Окунаясь в безмолвную страсть

Чонину снится чёрная темнота, расползающаяся по краям, дающая потокам белого вырваться наружу. Он наступает на бриллиантовый спектр и клавиши разбиваются под его касаниями. Непрекращающееся однотонное пиканье оглушает, и он закрывает уши руками, но звук беспощадно бьет по вискам, не давая ступить и шагу, пока он всё кричит и кричит на кого-то. Чонин не видит лица, но он точно знает, что эти глаза смотрят на него с нежностью, а улыбка могла бы осветить весь город, оживающий лишь с заходом солнца. Он зовет его снова и пытается дотянуться, всё вокруг взрывается белым, и он опять окружен черным шелком, грудь резко вздымается и он шепчет тихие ругательства в сторону будильника за то, что тот зазвонил в это безбожно раннее время. Ещё один день, ещё одно выступление, и Чонин устал. Это не такая усталость, которая бывает от нехватки сна или от боли в мышцах, это усталость, которая скапливается в твоих костях и тянет вниз грузом невысказанных проблем. Чонин считает это мазохистским кругом, когда ты причиняешь боль самому себе, чтоб стать известным, болезненным кругом, которого он не смог избежать и из которого он никак не может вырваться. Со вздохами и тихим ворчанием он вырывается из теплого плена кровати, проводя рукой по растрепанным после сна волосам. Это действительно неудачно, что его концерты всегда так рано утром, но Чонин не жалуется. В течение следующего часа он кое-как успевает помыться, не заснув под тёплыми струями воды из душа, и одеться, торопясь в закулисную комнату, имея немногим больше 10 минут в остатке. Чонина сразу же проводят вперед, и через секунду он уже сидит в кожаном кресле, слишком вычурном на его вкус, но стилист по мейкапу суетится по поводу состояния его кожи, поэтому он никак не выказывает свое недовольство. Со слоем тональника на лице и густо подведёнными темным карандашом глазами он становится совершенно другим человеком, со сложной, неподходящей его обычному состоянию аурой. Времени на размышления нет, ведущий уже закончил с его представлением и готов вызвать на сцену. Несколько хилых хлопков достигают его ушей, пока он медленно скользит по гладкому, покрытому лаком полу, улыбается яркой улыбкой, приклеенной к его идеальному лицу. Он должен привлечь женщин своей очаровательной полуулыбкой и удивить остальных харизматичностью, это просто правила сцены. Ты точно не выживешь лишь с тем, что имеешь изначально, публике нужен красивый образ. Это уже давно известно. Начинаешь со свишшшш! и заканчиваешь - бэнг!, именно так всё и работает. По крайней мере, во время выступления Чонин может потеряться в прикосновениях слоновой кости к его плоти, в красоте тканого горя, выходящего из под его танцующих пальцев. Это единственное, что он может им предложить. И это та короткая передышка от давления, внимательно разглядывающих его, людей. Но в конце это всё равно обрушивается на него. Поэтому, ещё до того, как сам Чонин это понимает, он становится Каем и его руки уже занесены над черно-белой мозаикой в полной тишине до того момента, пока по всему залу не разносится первый звук. И нет ничего важнее, пока он топит себя в стаккато, крещендо и диминуэндо. Но это выступление отличается от других. Чонин - или Кай, так как именно он сейчас выступает – чувствует себя немного более застенчиво, чем обычно, что странно. Когда его пальцы скользят по клавишам, он, как правило, сосредоточен и равнодушен к публике. Однако сейчас он чувствует на себе чей-то взгляд. Взбудораженный вид, раскрытые глаза, твердый взгляд, направленный только на него. Тот же самый, что и всегда, смотрящий на него широко раскрытыми глазами с безмятежным выражением лица, юноша. Широко раскрытые глаза и густые брови, пушистые наушники и любопытный взгляд, впивающийся в него, пока Чонин позволяет своим пальцам играть песни, написанные только в самых печальных историях о запретной и неразделенной любви. Его мизинец почти соскальзывает с клавиши, и он едва избегает ошибки, изо всех сил пытаясь погрузиться в глубокие воды ходов и аккордов снова. Последняя нота отражается эхом от стен, и тишина становится слишком громкой. Когда в напряженном воздухе рассеивается последний шепот прощальной песни, он встает и кланяется, чувствуя, как тяжесть этого мира снова подминает его под себя. Становится тяжело поддерживать эту льстивую улыбку и, как только Чонин избавляется от маски Кая, прямо перед