этот раз всё выходит совсем по-другому: не выходит ничего. Асия сидит на корточках, неловко мнёт рукава своего любимого свитера и смотрит на мир через пыльную серую раму без стекла, которая когда-то служила небольшим окном. Дождь не кончается. Под тяжестью капель листья прогибаются, каждую секунду стараясь вернуться в исходное положение, но тщетно. Цвета смываются в ничто, если не присматриваться, выглядит как смазанная гуашь — там ляп, тут ляп, рисунок сложно различить, но, если в общем, он точно есть. Мир замирает в неестественной позе, мир — квинтэссенция размытых цветов. — Абено-сан, — у Асии срывается одним резким выдохом. У Абено внутри всё напрягается за долю секунды, он — динамит, готовый в любую секунду взорваться. Бам — и больше ничего не будет как раньше. — Ты очень красивый. Как...— Асия густо краснеет, цыкает в рукава растянутого свитера, словно ему только что дошло, что он сказал, и это оказалось слишком смущающим, чтобы… — В смысле тебе идёт быть мокрым. Это. Вот? Чтобы, ну. Из Харуицки выходит только нервный короткий смешок, будто воздухом подавился, и он не отвечает ничего, даже кивнуть толком не может — фитиль уже догорает. Абено не задумывался, что бы было, если бы он прижал Асию к холодной стене старого деревянного храма какого-то древнего божества, засунул руки под этот грёбаный жёлтый свитер и коснулся бледной холодной кожи, выводил бы на чужой спине собственное имя. Было бы классно, наверное, укусить Ханаэ за нижнюю губу, чтобы он громко и недовольно хмыкнул, но не отпрянул, а наоборот — прижался ближе, и никакого личного пространства; а потом оставить на тонкой шее засос или, может быть, лучше два, и целовать, целовать, целовать, чтобы ноги едва держали, а тело ломило от приступов неконтролируемого ощущения уверенности в том, что нужный человек рядом. Заставить его стонать. Это, блядь, действительно выбивает из колеи. — Идём. — Абено обыденно скрещивает руки на груди, весь такой уверенный и взрослый, ни тени улыбки на лице, какие там пятнадцать лет, боже мой. — Но...зонтики. Дождь же? — Асия покорно поднимается, кусает обветренную губу, все его движения тягучие и неторопливые, словно он сам непосредственная часть картины за грязной рамой: потерял свой истинный цвет под чётким и спокойным ритмом. — Я же нравлюсь тебе вымокшим? — Абено злобно усмехается, открывая дверь, — ты мне тоже. Вот и пошли. Это только начало, это только самое начало, чёрт возьми, говорит себе Харуицки, взрыв будет впереди. Это только утро. Асия нервно ведёт плечом.