сфагнум

и знаешь я уверен мы родились может и не совсем в правильном месте но точно в правильное время jubilee – наши дни

«Бешеная больная сука», — проносится в голове у Намджуна, когда над его головой в очередной раз пролетает одна из кружек из-под краски (вся мутная бурая вода оказывается на его футболке, а кружка звонко разбивается чуть позади него). — Бешеная больная сука, — говорит он, с силой хлопая по хлипкой кухонной столешнице. — Ты, блять, понимаешь, что нам жрать на этой неделе нечего? Какие в жопу краски? Ты ебанутый? — Сам-то, блять, проебал все деньги на микро. Что, надоело на утюг записывать? А как же эта херня про андер и всю движуху? Сдулся, захотел аудиторию больше ста человек по всей Корее? У Чонгука язык — едкая кислота, гадкая, жрущая тебя и твои внутренности до белых костей и шипящей плоти (лучше бы ты так свою мазню писал, как плюешься ядом); у Чонгука в глазах — змеи Медузы Горгоны, до крови кусающие Намджуна за лицо, выдирая веки и глазные яблоки, злые, мерзкие, слишком холодные для живых и чересчур резкие для мёртвых. — Андер не значит говно, блять. И не значит, что нужно специально херить записи, если есть возможность сделать нормально. — А современное искусство не значит, что нужно писать говном! — Чонгук резво подлетает к нему, почти вплотную, взглядом бьёт электричеством (почти готов бить кулаками в лицо). — У тебя всё равно выходит хуйня, — фыркает Намджун, угрожающе нависая над ним. — Говном хотя бы было символично. Удар приходится чётко в скулу — не такой сильный, каким он рассчитывался, скорее так, пробный заход, попытка в эффект неожиданности. Намджун думает, что в первый раз это было действительно неожиданно, даже больно немного (синяки потом недели две не сходили); только слишком быстро — никто даже не успел понять, что произошло (только с сомнением смотрели на свои синяки и долго молчали). Намджун думает-вспоминает, как было раньше. Все эти мимолётные улыбки через стол и лёгкие поцелуи костяшек пальцев (ещё не исцарапанных драками со стенами и чужими челюстями-рёбрами-костями), глупые метафоры в песнях, рисунки чёрными гелевыми на запястьях и полупрозрачные мокрые футболки пополам с холодным душем посреди ночи. Он называет Чонгука «сфагнум», точно чувствует, как увязает в этом болоте чуть больше, чем полностью, а зелёные мхи застилают лицо, перекрывая дыхание (не очень-то он и против: ему кажется это уютным способом умереть, теряясь-задыхаясь в другом человеке; ему хочется надеяться, что эти смерти будут взаимными); но признать, что он счастлив — указать куда бить, если захочешь его задеть. Намджун не любит быть искалеченным, поэтому каждый раз отвечает «всё нормально», «да», «нет», «мы в порядке». Поначалу они не замечают, как заходят в топи всё дальше, теряя из виду протоптанные залитые солнцем дорожки. Просто, наверное, они ещё не привыкли жить вместе, поэтому так часто ссорятся. Чонгук не успевает покупать дешёвые кружки на ближайшем рынке, а Намджун всё чаще думает, что «убил бы эту суку». Всё начинает обостряться ещё полтора года назад, когда к ним на пару дней приехал знакомый из Тэгу. У них есть несколько бутылок соджу, разговоры о музыке и быстрорастворимый рамен. Этот парень из Тэгу до страшного много шепелявит и часть переходит на диалект (в основном — ругательствами). Намджун говорит, что они оба безумно талантливые и пора бы уже записать чёртов фит или «даже какую-нибудь ипиху, ты просто прикинь, как мы будем круто звучать, возьмём битосы у моего знакомого, он дико классный, запишемся, будет просто охуенно». Они смеются, набрасывая тексты, пьют ещё больше, захлёбываясь в глупых шутках и пошлых смешках. Чонгуку надоедает быстро, он говорит: «ухожу плутать про коридорам воображения» (по