«Лили»
Юнги вздыхает, потому что «завтра исчезнет» (правда). Под ногами лишь холод и не пройденный путь потерянного-утерянного города, которого, впрочем, как и Юнги, наверное, просто-напросто нет. Уличные фонари освещают потемневшие вены на изломанных поперек запястьях; оживают в чужом сознании; говорят на синем языке и улыбаются так... наверное, всё-таки грустно. Юнги хочется дышать чуточку глубже, вдыхая-выдыхая остатки порошка на собственной футболке и клубничного смузи на губах соседа по парте. Юнги хочется умереть; утопится в собственных одеялах и простынях, что пахнут безнадежностью с примесью лимона; хочется дышать хотя бы через раз, когда спать совсем не хочется (а не хочется всегда); хочется-не-хочется. Он тихо улыбается куда-то в пыльную белую подушку и смеётся: так истерически, как только и умеет; так дико, что противно становится как-то совсем самому. И он уже давно назвал собственное запястье чёртовой проституткой; только от этого далеко не легче. У Юнги в карточке «повышенная агрессия» и что-то про боязнь людей. Юнги не боится, — просто ненавидит; в очередной раз обходит стороной шумные дружеские компании и одноклассников, потому что... просто бесит; раздражает до скрежета зубов и впитавшихся в ту самую подушку слёз. Юнги не хочет ничего объяснять, когда внутри невообразимый торнадо с переплетением тех самых гниющих ниток мицелия и чёртовой правды, торчащей, словно ненужные кудряшки на голове. Юнги не хочет говорить и вспоминать детство вместе с человеком в белом халате; не хочет смотреть вдаль и не видеть ничего; не хочет думать о смерти, когда та уже рядом; он и сам — одно сплошное «не хочет». Юнги снова смеётся, но — ему вновь не хочется.***
— И как ты себя чувствуешь? — Ну, я видел только тела своих родственников. Думаю, это не лучшее, что можно было увидеть. Странно. Ты видишь их волосы, их ноги, руки, платье, обувь. Как и у себя. Но не можешь... — Ладно, Тэхён. Время вышло. Мне уже пора. Тэхён слабо кивает, кидая печальный взгляд на собственные прокуренные пальцы. Ему хочется смеяться — истерически, до невыносимости и боли с привкусом металла на губах; до звездочек перед глазами и снежной диахромной радуги, пока внутри дыры где-то между рассекающим мицелием гуляет ветер — ветер чёртовых перемен. Тэхён снова в этих теплых нежно-розовых одеялах; в круговороте костлявого асфальта под собственными ногами, вечных пустых лиц и голосов, которые он не помнит и вовсе. Тэхён где-то здесь, буквально везде, но одновременно н и г д е. Он смотрится в зеркало — но смотрит в «ничто», сгрызая собственное запястье, где пропитанное ядом, словно насквозь «ты никогда не увидишь». И Тэхён соглашается. Он хохочет куда-то в пустоту, выплевывая табак из собственных сырых, но серых лёгких (словно тот самый костлявый асфальт); хохочет над самим собой и отражением, где то самое «ничто» и впивается в пустоту между рёбрами. Тэхёну плохо-хорошо. Он и сам, если честно, не знает. Просто где-то здесь уже давно закончилась весна; лишь проливные дожди и грязный снег. Тэхён знает о Юнги больше, чем он когда-либо. Видит каждое его действие, улыбку, слёзы; что тот любит кофе по утрам и шоколадные конфеты; что у него всегда с собой маленький блокнот и ручка с милой рыжей кошкой; а ещё его старые красные кеды и серое осеннее пальто; всё, кроме его лица. Тэхёну хочется плакать, но он лишь улыбается собственному отражению, которого, на самом деле и нет. Тэхён ухмыляется и снова смеётся. «Прозопагнозия». Одно слово испортило его жизнь; его запястье; его отражение; его самого. Тэхён похож на старые прогнившие доски. И правда, никому ненужен. Тэхён привыкает к Юнги, к его жизни; к испорченному сну и дневной усталости; к чужому голосу, бьющего по перепонкам; к такому вот Юнги, что проскальзывает внутрь голодной змеёй и отказывается уходить, хотя и не звали вовсе; привыкает. Тэхёну хочется обнять Юнги со спины и вдыхать запах новогодних мандаринов; ему хочется купаться в ванне с розовыми пузырьками и кидать их в Юнги; хочется варить тот самый горячий кофе и не добавлять туда сахара, потому что «вредно, Юнги-я, ты сам знаешь». Тэхён знает его голос и невыносимые, но милые и порой приятные привычки; знает любимое блюдо и сколько ложек сахара он кладёт в кофе; как давно купил свои красные поношенные кеды и любимую песню; имя и... вообще-то, всё; кроме лица и запаха мандаринов, что выдумал он сам и только он. ... У Юнги же на запястье «Ким Тэхён». И Юнги снова вздыхает, потому что «как же надоело, чёрт возьми» и «пусть это будет последним, пожалуйста». Он держит в руках чёртов мандарин и тихо хмыкает куда-то себе под нос. Ему, и правда, надоело. Он снова включает телевизор и уходит на кухню за своим горячим кофе; снова насыпает три ложки сахара; снова включает любимую песню и подпевает, хотя уже давно не хочется; снова остается лишь Юнги, что обожает свои старенькие красные кеды и фильмы по вечерам... ... Юнги встречает его на улице, когда выходит просто проветрится, выкинуть из головы того самого Тэхёна на его запястье и убиться; встречает его вот просто так; хотя никогда и не узнает об этом. Тэхён печально хмыкает куда-то в шиворот, пропитанной мандаринами, кофты и слабо смеётся — истерически,(Просто Тэхён рисует)
И не важно.
А Юнги перебирает пустоту в кармане собственной парки и смеётся — снова истерички, как только и умеет, потому что Тэхён снова уходит, хотя до этого и не появлялся вовсе. Юнги не знает почему именно «снова». Просто... На его запястье. «Ким Тэхён»Юнги почему-то больше не ест мандарины.