собой он видит молодого человека в этих смешных наушниках, улыбающегося ему. Тёмные глаза встречаются со светлыми, и, на мгновение, Чонин тонет в глубине этих глаз, перед тем, как сойти со сцены. Вдруг становится слишком жарко, всё кажется излишне вычурным, и он не может больше выдерживать все эти камеры вокруг и похлопывания ладонью о ладонь. Он должен добраться до того парня, того, который всегда сидит на одном и том же месте, ни разу не удостоив Чонина отсутствием этого пробирающего насквозь взгляда. Чонин чувствует необходимость потребовать ответ, почему он всегда там, почему этот незнакомец продолжает поддерживать его, когда все остальные отвернулись от него. Слова «хорошая работа, Кай» и «великолепное выступление, молодой человек» не воспринимаются совсем, пока он торопливо кланяется и пожимает руки бесконечному количеству людей. Ему хочется закричать во всю силу своих легких и заставить всех замолчать, но он не делает этого, тихо ища того единственного человека, который всегда там, когда никого другого нет. И, когда он, наконец, достигает молчаливого человека, после того, как толпа разошлась, он понимает, что всё, что тот делает – это смотрит на него. Даже когда он спрашивает его имя, юноша улыбается ему какой-то кривой улыбкой и качает головой. Разочарованный, Чонин очень сильно старается держать себя в руках и в конце концов просто уходит, потому что он так и не получил ответы на свои столь болезненно отчаянные вопросы. Но, даже когда его тур выходит за рамки Сеула и проходит по бесчисленному множеству других городов, один и тот же человек остается, единственный, кто, как Чонин и его менеджер, остается постоянным в этом безумном ежедневном графике. После этого почти незаметного скачка его мизинца с си-бемоль на до, Чонин решает задвинуть свое нетерпение подальше и на самом деле слушать. Он от природы очень торопливый, поэтому, возможно, ему просто нужно подождать, пока ответ достигнет его напряженного слуха. Возможно это потому, что он шокирован допущенной ошибкой, почти травмирован. Или может это потому, что он не может выдерживать этот взгляд больше, чем ему нужно; он хочет, наконец, утолить эту жажду сознания ответами. В любом случае, всё это сосредотачивается на одном человеке, который не сказал ни слова, который не оторвал своего взгляда от Чонина и который носит эти режущие глаза неоновые синие наушники. Только тогда, когда Чонин приглашает этого юношу на необычный ужин в изолированной обстановке, он приходит к поразительному пониманию чего-то душераздирающего и запутанного одновременно. Когда в руках юноши появляется синий блокнот и ручка, Чонин понимает, что единственный звук, который он будет слушать, это скрип ручки по бумаге. Мое имя До Кёнсу, написано идеальным наклонным почерком. Это практически невероятно, насколько чистые эти буквы. Приятно познакомиться, Ким Чонин. Мне очень нравится твоя игра на фортепьяно. И Чонин смаргивает неожиданно навернувшиеся слёзы, потому что этот человек, который преданно следовал за ним, куда бы он ни шел, не слышит ни одного его слова, ни тем более той души, которая выливается на черно-белые клавиши. До Кёнсу не может погрузиться во всё то, что Чонин отдает просто потому, что он не способен это принять. _ Чонин чувствует как становится всё ближе к Кёнсу, он как компаньон, иметь которого Чонин всегда мечтал, и это дружба, для которой ему всегда не хватало свободы. Он говорит, а потом слушает скрип ручки по бумаге голубого блокнота, читая идеальные кривые и четкие линии. Кёнсу старше его ровно на 366 дней, и Чонин видит некую прелесть в том, что их Дни рождения разделяют какие-то 24 часа. Он узнает, что Кёнсу делает чайные пакетики у себя дома, перед тем как отправить их, и ребёнок в нем умоляет проследить за этим процессом хотя бы раз. Чонин теряет всю свою взрослость, находясь рядом с Кёнсу, но это хорошо, потому что мир больше не кажется таким безнадежно скучным, как раньше. Груз стал легче, плечи расправились, а улыбка достигла глаз. В то время как Чонин вынужден носить звание взрослого - Кая, рядом с Кёнсу он может быть настолько незрелым и беззаботным, насколько хочет, привилегия, которой он был лишен после смерти обоих его родителей и из-за небрежности опекунов. Теперь он может быть Ким Чонином – любопытным ребёнком, а не Каем – профессиональным пианистом. Он знает,что не должен впускать Кёнсу в свою квартиру, но делает это так