словам Намджуна — переводить дорогую краску и холсты). Они остаются с парнем из Тэгу (всё никак не могу запомнить твоего имени, напомни?), всё ещё полные идей и сил писать совместки, но без того азарта, как перед невольным зрителем. — Надеюсь, ты не считаешь его своей музой? — В смысле? Ну, он и правда помогает. Когда на него смотришь — хочется что-то сделать. Что-то хорошее. Парень из Тэгу отрицательно мотает головой, говорит: «такие, как мы, не могут ужиться с кем-то насовсем». Говорит: «дело не в том, что мы идейные и творческие — дело в том, что мы бедные и прокрастинирующие, мы бежим в творчество от ответственности и реальности, не знаем, как оплачивать счета и переводить старушек через дорогу. Мы, пожалуй, умеем только брать взаймы — у вдохновения, у друзей, у поклонников. Мы — высшая ступень эгоистов, потому что только занимаем место, не производя ничего стоящего. Мы — поколение ебучего чуда». Парень из Тэгу тогда заблёвывает им весь пол на кухне (блять, чувак, я же говорил: не переборщи с бухлом). Утром Чонгук убирает за ними с полным отвращения лицом, а потом долго и громко кричит на Намджуна. Голова у всех адски болит, но не так сильно, как желудки (смотреть на ваш вонючий рамен не могу, ещё и вода холодная, а минералка в этом доме есть вообще?). Парень из Тэгу уезжает на следующий день, забирая с собой пару недопитых бутылок и пакетик с травой на чёрный день. Намджун тогда искренне желает ему сторчаться и сдохнуть где-нибудь в сеульской подворотне (а лучше ещё и СПИД подхватить, сучёныш ёбаный). Парень из Тэгу уезжает. Проблемы остаются жить вместе с ними. Намджун потирает ушибленную скулу, выуживая из кармана мятую пачку сигарет (синий винстон звучит как приговор для лёгких на ближайшие пару лет) и зажигалку. На сцену выходить буквально через пару минут: тот бесноватый диджей с соседней улицы уж почти доиграл сет. Ему бы думать о концерте и той толпе из тридцати людей, толпящейся в клубе, а не накручивать себя мыслями о том, как там его больная сука. Сигарету тянет под табличкой «не курить» и думает, придёт ли Чонгук или опять измажет краской простыни и будет кричать что-то про революцию, неверных ебланов и обесценивание искусства, пусть это и вовсе тут ни при чём. Намджун в принципе с ним согласен: из года в год ничего не меняется, все и вся вокруг будто зависли в модельной статике, а любая попытка поразить сквозит рутинной работой и нулевым посылом. Печальнее всего осознавать, что за всеми этими разговорами и спорами они не продвигаются никуда дальше, по собственной воле оставаясь вариться в собственном дерьме, не высовывая носа из творческих коконов. Они оба это понимают, как и свою бесполезность в масштабах вселенной, мира, Кореи, да даже собственных «кружков по интересам» (все разговоры о «борьбе» за права творцов — не больше, чем бессмысленное сотрясание воздуха по пьяни и упрёки в ссорах). Намджун тушит сигарету о табличку «не курить», бросая бычок под ноги. Время выходить. Еле заполненный зал скандирует «Рэп-монстр», полыхая безудержной энергетикой, полупьяным дыханием и раскрасневшимися щеками. Головы внизу пестрят яркими цветами, а качающие в такт битам ладони — разномастными фенечками и пропускными браслетами. Намджун ухмыляется, взглядом скользя по буйной толпе, делает вид, что на самом деле никого не высматривает, лишь мысленно прикидывает, сколько десятков человек пришло сегодня (ровно три, вместе с персоналом). Намджун пытается не начать смеяться в голос, когда видит Чонгука, показательно развернувшегося в сторону бара (он всегда узнаёт свои шмотки на чужих людях, особенно на нём). — Айоу, Сеул, вы готовы? Зал вторит ему одобрительными криками. Чонгук медленно разворачивается на барном стуле, смотрит