Стон.

Стон накрывает его с порога; совсем как резкий порыв ветра на набережной, Юри даже точно так же жмурится и задерживает дыхание, хотя в груди уже ледяные иглы и мучительный жар, и, кажется, теперь они не исчезнут никогда. — Юри! — радостно окликают его сверху, и он, сползший на коврик в прихожей, отмирает, шмыгает носом и поднимает голову: Никифоров стоит возле входа на кухню, улыбается немного глуповато — так он улыбается только и единственно в присутствии Кацуки, спасибо Пхичиту, уже доложил с фотоотчетом — и вытирает руки ярко-синим полотенцем с разноцветными еловыми ветками и колокольчиками на нем (выглядит оно до ужаса аляписто, но это подарок Юры, мстительно-трогательный в его привычном «Вот вам за то, что я вас не ненавижу!»; Виктор был в восторге). А потом теплые влажные пальцы уже оказываются на его щеке, пока другую промакивают хлопчатобумажным желтым колокольчиком: — Ну, что такое, солнце мое? Опять от ветра слезятся? Может, все-таки сходим к окулисту? Замечательная женщина, старушкой и не назовешь, хотя, кажется, она всю войну тут пережить успела, но такой специалист и человек хороший, что прямо… Юри тихо и коротко дышит, позволяя боли потихоньку уйти, уняться под этим ласковым шелестом слов, смысл которых ускользает, позволяет потянуть себя наверх, неуверенно встает на ноги, а стоны все так же продолжают звучать, до ужаса рядом, словно он в шкафу застрял в чьей-то спальне, не выбраться и не шевельнуться, и Кацуки только сейчас понимает причину своих слез, снова шмыгая носом и делая шаг навстречу. — Я испугался… что это ты… — признается он в плечо, всхлипывая, понимая, что именно так его выбило из колеи в первую секунду; кажется, он все ещё не в себе, потому что смысл сказанных только что слов осознает тоже с опозданием, и это все до ужаса унизительно и мерзко, и какой же он жалкий, и как его вообще терпят в этом доме, и мокрая ткань рубашки Виктора похожа по цвету на лепестки сакуры, плавающие в мутной темной луже, как тогда, в его тринадцать, когда Такеши и Юко разругались по пути из школы на каток почти до смерти, и Нишигори наступил сперва в лужу, оставшуюся после раннего в том году дождя, а потом прямо в небольшой островок опавших лепестков, и они посерели и истончились под его подошвой, еще секунду назад такие хрупкие и красивые, но уже обреченные на гибель, и Юри стоял и смотрел на них, отстав от друзей… Пальцы нежно скользят по его затылку, поглаживая, и от такой легкой, но приятной ласки дыхание снова сбивается; Виктор прижимается щекой к его виску, и Юри невпопад думает, что очки, которые Никифоров сам же поднял ему на макушку минуту назад, пытаясь вытереть слезы, наверняка больно упираются ему в скулу, откидывает голову, позволяя им сорваться от резкого движения; Юри даже не собирается морщиться или вздрагивать от звука их падения — точно не тогда, когда Виктор обнимает его и ему от этого, как надеется Юри, не только не дискомфортно, но и хоть чуточку приятно, как и ему самому. Виктор тихо хмыкает, выуживая очки из обширного капюшона, куда они удачно завалились, и поглаживает лопатки Юри под плотной тканью куртки. — Мой бедный Юри, — почти поет он, и Кацуки не разбирает ничего, кроме своего имени, но уже заочно согласен хоть на обещание скоро прикончить — только чтобы оно произносилось таким голосом. — Не переживай, — добавляет Виктор, — я бы никогда не поступил так с тобой, ты слишком… — здесь он вздыхает, но потом аккуратно — идеально, чтобы не заставить Юри снова чувствовать себя навязчивым и виноватым в их непредвиденных объятиях — отстраняется и улыбается тайно и чуть лукаво, повторяет: — Не переживай. Раздевайся и проходи ужинать. Скоро у них будет перерыв. Выясняется, что раннее пробуждение в прошедшую пятницу и стоны этим поздним вечером — взаимосвязаны. Они оба ждали ту пятницу, потому что был выходной и можно было отоспаться, но в примерно семь утра по парадной раздался дьявольски громкий топот ног, какие-то неритмичные завывания и крики, Никифоров выполз тогда на кухню на полчаса позже Юри, до последнего пытаясь игнорировать шум и урвать лишние часы отдыха, сонно тер щеку, душераздирающе зевал под кофе и бормотал что-то про свадебные традиции — периодически содрогаясь со странным выражением лица; Юри тогда почему-то решил, что Виктора подмораживает от сквозняка из форточки, накинул на голые белые плечи свою толстовку — он порой ленился переодеваться после тренировок, приходил как есть в их временно общий дом, раздевался наполовину где-то между прихожей и кухней, а потом забывал донести вещи до стиральной машины, вырубаясь на ходу и не соображая ничего; Виктор в ответ выдал нечитаемый, но очень проницательный взгляд, пришлось по привычке краснеть и сбегать, хотя причин, кажется, не было. Выясняется, что предаются любви соседи и правда какими-то короткими перебежками. — Кролики, — смеется Никифоров, гоняя по кругу чаинки в кружке, и Юри словно сердце в бархат оборачивают. Соседи успешно завершили очередной раунд до того, как они расправились с ужином. — Морские свинки, — не задумываясь, выпаливает Юри, поднимая голову на удивленный смешок: — Пхичит как-то следил за парой морских свинок, которых ему оставил на неделю кто-то из знакомых. Совокупляются они до ужаса стремительно и до неприличия смешно при этом пищат. Кажется, я тогда хохотал постоянно, Пичит даже обиделся, и на свинок тоже — они вообще были мальчиками, а тут такое… — Завтра же пойду в зоомагазин, — воодушевленно тянет Никифоров; Юри ловит тень улыбки на его губах и невольно улыбается в ответ. — Если совокупление этих тварюшек заставит тебя смеяться — я разведу здесь целую ферму! — Виктор! — почти испуганно выдыхает Юри — и замирает; не признаваться же, что лучше всех заставить его смеяться может только сам Виктор. Выясняется, что Никифоров ничего предпринимать не собирается; это немного удивляет, но сам Юри точно не пойдет просить быть потише, а Виктор только пожимает плечами, рассказывает про то, как в детстве его дядя-музыкант сказал, пытаясь выловить в третьем часу ночи под холодной струей из-под крана намеки на трезвость: «Я могу хоть сейчас позвать оркестр и начать репетицию в ванной — и никто не придет орать». Дядя у Виктора играл на тромбоне, от воображаемой картины хотелось зажмуриться и оглохнуть. Поэтому Юри совершенно перестает понимать эту извращенную терпимость к не менее извращенному поведению окружающих, но… Но Виктор чертов Никифоров улыбается, и внутри проходится болезненно-сладкая дрожь, выбивая из легких почти отчаянный хрип. Выясняется, что соседи любят менять дислокацию — Кацуки выдавливает полтюбика пасты в раковину от неожиданности, когда, выбравшись из душа и желая просто побыстрее попасть в спальню, слышит над головой внезапный и очень протяжный стон. «Господи», — бормочет он под нос, отбрасывая щетку и пулей вылетая за дверь, — «Господи, за что?». — Ты простудишься, — раздается над ухом, но желания дергаться почти не остается — ну, явно не достаточно, чтобы сбросить со своей талии чужую прохладную ладонь и вырвать руку из чужих пальцев; даже несмотря на то, что полотенце грозится сорваться с бедер к чертовой матери. — Оденься хотя бы. Юри краснеет, кутается в чуть великоватый халат Виктора, в который его ласково — милостивые боги, за что? — оборачивают, старается не слишком очевидно вдыхать запах мягкой ткани и немножко ненавидит себя. На кухне он оседает на ближайший стул и едва не мычит от бессилия, когда ему в ладонь вкладывают зубную щетку с горошинкой пасты — почему, почему и зачем кому-то в этом гребанном мире вообще позволено быть таким преступно, восхитительно предупредительным?!.. Даже склонившись над раковиной на кухне Кацуки слышит соседские стоны и судорожно вздыхает. Это просто… слишком. Выясняется, что у соседей не такой уж дурной вкус к музыке, как после свадебных празднеств и избытка сомнительных композиций мог бы предполагать Никифоров. Юри было почти все равно — в русской поп-музыке его раздражали только слишком активные басы, слов он не понимал совсем, но мог предположить, что Виктору могло не нравиться то, что им невольно приходилось слушать в прошлые дни. Не то, чтобы стоны лучше — но сейчас их нет, только играет какая-то смутно знакомая песня Дюран Дюран; и Юри стоило бы ее слушать. Юри стоило бы уже вычислить хронометраж соседских сексуальных забегов и попытаться заснуть во время перерыва — особенно, если они снова включат что-то столь ненавязчивое; и ему уж точно стоило бы слушать песню, а не голос Виктора и не то, как он дышит, пока расчесывает его волосы. Все это очень странно, наверное; даже с Пхичитом у них нет такой степени близости — до ужаса неоднозначной, если откровенно, — хотя они вроде как привыкли считать друг друга лучшими друзьями. Но Пхичит никогда