или иначе. Он хочет поделиться с Кёнсу всем, что у него есть, испытывая какой-то головокружительный восторг, из которого никак не получается вырваться. Но это нормально, потому что Кёнсу точно такой же, как и Чонин, хотя, может быть, немного взрослее. Лишь немного, потому что он радуется этим детским вещам так же сильно, как и Чонин. Они оба взрослые, которые очень быстро выросли, слишком быстро, потеряв свое драгоценное детство где-то в процессе. И сейчас, когда у них есть кто-то, кто может понять, вся сдержанность сходит на ноль. Чонин рассеянно вертит в руках ярко-синие наушники, думая, почему те такого отвратительного цвета лазурного ужаса. «Почему твои наушники такого ужасного цвета?», - спрашивает он, поворачиваясь лицом к Кёнсу, который рассеянно теребит мокрый пакет с чаем. Пакетик всё еще горячий и влажный, но Кёнсу совсем не обращает внимания на жжение в пальцах и смотрит прямо перед собой, не слыша вопрос Чонина. Последний угрюмо вздыхает, прежде чем легонько дотронуться до плеча Кёнсу и повторить вопрос медленно, чтобы можно было прочесть по губам. Потому что синий красивый, снова пишет Кёнсу в своём ярком блокноте. Он напоминает мне о грусти и небе. Небо же красивое, правда? Чонин сухо смеётся, и Кёнсу чувствует вибрации проходящие через руку, задевающую голень Чонина. «Ага, очень красивое». Он не говорит Кёнсу, что именно под этим самым красивым небом, он оставил позади обоих родителей и свою жизнь как Чонин. _ Иногда Чонин задается вопросом: как, черт возьми, он умудрился завести столько сумасшедших знакомых за свою недолгую карьеру пианиста. Чжан Исин - китаец, играющий на электрической скрипке, - просто странный, а его друг Пак Чанёль – трубач, ещё более безумный, чем вообще представляется возможным. Но у них у обоих до смешного нет никаких рамок приличия, и Чонин чувствует, как границы его терпения постепенно стираются от постоянных сплетен и непрекращающейся болтовни за спиной. Он должен был лучше понимать, чем это всё закончится, но он очень хотел познакомить их с Кёнсу. Он должен был понимать, должен был. «Типа, он что, правда не слышит ничего, что мы говорим?», - лающе произносит Чанёль, после его, уже, наверное, миллионной рюмки соджу. В его смехе нет и капли сочувствия, а Чонин сжимает зубы и напрягается всем телом. Он ненавидит то, как рот Чанёля никогда, кажется, особо не двигается, даже если тот говорит вызывающе громко, потому что так Кёнсу не может понять, что говорят о нём. Рассеянная улыбка на его лице – достаточное тому доказательство, и Чонин готов вырвать Исину глотку, когда тот открывает свой пьяный рот. «Не могу поверить, что ты завел себе такого секс-дружка, как он», - икает Исин, запрокидывая голову назад и вливая в себя ещё одну рюмку. «Хотя, это ведь удобно, да? Ты можешь оскорблять его как хочешь, а он никогда и не узнает. Бьюсь об заклад, он не понимает ни слова из того, что мы сейчас говорим». На этот раз улыбка на лице Кёнсу дергается, потому что Исин, говоря по-корейски, всегда очень хорошо выговаривал все слова. Чонину быстро становится понятно, что Кёнсу знает, что происходит. Он может точно сказать по тому, как пальцы юноши бессознательно сжимаются на крае пиджака, и Кёнсу незаметно пытается отсесть подальше. Чонин хмурится и тянет его обратно к себе, страдая от умоляющих не делать этого, широко раскрытых глаз Кёнсу. «Он не мой секс-дружок», - выплёвывает Чонин, будучи не настолько пьяным, как эти два безостановочно смеющихся парня перед ним. «Кёнсу - мой хороший друг, понятно? Не будьте такими грубыми». «О, наш малыш Чонин сейчас заплачет? Не будь таким сентиментальным», - медленно протягивает Чанёль и взрывается истеричным хихиканьем, пока Исин безуспешно пытается восстановить дыхание ещё с прошлого раза. Чонин резко встаёт, сжимая кулаки, его ноздри в ярости раздуваются. Он смотрит на этих двоих, растянувшихся на полу, и со всей накопившейся злостью выплевывает: «Хватит быть такими чертовски не зрелыми, вы, придурки! Вы двое никогда не сможете стать таким хорошим другом, как он! Глаза Кёнсу становятся ещё шире, когда он видит покрасневшее лицо Чонина. Он трясёт головой и комкает пальцами край рукава Чонина, молча умоляя того остановиться. Бешеный взгляд опускается на лицо Кёнсу и только тогда Чонин осознаёт свою вспышку. Он бросает на стол пачку купюр, ибо, кажется, те двое слишком пьяны, чтобы платить, хватает Кёнсу за руку и выводит