внимательно, закусив разбитую губу. Намджун думает, что ему, наверное, больно (и это его от чего-то радует: его скула вообще-то тоже ноет). — Я не слышу вас, блять! Вы готовы? Зал ревёт радостными возгласами, толпа вновь начинает скандировать его псевдоним, а диджей за пультом подстраивает минус первого трека. Намджун как-то невпопад вспоминает того парня из Тэгу: интересно, он ещё пишет или всё-таки уже совсем скурился в своей ебучей провинции (как же его всё-таки звали? Тэун? Юнсок?) Намджун еле слышно выдыхает и начинает зачитывать первый трек. Чонгук смотрит на него блестящими глазами, неторопливо спускаясь с жесткого стула и медленно вливается в радостную толпу. Губы болят, но это можно и перетерпеть. Пока что. Сидеть на раковине в туалете два на два метра и целоваться до ужаса неудобно: задница то и дело соскальзывает, постоянно держаться за чужие плечи заёбывает, а ещё вы то и дело сталкиваетесь зубами (сука, у меня вообще-то губа до сих пор болит). Чонгук сдавленно шипит, стоит Намджуну чуть сильнее укусить его в шею, но ничего не говорит, только царапает его оголённые плечи и надеется, что замки тут работают нормально. У Намджуна пальцы ловкие, умелые; роняют на тонкую кожу Чонгука россыпи синяков и кровоподтёков — быстрые росчерки его стихов в реальности. У Намджуна зубы острые, злые; клеймят его плечи-бёдра-рёбра бесчисленными самодельными галактиками (он говорит, что это — те самые картины, которые люди действительно стали бы покупать, грёбанное произведение искусства. Он обещает — не всегда словами — свернуть его тонкую шею, если он хоть раз попробует заработать так (потому что ты всего лишь холст, я здесь художник, ты не продаёшься)). У Намджуна слова колкие, губы мягкие, почти нежные, пытаются успокоить чонгуковы ломкие кости, дневные ссадины, даже те случайные — от столешницы или неловких падений (на улице скользко, будьте осторожны). Чонгук думает, что даже если бы он попытался написать его на огромном холсте самыми лучшими акриловыми красками, у него бы не хватило и сотни лет, и тысячи цветов. Не передать того, что чувствуешь, когда Намджун выцеловывает свои извинения на ключицах, почти рвёт свои вещи, почти забивая на свои любимые футболки и оторванные пуговицы. Чонгук не может передать, он пробовал, рвал листы и снова пробовал (в них как будто нет жизни). Может, другой бы смог, только вот Чонгук бы никому не доверил: для этого нужно знать Намджуна так, как он (никто не имеет на это права больше, чем он сам). Намджун резко приподнимает его, вжимая в стену, узкие штаны вместе с трусами болтаются на одной ноге. Чонгук чувствует горячее дыхание на своём ухе и длинные тонкие пальцы прямо у губ. От желания хочется скулить в голос, но он только проводит языком по фалангам, щурясь от неправильного удовольствия. — Ещё ничего не началось. Примирительный секс — лучшее, что осталось с обломков их отношений. Чонгук обвивает его ногами, лениво подмечая, что джинсы можно было бы и скинуть на пол (если бы он был не настолько грязным (интересно, сколько людей сегодня тут трахалось помимо них?)). Намджун вырывает у него первый, совсем жалобный, стон, на ухо тихо шепча ему дурацкое болотное прозвище. Чонгук сильнее цепляется за его плечи, кусая искалеченные губы и стараясь не скулить от удовольствия слишком громко, лишь тяжело хватая воздух ртом. Намджун всё ещё называет его «сфагнум», чувствуя, что их торфяные болота сгорают в аидовом пламени, а они два Цербера-хранителя, грызутся за души друг друга, каждый раз вырывая из сердец по куску, топя их в остатках того болота, в котором они оба увязли по самые макушки. Примирительный секс — лучшее, что осталось с обломков их отношений. Но этого как будто кажется достаточным, чтобы не потонуть вовсе.