Без сна

Когда Евсей слышит о смерти, его начинает тошнить. Его тошнит, когда Леха, опрокидывая в себя очередной стакан коньяка, говорит: — Слышал, Васька-то с параллели застрелился? Его тошнит, когда Леха добавляет чуть тише: — А перед этим жену свою застрелил. Евсей щедро плескает коньяк в свой кофе под одобрительный Лехин взгляд — ишь чего удумал, не пьет он! — и выдает: — Да он всегда был конченный. Леха довольно кивает и пускается в долгие муторные воспоминания, а Евсей все разбавляет кофе коньяком — пойло, от которого он не сможет уснуть еще сутки и будет ловить цветные вертолеты. Точно будет, потому что — скашивает взгляд на часы, старые, с трещиной по стеклу — брат дарил на первый серьезный юбилей — итак вот уже 54 часа без сна. И зачем поперся к старому школьному другу? Ясно же, что давно уж ничего общего. Смотрит в зеркало. Оно висит прямо напротив — мутное — отражает острый подбородок, серые глазищи — блестят лихорадочно, то ли от усталости, то ли от предвкушения, тонкую шею — он специально ее открывает и не заматывает даже в морозы. Плескает еще коньяк, глотает, встает. — Ты куда? — Леха налакался уже, вряд ли соображает, кто именно у него в гостях — Евсею это на руку только, меньше расскажет. — Домой, — говорит и сам же хмыкает от своих слов. Слышал бы Ян его. Леха удивленно провожает взглядом и заваливается на диван, обнимая и слюнявя подушку. — Столько тебя не видел, Еся, — бормочет. — Совсем забыл. Евсей хочет сказать, что не забыл. Что заходил чаще бы, если бы мог. И к Лехе. И вообще к ребятам, так дружили же в школе. Но только накидывает на парня тонкий плед и молча уходит. Закончилась школа. Давно закончилась. На улице зябко ежится. От тонкой кожанки тянет Яновым одеколоном. Свою — теплую — видимо оставил валяться под вешалкой, перепутал. Ян бы сказал — рассеянный, да кому интересно, что Ян вообще говорит? Евсей достает из кармана джинсов помятую пачку сигарет, вертит в руках, убирает обратно. Брату никогда не нравилось, когда он курил. Когда Евсей думает о брате, его тошнит. Они оба ненавидели этот город: всегда серый с тяжелыми свинцовыми тучами — удушающий. Евсей хмурится — или это только брат так говорил? Ведь сам Евсей был счастлив тогда? Промозглый ветер цепляется за обнаженную шею, покрывая кожу крупными мурашками, а он пинает мокрые листья и считает барашков. — Один мертвый барашек упал в яму. Второй мертвый барашек упал в яму. Когда Евсей говорит о смерти, его тошнит. Он уже точно знает, куда идет. Отговаривает себя, заворачивает в какие-то подворотни, петляет, но к утру все равно доберется — и зачем только? Ян бы сказал — «нравится тебе себя мучить. И меня мучить нравится». Евсей упрямо заворачивает в кафешку — кажется, с претензией на оригинальность, для него же — обычную, обезличенную, как и все остальное в этом городе, в городе, в котором он родился и вырос. Заказывает глинтвейн, от холода уже сводит пальцы, мог бы и безалкогольный, да только все равно не уснуть. Стрелки под треснувшим стеклом — Ян как-то швырнул об стену, и нельзя сказать, что от сильной злости, тогда бы точно разлетелись на осколки, просто терпеть их не может, — отсчитали уже 57 часов. Он греется в кафешке долго, пока тоненький неуверенный официант все-таки не решается сообщить, что они вообще-то уже закрываются. Евсей бросает на официанта уничижительный взгляд, от которого тот становится совсем белым и отступает, ища глазами охранника, бросает на стол неприлично большие чаевые и встает. Он знает, куда идет. Погода на улице становится почти невыносимой. Ветер цепляет обнаженные участи кожи, забирается под одежду, и от холода на глазах наворачиваются слезы. Кладбище почему-то открыто. Евсею не хочется удивляться, но ему почти обидно, что все так просто — без шанса передумать. Он переступает границу и едва не сгибается пополам. На кладбищах ему становится особенно плохо. Могилу он находит не сразу. Был здесь всего однажды — в день самих похорон, ему семнадцать, брат почти на шесть лет старше. Ян тоже тогда заявился — нагло, лишь натянув на голову капюшон, он вцепился тогда в спокойное лицо Евсея синими, пронзительными глазами, а потом пальцами в плечо и змеиным шепотом на ухо: «Неужели братец не стоит того, чтобы заплакать?». Евсей тогда его ударил — со всей своей подростковой дури, а Ян смеялся, распугивая окружающих своим безумным смехом. Фотография на памятнике хорошая, одна из лучших в мамином альбоме, самая неправильная — здесь брат похож на Евсея, а они никогда похожи не были, ни одной чертой сволочного характера, ни одной — породистого лица. Евсей кривит губы и уходит, не проронив ни