As Snow Falls on Desert Sky, As Days Fade and We Go Cold

      Было время, когда я смотрел на небо и находил его пустым.       Я чувствовал это глубоко внутри себя, то, что оно было пустым. Хотя мое сознание утверждало, что оно не было пустым.       И я удивлялся тому, что думал о небе, хотя никто и никогда не объяснял мне, что это такое, что оно из себя представляет. Никто не рассказывал мне про облака, молекулы, кислород, звезды, планеты и подобное.       О чем я думал?       Может, я бы так и думал, что оно просто голубое, чистое, бесконечное, пустое. Я думал, что, если оно было цветное, то у него было свое настроение: оно плакало зимой, смущалось по утрам или же внезапно становилось бледным, как и вся жизнь. Может, я думал о том, что оно похоже на зеркало, осколок стекла, висящий в вышине, который запотевает так же, как очки одного из моих соседей по комнате.       Или, может, мое юное и наивное сознание открыло что-то совершенно новое в небе, что-то глубже, что-то абсурдное и сумасшедшее. Когда мы не знаем чего-то, наша фантазия дорабатывает это за нас.       Из окна общей спальни я наблюдал за небом и фантазировал. Я хотел найти свою собственную историю, свою свободу, чтобы выразить себя и раскрыть свою душу. И по этой же причине я хотел вырваться отсюда и жить как нормальный человек.       К этому моменту я жил здесь уже 16 лет. Я начал ощущать, что я никогда не покину это место, умру здесь, глядя в небо, чувствуя пустоту, не найдя ответа на вопрос, который я толком не придумал.       Как может существовать будущее у того, у кого нет прошлого и кто толком не знает о настоящем?       Отсюда я наблюдал, как дети выходят из дверей, становятся свободными. Пока я просто сидел здесь, открывая и закрывая окно.       Давным-давно я зашел в эту дверь. И я не помню, когда именно; казалось, что я родился здесь.       Я вздохнул и слез с подоконника, насыщенный своими мыслями. Я оглядел спальню без особого интереса: она была серой, темной и безличной, заполненной двухъярусными кроватями с блеклыми простынями, так похожие на койки для солдат, которые покинули их, чтобы сражаться. Это напомнило мне тюрьму. Или морг. Даже коридоры были такие же, как в госпиталях.       Тогда я размышлял обо всем подобном, и мысли эти было обдуманы уже не единожды в этих стенах. Этому зданию было много лет, и много поколений в детских головах возникали подобные мысли, не важно, какой год был за окном. Я будто мог слышать их призрачные голоса, шепчущие в холодную пустоту: разрушенные мечты, шутки, стенания, страхи, проклятия и ссоры. Все это было по-прежнему где-то здесь, спустя годы.       Все мы хотели уйти отсюда с того момента, как прибыли сюда. Ты мог завести хороших друзей здесь, но атмосфера была угнетающей, мрачной и жалкой, всегда такой была, и когда кому-то позволялось уйти, все становилось еще хуже: ты должен был добро улыбаться, желать удачи – словно они уже не были достаточно удачливы, исчезая из этого места, как снег на солнце! Кто-то был свободен, и это был не ты.       Ты должен был остаться здесь, спать в провонявших кроватях, ожидая, когда другие дети прекратят храпеть, есть отвратительную еду в столовой, мыть посуду, чистить зубы, попутно воюя с засранцем, который настойчиво пытается спереть твою пасту и в итоге тебе приходится дать кому-то в лицо; ожидать свою очередь в душ, наблюдать, как эти монахини все ходят и ходят, а ты думаешь о сюжете той приключенческой новеллы, которую ты бессовестно читал во время мессы.       Ты не мог выйти на улицу или иметь собаку, заботиться о кошке, одеваться, как тебе хочется, слушать то, что тебе хочется, влюбляться. Ты потихоньку забывал, что такое родители в принципе, что такое – быть ребенком.       Дети постоянно уходили, а ты все еще был здесь. Как можно продолжать улыбаться в таком случае? Не потому, что ты эгоист или себялюбивец, а потому, что ты просто хочешь быть счастлив.       Все мы, от мала до велика, хотели уйти отсюда в руках тех, кого могли бы назвать мамой и папой. Даже я.       Все… или нет. Может, не все.       