из этой уличной забегаловки, спотыкаясь о собственные ноги. Ночной воздух освежает разгоряченную кожу, покрывая голую плоть мурашками, принося приятную прохладу. Ни говоря ни слова, Чонин прижимает Кёнсу ближе к себе, когда они идут обратно по направлению к его квартире. Голова гудит, но ему всё равно, потому что совсем рядом то ли от холода, то ли от страха дрожит Кёнсу. Тишина становится давящей. Чонин спотыкается о трещину в мокром цементе, падает на четвереньки и сворачивается в жалкий комок прямо посреди тротуара. Солнечные очки, которые он надел, дабы скрыть свою личность, слетают с лица, ударяясь об асфальт, и он зажмуривает глаза, закрыв уши ладонями. Чонин хочет спрятаться, но чувство, что кто-то очень настойчиво тянет его за руку, возвращает в реальность. Он слышит тихое хныканье, такое знакомое и незнакомое одновременно, поднимает голову и видит Кёнсу, находящегося уже на грани слёз, непонятно мычащего что-то совершенно бессмысленное. Чонин поднимается сам и помогает Кёнсу, притягивая старшего ближе, и обнимает, под свидетельством бесчисленных звёзд и огней ночного города. «Прости меня», - прерывисто шепчет он в бледное ухо Кёнсу, но тот чувствует лишь слабое прикосновение сладкого дыхания к своей коже. _ Чонин наблюдает за тем, как Кёнсу кладет смятые травы в шелковые пакетики, с педантичной точностью сшивая концы вместе. Тонкие пальцы всегда работают до невозможного аккуратно, но в этот раз его руки трясутся, и иголка впивается глубоко под кожу. Кёнсу удивлённо вскрикивает, роняя на пол чайный пакетик и рассыпая повсюду толчёные листья. Секунда, и Чонин уже стоит рядом, бережно держа кровоточащий палец. В месте, где металл проник под кожу, застыла капля крови и, до того, как Чонин успевает подумать о том, что делает, он уже слизывает выступившую кровь. Испуганный вздох Кёнсу возвращает его в реальность, и Чонин опускает взгляд от чувства, похожего на стыд. «Извини», - хрипит он, поднимаясь на ноги, чтобы найти аптечку. «Я... Неважно». Он забывает, что находится в квартире Кёнсу и не имеет ни малейшего понятия, где что-либо лежит, а когда, чуть позже, возвращается в комнату с пустыми руками, Кёнсу не произносит ни слова. Он настойчиво продолжает упаковывать свои чайные пакетики, отчаянно желая знать, что творится в голове у Чонина. Я всегда буду здесь, чтобы выслушать тебя. _ Чонин упивается тем, как под его пальцами поёт пианино и замолкают клавиши, млея от малейшей страсти, и отвергая её через тугие и гибкие провода. Он позволяет себе потеряться в сплетении синих и черных нот, тонет в бесконечном океане, глухой ко всему происходящему вокруг. Ничего больше не важно, помимо вспыхивающих в голове воспоминаний об обидах, нанесенных ему и Кёнсу, и единственное, о чём он может думать, это Кёнсу, Кёнсу, Кёнсу. Каждая клавиша шепчет «Кёнсу», и каждый аккорд кричит «Кёнсу!», в попурри из невысказанных эмоций и отчаяния. Чонин не хочет думать ни о чём другом, и он играет до тех пор, пока не чувствует боль в руках, а кончики пальцев становятся красными и их начинает саднить. Они стёрты настолько сильно, что, когда он резко ударяет рукой по острым краям невинных, жемчужных клавиш, тонкая кожа разрывается, и горячая кровь попадает на пианино, добавляя третье измерение в эту черно-белую мозаику перед ним. Всё, что он может предложить – это звуки горя, нет ничего, что его тело может создать, кроме грустных песен своего сердца и души. Но это никому не нужно. Они все хотят самоуверенность, дерзость Кая, его сильный образ молодого дарования и невероятное мастерство. Ни у кого нет желания получить его разбитое сердце, потому что это уродливая вещь: плачевный, позорный элемент, который только и может, что разрывать людей на части, настолько малые, что они исчезают, как пепел на ветру. Поэтому, даже когда его раны кровоточат, а слёзы застилают глаза так, что ничего не видно, Чонин играет. Он вкладывает в музыку всё то, что не позволено, пока чьи-то мягкие прикосновения не вытаскивают его из этих убивающих фантазий, плавно, нежно. Ты сегодня очень синий, пишет Кёнсу, поспешно пихая записку прямо в кровоточащие руки Чонина. Пожалуйста не будь таким синим. Синий – красивый, но ты - цвет намного красивее. Просто будь собой, хорошо? Чонин позволяет Кёнсу суетиться над своими израненными руками, наслаждаясь чувством прохлады от соприкосновения успокаивающего травяного бальзама с кожей. Даже