слова. Ян бы сказал: «Неужели братец того не стоит?», и Евсей ненавидит себя за то, что вообще вспоминает этого ублюдка. Часы отсчитывают 59 часов. До матери он добирается поздней ночью. Вдавливает дверной звонок — хрипящий, отживающий последние дни — пока дверь со скрипом не открывается и его не обдает крепким запахом перегара. — Ты кто? — она совсем чужая стала за эти годы — с сальными волосами, в заношенном халате, с оттекшим лицом — или всегда такая была. Он не помнит. Его семьей всегда был только брат. Всегда — только они двое. — Евсей. Она недоверчиво щурится и пятится, пуская сына в дом. — Водки принес? Он принес. Они распивают бутылку на двоих — и ему уже кажется, что его вырубит все-таки в этой грязной вонючей квартире, но мозг не желает отключаться. Он думает, думает о том, что здесь его слишком легко найти и оставаться нельзя здесь. — А второй где? — спрашивает мать, цедя третий стакан водки без закуски. — В аду. Мать понимающе тянет. Евсей не помнит, была ли она на кладбище в день похорон. Он уходит от нее, когда часы показывают пять утра — 64 часа без сна. Он мечтает уснуть где-нибудь на скамейке в парке, замерзнуть насмерть, и пусть патологоанатом рассматривает его запястья и многозначно щелкает языком. Но Евсей упрямый — он все идет по слякотным улицам, не отнимая ног от земли, зачерпывает тряпичными кедами грязные мокрые листья — и это движение, и зверский холод заставляют его трезветь. Это злит его, но он ничего не может поделать. Он долго так может идти. Ян говорит: «Ты самый упертый ублюдок, которого я знаю». Он так и забрал его тогда, прямо с кладбища, не дав попрощаться — зачем? ты же все равно не плачешь, маленькая бездушная скотина. Евсей тогда вгрызался ему зубами до мяса, на всю жизнь оставляя рваные шрамы, и истерично вопил, что бездушная тварь здесь именно Ян и он никогда больше видеть его не желает. «Могу выколоть тебе глаза, — любезно предложил тогда Ян. — И ты больше никогда меня не увидишь». И Евсей заставил себя на него смотреть. Посреди дороги — труп собаки. Тошнота подкатывает к горлу, и его все-таки выворачивает наизнанку — только алкоголь и отшметки желчи. Он не ел еще дольше, чем не спал. 67 часов. В круглосуточном магазине покупает жвачку — отвратительную сильно-мятную, от которой язык обжигает — и бутылку воды. Пьет долго, обливая подбородок, замерзая еще больше, хотя, наверное, вряд ли это возможно. «Сдохну от холода». Все оказывается настолько банально, что Евсею становится смешно. Его обступают ребята в адидасе с четками — он часто видел такое в малобюджетных сериалах, которые обожает Леха, и ни разу в реальной жизни. — Закурить не найдется? Евсей достает свою помятую пачку и получает кулаком под дых. «Где же ты, больной ублюдок», — мелькает мысль, и он все-таки истерично смеется. Ребята вздрагивают, когда смех отражается от глухих стен домов, не замечая, как из тени выступает черная фигура. Они оборачиваются, только когда первое тело тяжело оседает на асфальт. Всегда вовремя. Евсей смотрит, как медленно расползается по серому багровая лужа крови. Яну нравится убивать. А парни оседают один за другим, Евсей уверен — многие даже не поняли, что происходит и что за тень мечется от одного к другому — смертоносная тень. Ян умеет убивать. — Не смотри, — говорит Ян, вздергивая его на ноги и впечатывая лицом себе в грудь. — Не прикасайся ко мне, — глухо отзывается Евсей, отстраняясь, и снова цепляется глазами за неестественно вывернутые тела. Его снова тошнит. До машины они идут молча. Почти в метре друг от друга. Евсей знает, как Ян хочет прикоснуться к нему. 70 часов без сна. Он почти не отогревается в салоне автомобиля — не успевает. Потом кутается в теплую Янову куртку на ресепшене лучшей гостиницы города, пока тот заполняет какие-то бумаги. Пока идут в номер, зачем-то вспоминает, как Ян убил при нем в первый раз. Тогда какой-то пьяный мужик распустил руки, приняв Евсея за девчонку, а потом свалился к его ногам бесформенной кучей. Евсей тогда почти час бился в истерике в Яновых руках. «Ты же мог не убивать его, придурок». «А мог и убить» — просто ответил тогда Ян, не отпуская вырывающегося Евсея из рук. Когда Евсей слышит звук закрывающейся двери, то вздрагивает. Переводит взгляд на Яна. Он красивый. Только тонкий ветвистый шрам уродует всю правую сторону лица — он выглядит жутко из-за этого шрама. И из-за темных синих глаз. Евсей почти час торчит в ванной. Потом сушит волосы феном, согреваясь. Он точно знает, что Ян не войдет. 