Его звали Джерард Уэй. Сейчас я едва ли могу припомнить его лицо, потому что, скорее всего, едва ли видел его. Он был одним из старших парней и жил в другом крыле. Люди говорили о нем по ночам, когда не оставалось больше сплетен для обсуждения, даже если ничего не знали о нем, что было достаточно редко – мы были в доме сирот, где люди знают друг о друге практически все. У нас было достаточно свободного времени для этого, в конце концов.       Конечно, многие истории о Джерард Уэе были выдумкой, вроде той, что он – что-то типа призрака в детском доме, поэтому не может покинуть это здание. Конечно, я этому не верил.       Тем не менее, он всегда интриговал меня, просто потому, что я знал о нем ничтожно мало, да и в достоверности того приходилось сомневаться. В чем я был абсолютно уверен – парень не хочет уходить отсюда, не с какими-то другими людьми, по крайней мере; ходили слухи, что он не позволяет прикасаться к себе, пресекает любой контакт. Он не хотел, чтобы его забрали, не хотел встречаться с людьми, которым было интересно с ним познакомиться и сделать частью своей семьи. Монахини пытались переубедить его, разыскивая во всем здании, но, как только Джерард понимал, что кто-то хочет встретиться или даже усыновить его, он просто-напросто исчезал, и никто даже не пытался его найти, прекрасно зная, как бессмысленно пытаться это сделать, пока парень сам не захочет быть найденным. Так и родился миф о том, что он – призрак.       Джерард никогда ни с кем не говорил, он никогда не смотрел в глаза, иногда не давал прямых ответов, не слушал, ему было плевать, оскорбляешь или хвалишь ты его. Ему просто было плевать. Джерард гулял, бегал, прятался, читал, свободно судил обо всем; он был умен и мил, по крайней мере, так говорят, потому что я никогда не видел его, но почему-то верил этим россказням. Поговаривали о его глубоких зеленых глазах, черных как смоль волосах, сильных, но мягких, чертах. Он знал, как позаботиться о себе, знал, как поступать в различных ситуациях, знал, когда нужно ответить, а когда этого можно и не делать, он отлично знал, как склонить тебя на свою сторону, он мог быть убедительным и решительным, при этом вежливым и элегантным. Судя по этим слухам, Джерард был всем. Что самое главное, говорили, что он был художником.       Очевидно, что люди хотели быть с ним, знать его, забрать себе.       И он до сих пор не позволил им сделать этого. И никто не знал, почему. Говорили, что одним из немногих его ответов было «я никому не принадлежу».       Я отчаянно хотел услышать это сам из его уст, прежде чем решить, что же это может значить, что он хотел этим сказать… Потому что, да, я был определенно заинтригован. Я всегда хотел познакомиться с ним, но… Часть меня боялась того, кем мог быть на самом деле этот парень, что могло твориться в его голове.       Я хотел быть художником, как и он. Но я никогда не пытался. Едва ли я знал, с чего начать, потому что здесь, окруженный этими пустыми стенами и бледными надеждами пытаться быть чем-то свободным и креативным казалось просто невозможным. Как я могу быть художником?       Джерард Уэй нашел выход.       - Ты все сидишь на этом гребаном окне?       - Все еще сижу на этом гребаном окне, - я медленно обернулся, узнавая голос Дэвида и пытаясь легко улыбнуться.       Он улыбнулся мне в ответ, пересекая комнату и опираясь плечом о стену, затем бросил короткий взгляд на задний двор. Последовала тяжелая, неуютная пауза, и сразу же за этим я уловил, что что-то было не так.       - Джош?       - Леди поцеловала его, - Дэвид опустил взгляд, отвечая мне короткой улыбкой. Сглотнув, я медленно вздохнул.       Леди – имя, которое мы дали удаче, и, учитывая наше положение, удача для нас означала быть усыновленным. Если кто-то хотел повидаться с тобой, тогда Леди протягивала тебе руку, а если тебя забирали с собой, то Леди – фортуна – целовала тебя.       Потеря Джоша меня огорчила, он был одним из самых веселых парней, которых я когда-либо знал, и он был лучшим другом Тайлера и Дэвида. Прошло много времени с тех пор, когда кто-то исчезал из нашей спальни, с того времени, как я потерял одного друга. Как бы то ни было, с той встречи неделю назад он уже выглядел счастливым, и не беспричинно: он сразу понял, что пара хочет усыновить его.       - Мне жаль.       - Я знал, что это случится довольно скоро. Я заботился о нем, и, думаю, сейчас он по-настоящему счастлив, - Дэвид пожал плечами.       Я поднял взгляд, наблюдая за его темными синими глазами. Он смотрел на что-то извне, сквозь меня и задний двор. Стало интересно, о чем он сейчас думает. Я не сомневался, что он счастлив за Джоша, они были друзьями, но Дэвид сейчас далеко не улыбался.       - Да, но он свободен. В отличии от тебя.       - Да, в отличии от меня.       Дэвиду 14, и он все еще надеется. Я верил в него, я думал, что однажды и он сможет наконец-то уйти отсюда: он был очень энергичен, правда, учился неважно, да и навыков особых у него не было, но, тем не менее, он был «хорошим мальчиком», и это, возможно, помогло бы ему однажды быть усыновленным. Однажды, я знал это, я буду сидеть здесь и наблюдать, как еще один мой друг покидает эти двери.       Даже он, как и все остальные… Нет, не все.       Я вздохнул, скрещивая руки на груди и прикрывая глаза, слыша отдаленные голоса; было обеденное время, но я ощущал, что не вынесу этой толпы и детского ора. Но я был голоден.       - О, да, - Дэвид наклонился, закрывая окно и оставляя на улице надоевший морозный октябрьский воздух, - с днем рождения, Айеро.       - Спасибо, - я снова взглянул на него, едва улыбаясь и тихо бормоча. Шестнадцать лет. Не особо много, у меня еще оставалась небольшая надежда, но… Возраст – не главная моя проблема.       - Ты уже собрал свои вещи? – спросил Дэвид с ноткой иронии.       - Да, две полные сумки. Хочешь помочь мне донести их? – я ответил ему с лукавой усмешкой. Правда в том, что у нас здесь нет никакой собственности, я мог бы с легкостью отнести свою ношу сам: сменная одежда, пара книг и зубная щетка.       - Удачи со старшими, думаю, она тебе понадобится, - Дэвид кратко засмеялся без особого веселья.       - Боюсь, что да, мне понадобится огромная удача, - я вздохнул, мрачно осматривая закрытое окно. По двум причинам я бы не хотел, чтобы мне исполнялось шестнадцать: первая – еще один выброшенный в пустоту год здесь и меньшая вероятность того, что меня «поцелует» Леди, вторая – когда тебе шестнадцать, тебя переводят в другое крыло, к новым ребятам… И это никогда не приводит к добру. Они уже доставали меня в столовой, своими грубыми и громкими голосами, я не знал никого из них… Заводить друзей в любом случае тяжело, но оставаться с младшими означало испортить и без того мою плохую репутацию. Дети могут быть непосредственными, но мне придется привыкнуть к тому, что слово нужно заслужить, а моя компания может быть далеко не всегда одобрена.       Плачевный расклад. Моей единственной надеждой был поцелуй Леди, но сейчас это казалось еще менее вероятным, чем возможность подружиться хоть с кем-нибудь.       - Будет лучше, если мы сейчас пойдем в столовую, пока монахини не начали возмущаться, - внезапно сказал Дэвид, отстраняясь от окна и прерывая мои мысли. Я молча вздохнул.       Я последовал за ним прочь из спальни, в коридор, затем вниз по лестнице, сталкиваясь с другими ребятами, ведомыми их голодными желудками, а вовсе не запахом из кухни. Будем честны, этот запах никогда не был хорош.       Дэвид был одним из немногих, кто запомнил мой день рождения, или, по крайней мере, что-то обо мне. Вообще, все они знали, что мне шестнадцать, и меня переводят, но никто ничего не сказал. Да мне и не хотелось, чтобы они что-либо говорили.       В этом весь дом сирот: день рождения – не праздник, это катастрофа. Все мы знали это. Мы желали друг другу всего самого лучшего каждый день, каждым словом и взглядом; всем хотелось выбраться, и мы тайно желали всем своим друзьям того же. Единственная солидарность, которую мы все разделяли.       Мы были едины в своей трагедии, но этот баланс нарушался, когда тебя «целовали» и забирали.       Складывалось ощущение, что мы находились в Чистилище, наблюдая, как наши друзья и враги пересекают врата Рая, пока сам ты должен был медленно, но верно падать в Ад.