если это временно, - думает он, - позвольте мне провести остаток своей жизни именно так. И Чонин молится каждому божеству, надеясь, что они услышат его жалкий, отчаянный крик. Он послушно жует, буквально запихнутые ему в рот спагетти с кимчи, и улыбается в ответ на улыбку Кёнсу. Это хорошо, когда о тебе заботятся, и ему интересно, думает ли Кёнсу так же, или того раздражает безответственность и беспомощность Чонина. Он испуган желанием прижаться к Кёнсу каждой клеткой своего тела и никогда не отпускать. Он как ребенок, который только и умеет, что держаться за что-то, ребенок, который громко заплачет, если у него это что-то отобрать. «Почему ты любишь, когда я играю на пианино?» , - спрашивает Чонин, повторяя свой вопрос несколько раз, чтобы Кёнсу смог понять его сквозь икоту и нервное шмыганье носом. «Не то чтобы ты мог меня услышать». Это удар ниже пояса, и он отлично об этом знает, но ему хочется знать, ему нужно некое подтверждение, что есть причина, почему Кёнсу не оставляет его. Чонин хочет уверенности в чём-то, в чём он даже сам не уверен. Кёнсу не может слышать его горя, тогда что же может держать его рядом, кроме богатства и славы Кая? Но извивающийся сапфир в его руках говорит красноречивее всяких слов, и Чонин наполнен чем-то странным и непривычным. Его тело начинает дрожать, и он настолько переполнен эмоциями, что не замечает появляющуюся на щеках влагу. Потому что я чувствую твоё горе. Твоя игра полна печали и тоски. Она полна музыки, которую мне не нужно слышать, чтобы понять. И Чонин чувствует, как Кай пытается вырваться наружу, чтобы заполнить этот пустой фасад, но он с силой заталкивает его обратно и кричит. Он не сопротивляется, когда Кёнсу, закусив губу, кладёт ему в рот ещё спагетти с кимчи, покорно жуёт и глотает. Всё что угодно лучше, чем прятаться за дурацкой, маленькой маской, и Чонин не может заставить себя заботиться о том, насколько ужасно сейчас выглядит. Он занимает себя запоминанием каждой детали последних минут, начиная от синих наушников Кёнсу, и заканчивая мыслью о том, насколько же длинные у того ресницы, и как они создают на щеках похожие на бабочек тени, когда он моргает. И настолько же, насколько он не чувствует жжения в пальцах, Чонин не осознает, как наклоняется и прижимается своими губами к губам Кёнсу до тех пор, пока старший не вздыхает и не отвечает на поцелуй со вкусом специй и томатного соуса. _ Это был долгий день, много выступлений, и Чонин устал. Это не такая усталость, которая бывает от нехватки сна или от боли в мышцах, это усталость, которая скапливается в твоих костях и тянет тебя вниз грузом невысказанных проблем. Его пальцы снова на грани распространения третьего измерения. Он счастливо машет рукой и отправляет Кёнсу домой, но, как только отворачивается, ноги начинают подкашиваться, и он чувствует, как усталость и истощение поглощают его тело целиком. Чонин хочет догнать Кёнсу, уткнуться носом в ароматную ткань его рубашки и остаться так до конца света, но всегда есть предел тому, насколько далеко он может зайти. Когда с лица смыт весь макияж, Чонин выглядит изможденным: пустые глаза, впалые щеки, даже волосы выглядят тоньше. Темные тени залегли под глазами, подчеркивая мертвенную бледность розовых губ Чонина. Истощение «почти на грани» обрушивается на него в полную силу, голубое небо встречает Чонина прямо за окном спальни, прямо снаружи его клетки из черного, монотонного шелка и белого атласа. Кое-как он находит в себе силы, чтобы подняться и пойти. У него нет места назначения, и он даже не планирует завести его. Чонин просто позволяет своим ногам бездумно вести его, в то время как мысли блуждают в голубом небе и лазурном море записок Кёнсу, в его написанных яркими чернилами словах. Вплоть до того момента, когда Кёнсу пихает дымящуюся кружку синего чая – с каких пор такой вообще существует – прямо в его холодные руки, Чонин не замечает, что сидит за маленьким, рассчитанным на двоих столиком в квартире Кёнсу. Он дрожит от холода в своей тонкой рубашке, и Кёнсу смотрит на него с волнением, прикусывая нижнюю губу и пытаясь придумать, как заставить Чонина почувствовать себя лучше. Что случилось? В этот раз вопросительный знак не такой идеальный, как обычно. Он немного отклонен, и точка внизу больше похожа на неправильную запятую. Чонин не знает, что делать с этой внезапной ошибкой, и только по-совиному мигает, смотря на лазурный лист