72 часа. Он так и выходит из душа, проигнорировав халат и тапочки. Он видит, как зрачок вытесняет синеву из глаз, когда по бедрам стекают капли смазки. Ян жадно поедает его глазами, но остается сидеть в кресле, даже не шевелясь. На нем расстегнутая серая рубашка и обычные джинсы, но Евсей все равно невольно сглатывает. Незаметно. Он легко пересекает комнату, заваливается на кровать, потягивается до пачки сигарет, лежащих на тумбочке. Нарочито медленно достает сигарету, зажимает ее между пальцами и щелкает зажигалкой. Затягивается, не сводя взгляда с парня. Ян похож на ледяную статую, но Евсей с удовольствием смотрит, как в глазах его бушует настоящее пламя. Затягивается. Брат терпеть не может, когда он курит. — Ненавидишь меня? — Евсей развязно усмехается. — Да, — Ян не сводит глаз с сомкнутых вокруг сигареты губ. Евсей довольно хмыкает, снова затягивается, слыша, как Ян выдыхает сквозь сжатые зубы, тушит сигарету в пепельнице. — Хочешь меня убить? — Да. Евсей медленно раздвигает ноги. Ян почти рычит, но подходит медленно, и Евсей больше не чувствует себя хозяином положения — он перестал им быть, когда позвал. Сам. Он едва сдерживает желание съежиться под обжигающим взглядом. Он вздрагивает, когда постель прогибается, и стонет — громко, пошло, когда Ян облизывает его стопы. Он вцепляется в одеяло до побелевших костяшек, когда Ян целует каждый палец на его ногах, втягивает их в рот, посасывает. Ему хочется стонать в голос он каждого движения мокрого языка — и он стонет. А потом горячие губы поднимаются выше — стопы, икры, бедра. Евсей хнычет, когда Ян упрямо поднимается еще выше — выцеловывает тугой живот, бока, грудь, останавливает на ключицах. Смотрит. — Не хочу, — тихо говорит Ев, выдерживая темный бурлящий взгляд. — Что? — спрашивает, поглаживая пальцами вход, дразня. — Чтобы ты убил меня так же как и остальных. Яну нравится убивать ножом. Нравится видеть кровь и знать, что он причина угасания жизни. Евсей знает, что у Яна есть и огнестрельное оружие, а однажды у него был заказ — сжечь человека заживо. У Яна богатый опыт. Ян наклоняется ниже, кусает за ухо, облизывает, вызывая дрожь во всем теле. — Я не душил никого, — шепчет почти нежно. — Врешь. — Это слишком личное. Евсей чувствует, как пальцы сжимаются на его шее, он знает, насколько Яна ведет от его шеи, и поэтому никогда не прячет ее. Он чувствует, как кислорода становится все меньше, как Ян толкается — резко, жадно, зло. Ослабляет хватку, и Евсей судорожно хватает ртом воздух, впивается ногтями в спину, выгибается всем телом. — Ты снова сбежал, — шипит Ян, втрахивая тело в матрас, цепляясь пальцами в длинные волосы, сжимая их в кулак. — Ты серьезно хочешь, чтобы я тебя убил? Евсей почти кричит на одной ноте, подмахивая бедрами, в кровь царапая горячую кожу. И Ян удовлетворенно рычит, чувствуя как полосы на спине горят, как сжимает его Евсей и прижимается ближе. — Дома снова посажу тебя на цепь, — обещает он и лишь усмехается, когда Евсей трясет головой — он ненавидит цепь, у него ссадины на запястьях еще не зажили от прошлого раза, но он не способен сейчас внятно мыслить и уж точно говорить. Иначе он рассказал бы, как ненавидит Яна: за эту цепь, за бесконечные убийства, за инсценировку собственной смерти. За ту ночь перед похоронами, когда он выл протяжно на одной ноте и ломал ногти, впиваясь ими в дощатый пол, и за сами похороны — когда увидел его живым и сердце навсегда выбрало только его одного. За этот выбор, за то, что жить без него не может и даже спать без этого ублюдка рядом. Когда он снова чувствует пальцы у себя на шее, он мимолетом думает, что когда-нибудь Ян не остановится, Ян и сам думает о том, что однажды кончит в еще теплый труп. Но когда Евсей вздрагивает, выгибаясь всем телом, и рычит его имя, и Ян чувствует теплое и липкое у себя на животе, он разжимает пальцы, смотрит, как пересохшие губы лихорадочно хватают воздух, и кончает следом. И он не хочет сейчас говорить, иначе он рассказал бы, как ненавидит Евсея: за эти вечные побеги, за то, что заставляет бросать все дела и искать его, словно одержимый, не упуская след ни на секунду, за эту бесконечную власть над ним. Он смотрит на тонкую шею и мечтает сжать на ней пальцы так, чтобы этот беспокойный ребенок навсегда затих и наконец-то перестал от него бегать. Ян почти знает, что никогда не сделает этого. Никогда не позволит себе по-настоящему навредить, потому что жить без него не умеет. Потому что даже не хочет пытаться. Он падает рядом, хватает Евсея в охапку и прижимает к себе, зарываясь носом в волосы, целуя макушку, чувствуя, как тот засыпает в его объятьях. Он наконец-то и сам может уснуть. И, возможно, он когда-нибудь расскажет глупому младшему братцу, что любит его. Когда-нибудь.