не укутывал его в свой халат, не заставлял отклониться на стуле так, чтобы упереться спиной в бедра, а затылком — в живот, и уж точно никогда не расчесывал ему волосы; языком молол Виктор, правда, порой похлеще Пхичита, о свадьбе после выигранного золота, например, но это уже не про то. Юри почти засыпает, убаюканный усталостью, тихой музыкой сверху, приятным низким голосом Виктора и его руками. Внутри бьется о нервы теплая волна, Юри старается не анализировать, что в ней — знает, что утонет к чертовой матери от стыда. Он поворачивает голову, упираясь виском в тазовую косточку, едва ли смягченную тонком слоем ткани спальных штанов, и шумно выдыхает, когда пальцы почти невесомо касаются его лба. Выдох Виктора над его головой раздается почти идеальным эхом, тихо, почти бесшумно ложится на поверхность стола пластмассовый гребень, а потом пальцы другой руки начинают мягко поглаживать его затылок, как пару часов назад на пороге квартиры, и Кацуки, почти провалившийся в сон, уже не понимает, что происходит, лишь шумно и часто дышит, иногда облизывая сухие губы. — Тебе нравится, — взволнованно и неверяще-радостно констатирует голос сверху, и Юри невольно тянется к нему, и тихо стонет, когда пальцы на затылке захватывают пряди, тянут совсем небольно — чересчур возбуждающе, на самом деле, — заставляя запрокинуть голову еще сильнее. — Юри, посмотри на меня немедленно. Кацуки правда старается открыть глаза, но скорее его завтра же пригласят в Олимпийскую сборную, чем ему удастся перебороть эту вязкую сонливость; он только хватается за чужие бедра, пытаясь заставить себя встать — почему-то ему кажется, что тогда открыть глаза будет легче — но у него не получается от слова «совсем», и он обиженно вздыхает, утыкаясь лбом во что-то, настолько пахнущее Виктором, что можно сразу умирать. — Если ты будешь тереться о мой живот, у меня встанет, и я бы посмотрел, конечно, что ты будешь делать тогда, но, сдается мне, к таким решительным действиям ты точно не готов. Лицо Юри приподнимают за подбородок таким привычным уже жестом, что сердце сладко замирает, а с губ просится стон; тень накрывает его — веки перестают быть черно-красноватыми, становясь просто черными, как ночью в темной комнате, и Юри это нравится — а потом Виктор касается его губ своими — и это нравится Юри куда больше. Он беззвучно ахает, и рот при этом приоткрывается, будто специально, и целоваться с Виктором — слишком приятно, и он ловит за хвост ленивую мысль о том, что рад быть настолько сонным, когда на ненужное стеснение и стыд просто нет сил, и еще одну мысль — что сил на подобные глупые вещи он тратит слишком много, и пора уже что-то менять. До спальни — своей собственной — Виктор его доносит — иначе объяснить свою неожиданную телепортацию Юри не может, но это его тоже почти не волнует — судя по словам, которые ему шептали, произошедшее вообще — мелочи жизни, которыми порой можно было бы даже и позлоупотреблять, Виктор бы не обиделся. Юри тянет его за собой в постель под пошлый соседский стон и шарит рукой по чужому лицу, как неаккуратный слепой — ласкает неловко. — Поговори со мной завтра об этом, — едва разлепляя губы шепчет Юри, не думая о том, что его могут не понять. — А если я буду опять слишком стесняться — напомни, что я обещал себе научиться сохранять силы для куда более приятных дел. Виктор рядом откровенно хохочет и прижимается ближе, на пробу забираясь ладонями под халат, довольно мурлыкает в затылок, когда его не останавливают, позволяя обнять за талию и поперек груди без хрипов, напоминающих о сердечном приступе, и полыханий щеками; впрочем, кажется, Юри все равно слегка краснеет, но это тоже — приятные мелочи жизни, которыми сам Виктор давно научился наслаждаться. Через пару дней и несколько десятков разговоров (прерывающихся порой на полуслове из-за поцелуев), Юри вновь лежит на постели Виктора, которая, похоже, начинает становиться их общей, в спальне Виктора, которая, похоже, тоже теперь для них двоих, гладит плечи задремавшего Никифорова и думает о том, как живется соседям рядом с квартирой молодоженов этажом выше, как живется теперь, после того, как Кацуки сподобился поговорить начистоту, самим молодоженам… и безмерно этим окружающим благодарен за терпимость к чужим слабостям, потому что, увы и ах, бедняги, сдерживать стоны, пока они с Виктором занимаются любовью, он точно не собирается.