жертвенного рая. Ты снова синий, Чонин. Не будь синим. Скажи мне, в чем дело? Почему ты такой синий сегодня? Его глаза совершенно пусты, когда Кёнсу поднимает его голову за подбородок, чтобы посмотреть на него, и эта озабоченность без понятного объяснения вызывает кипящее на поверхности раскаяние. Поговори со мной, Чонин. Пожалуйста. Не будь синим. Но Чонин не говорит. Он только пьет синий чай Кёнсу и представляет себе место, где нет ничего, кроме драгоценных, сапфировых небес и Кёнсу, и где он на самом деле счастлив. Он растирает яркие тени печали и неба между большим и указательным пальцами. Говори. Я выслушаю. _ В один осенний вечер, когда зима уже почти на пороге, Чонин приходит в дом Кёнсу, в то время как тот сшивает свои чайные пакетики, он даже не замечает Чонина, пока не чувствует прикосновения блуждающих рук к затылку. Он расслабляется в руках Чонина, пока тот играет на его коже, как на пианино, арпеджио, начиная с плеча и вниз по всей руке. Мало-помалу ускоряясь, пробегается вверх по пальцам и запястью, и Кёнсу тихо стонет, когда Чонин рассеянно целует его в макушку. Так хорошо, Чонин. И всё это каким-то образом начинается именно тогда: Чонин, горячо дышащий на чувствительную кожу Кёнсу, впивающийся острыми зубами в фарфоровую плоть до тех пор, пока малиновые цветы не украшают ранее безупречный холст. Рассказы о запретной любви и незавершенности прослеживаются в движениях его пальцев, и Кёнсу кричит, хоть и не может этого услышать. Но Чонин впитывает в себя каждый стон, все до единого издаваемые Кёнсу звуки, и погружается всё глубже и глубже во всё то, что охватывает его существо. Он совсем не ожидал от Кёнсу такой «громкости», что его длительное молчание и непрерывный скрип чернильной линии перерастёт во что-то более вещественное, но Кёнсу доказывает, что он не прав, когда стонет, в отчаянии прижимая Чонина как можно ближе, рисуя красные линии на его широкой спине и раскрывая в неслышной мольбе распухшие от поцелуев губы. Чонин продирается сквозь черно-белое поле, наклоняясь над Кёнсу, и сгибая его настолько сильно, что кажется, что тот сломается под его руками. Его дыхание резкое, как серия отрывистых стаккато, а вздохи Кёнсу – фермата, украшающая длинные ноты соединения. Диссонанс настигает их одновременно, как эфемерное сочетание мелодии и гармонии, безошибочное запирание горя и разбивание стеклянных сердец о линолеумный пол. Пианист замедляется, не желая доводить их объединение до смутного, сложного конца. Он хочет впитать все эти моменты оживлённой страсти, но, когда звук меццо-пиано в высоком регистре вылетает из горла Кёнсу, нечто правильное включается, и небольшая передышка превращается во что-то такое, что может быть охарактеризовано лишь текстурой быстрой фуги. «Я люблю тебя», - вырывается из горла Чонина, до того, как он понимает, что Кёнсу не может его ни услышать, ни увидеть в темноте ночи. Воздух застревает где-то в горле, и он запрокидывает голову, наслаждаясь тем, как тонкие пальцы перебирают его волосы. Нет никакого ответа на его признание, и это ударяет намного больнее, чем он ожидал. Чонин чувствует горе, вместо того, чтобы слышать его, и когда они лежат на кровати, смотря на синий потолок, он позволяет слезам падать, окрашивая простыни на несколько тонов темнее, утопая в невыносимой тишине равномерного дыхания Кёнсу. Когда Чонин, вальсируя, выходит на ярко освещенную сцену, он чувствует, как что-то внутри него переворачивается, и, неожиданно, вместо того, чтобы выступать, он наблюдает. Но он чувствует холодное прикосновение клавиш к кончикам пальцев и позволяет осколкам своей души вылиться наружу, в воздух. Начинаешь со свишшшш! и заканчиваешь - бэнг!, именно так всё и работает, и Чонин внутренне вздрагивает от грома аплодисментов, готового обрушиться на его уши. Он чувствует любопытный, проникающий прямо под кожу и выворачивающий его наизнанку взгляд, пока он обнажает свое сердце всему миру. Чонин представляет синие наушники, небо пастельных цветов , яркие океаны чернил и синий чай Кёнсу. В своих мыслях он замазывает лицо толстым слоем макияжа и выступает как Ким Чонин, любовник и первый настоящий друг До Кёнсу; как целебная песня для того, кто не может слышать, для того, кто синей гелиевой ручкой пишет на синей бумаге, для того единственного, чья улыбка освещает весь город, оживающий лишь с заходом солнца. Глиссандо вверх и педаль вниз, мягкие ласки в сторону и над равнинами черно-белого жемчуга. Струны черных и синих нот дрожат в неподвижном воздухе. Измельченные листья трав танцуют в море тепла и утешения. Рассказы о безответной любви экстраординарного пианиста и его любовника, который не смог принять единственное, что тот мог предложить – разбитое сердце. Чонин слышит беззвучное, захватывающее дыхание восхищение, и чувствует, как оно застывает в жилах. В этот раз, когда толпа взрывается похвалами и свистом, Чонин этого не слышит. Вместо этого он слышит равномерное биение сердца Кёнсу и видит сверкающие, кристальные дорожки солёных слёз, текущих по фарфоровой коже, и теперь уже улыбается не Кай, а Ким Чонин. Он как в тумане пробирается сквозь серые ритуалы рукопожатий, всех «спасибо» и «нет проблем», начинаешь со свишшшш! и заканчиваешь - бэнг!, оставляя всех в безмолвии. Но его радость недолгая, потому что, когда Кёнсу входит в свою черно-белую, тюремную камеру, он кричит и скользит вниз по выбеленным стенам, хватаясь скрюченными пальцами за несуществующую решетку. Капли слёз собираются на его длинных ресницах, и он резкими жестами показывает Чонину принести ручку и бумагу, хоть что-нибудь, с помощью чего он может общаться. Его руки царапают лицо, а широко раскрытые глаза молят о спасении, устрашающе уставившись вдаль. Сердце Чонина готово остановиться, когда Кёнсу пишет на белой бумаге черными буквами, почти неразборчиво и так шатко, что чернила разбрызгиваются по всей поверхности, смешиваясь с каплями слёз. Я не вижу, читает Чонин в раздробленном, неловком письме, и сглатывает ком в горле. Это не почерк Кёнсу. Это не может быть его почерком. Чонин, я не вижу! Кёнсу шмыгает носом всю дорогу до больницы, потирая глаза и тихо рыдая, ища утешение в присутствии Чонина. Он скручивается в комок на пассажирском сидении, губы сомкнуты в тонкую линию, пока он пытается преодолеть кипящую в груди панику, сердце стучит всё быстрее и быстрее, а педаль под ногой Чонина становится всё ближе к параллели с землей. Мысли Чонина мчатся, пока он несёт Кёнсу и бешеным, ломающимся голосом кричит людям: “Помогите ему! Помогите ему, чёрт возьми!” Но люди двигаются слишком медленно, и Чонин может только в отчаянии наблюдать за тем, как Кёнсу насильно одевают в больничную одежду и помещают под злобно мурлыкающие челюсти машины, и как тот может только тихо скулить под резкими красными лучами. Кёнсу выглядит очень хрупким в своей бледно-голубой, больничной одежде, таким тонким и слабым, что Чонин задается вопросом, как тот вообще может стоять на своих ногах с такими узловатыми, хрупкими коленями. Опухоль, находящуюся в мозге Кёнсу невозможно удалить, так как она находится в опасной близости к отвечающей за зрение части и находится вне досягаемости. Её медленный рост в конечном итоге убьёт его. Паразит питался здоровьем Кёнсу все эти годы только ради того, чтобы вылиться во что-то ужасное сейчас. Они говорят Чонину, что это было ожидаемо и неизбежно, что Кёнсу всё равно бы ослеп и умер в скором времени, и Чонин не может поверить в их наглость, когда они предлагают ему временное лечение, лечение, которое может лишь продлить муки Кёнсу! Но Чонин сдерживается, он закусывает губу настолько сильно, что может почувствовать вкус железа во рту, так сильно, что он задумывается, это ли чувствует Кёнсу всякий раз, когда игла случайно проходит сквозь кожу пальца, а не сквозь шелк незаконченного чайного пакетика. Он борется изо всех сил, лишь бы убрать печаль из своих глаз, но, когда Чонин действительно нуждается в Кае, зрелости в нём больше нет, тот оставил его рыдать над безвольным телом Кёнсу на больничной койке. Он чувствует, как руки Кёнсу безвольно бродят по поверхности кровати, пока не находят сжатые в кулаки руки Чонина, гладят напряженные костяшки и разжимают его бескровные пальцы. Несмотря на бинты, обернутые вокруг головы Кёнсу, Чонин видит, как тот улыбается. Кёнсу берет руку Чонина и на раскрытой ладони пишет невидимое сообщение, которое навсегда останется впечатано в памяти. Чонин вздрагивает от чувства щекотки, когда пальцы Кёнсу выводят слова на его ладони, но он сдерживает желание вырвать руку и ждёт. Я тебя люблю. В этот раз фраза не написана спокойными, синими чернилами, и она не сказана шепотом на ухо, но Чонина всё равно бросает в дрожь и слёзы. Я тоже тебя люблю, пишет он на руке Кёнсу далёким от идеального почерком, и Кёнсу улыбается, его улыбка освещает мертвую, больничную палату, также как и город, оживающий лишь ночью. _ Чонин приносит синие простыни и долго спорит с медсестрами, чтобы заменить эти белые страдания Кёнсу на что-то более приятное. Он выигрывает спор, и уже скоро Кёнсу лежит в знакомом море комфорта, хотя и не знает об этом. Любимая синяя ручка Кёнсу и новый блокнот того же бренда лежат на прикроватной тумбочке, готовые к использованию, хотя Чонин знает, что они больше никогда не понадобятся. Не будь таким синим, пишет Кёнсу у него на руке. Синий цвет тебе не подходит, Чонин. Ты прав, пишет Чонин в ответ, лаская руку Кёнсу медлительными движениями. Кёнсу смеётся от щекотных прикосновений. Какого, тогда, я должен быть цвета? Красного, незамедлительно отвечает Кёнсу. Потому что ты приносишь новое измерение в мой черно-белый мир. А синий, добавляет Чонин, не способный удержать появляющуюся на лице ухмылку. Тебе подходит синий цвет потому, что – он останавливается, чтобы подумать, и отпускает печаль прежде чем продолжить – потому что ты красивый. Как небо. Небо же красивое, правда? Да, очень красивое. И нет ничего, что Чонин может сделать, пока Кёнсу, мучаясь, постепенно исчезает. Он рядом, когда волосы Кёнсу начинают выпадать, когда его рвёт цветом, который так хорошо описывает Чонина, и когда Кёнсу еле может написать я тебя люблю на его руке. Кёнсу громко хрипит, чтобы привлечь внимание Чонина, и Чонин без колебаний немедленно помещает ладонь прямо под костлявые пальцы Кёнсу. Тот пишет медленно и усердно, с видимым усилием выводя буквы. Сыграй на пианино для меня, в последний раз. Пожалуйста. Чонин распознает прощание и долго борется с собой, прежде чем опустить пальцы на гладкую поверхность. Он знает, что это означает прощание и он хочет продлить этот момент на столько, насколько только сможет, потому что Кёнсу трудно дышать без аппарата, прикреплённого к груди, и его пустые глаза бродят повсюду, будто пытаясь найти Чонина. Он выливает всё, что только может на бедные клавиши, играя песни, написанные только в самых печальных историях о запретной и неразделенной любви. Он рисует в воображении образы Кёнсу в его ярко синих наушниках, его любопытный взгляд широко раскрытых глаз; то как его чайные пакетики были всегда безупречны как и вкус самого чая; то как Кёнсу шептал в воздух в ночь, когда Чонин признался ему; то как Кёнсу плакал, во время его выступлений и как сказал, что его горе было почувствовано, не услышано. И нет ничего важнее, чем Кёнсу, пока Чонин топит себя в стаккато, крещендо и диминуэндо. Начинаешь со свишшшш! и заканчиваешь - бэнг!, именно так всё и работает, но Чонин не может заставить себя продолжать, когда Кёнсу без сознания падает на его плечо. Кёнсу окружен вспышками красного и синего, а Чонину снится чёрная темнота, расползающаяся по краям, дающая потокам белого вырваться наружу. Он наступает на бриллиантовый спектр и клавиши разбиваются под его касаниями. Непрекращающееся однотонное пиканье оглушает, и он закрывает уши руками, но звук беспощадно бьет по вискам, не давая ступить и шагу, пока он всё кричит и кричит Кёнсу. Чонин видит бледное лицо Кёнсу под флюоресцентными лампами больничной палаты, но он понимает, что Кёнсу не может посмотреть на него, его улыбка не в состоянии осветить город, оживающий лишь с заходом солнца. Он зовет его снова и пытается дотянуться руками, всё вокруг взрывается белым, в то время как тело Кёнсу накрывают, и затем конец совершенно прямой линии разбивает его, и он падает на пол, бесконечно повторяя имя Кёнсу. Кёнсу выглядит так же безмятежно, как в тот день, когда Чонин встретил его впервые, и пианист всхлипывает, в жалкой попытке собраться. Он выводит буквы на руках Кёнсу, пытаясь согреть их, и снова почувствовать жизнь, текущую по мертвым венам. И он замирает, когда чувствует что-то зажатое в этих холодных, мертвых руках. Чонин застывает, когда чайный пакетик выпадает из ослабевшей хватки Кёнсу, он всеми силами пытается сдержать слёзы, когда видит слова «красный чай», нацарапанные на синем ярлыке. Ещё хуже становится, когда он видит знакомую тень ярко-голубой бумаги, и Чонин аккуратно разворачивает скомканный лист; тревога, как свинец, наполняет его конечности. Моё имя До Кёнсу, написано идеальным, наклонным почерком. Это почти невероятно, насколько чистые эти буквы. Рад был встретиться с тобой, Ким Чонин. Я очень люблю твою игру на пианино. И я люблю тебя.