unter kriegsrecht

На заре холодной весны умирают цветы. Юта занят тем, что пересчитывает их — выжженные узоры лепестков на старой шёлковой простыне; бережно ведёт пальцами, вдыхает затхлый аромат. Больше делать нечего, до рассвета далеко — здесь ночи бесконечны. Где-то на балконе курит Хансоль. Часы на старой полке уже давно не ведут счёт, но Юта знает наизусть — после второй крепкой Хансоль вернётся, продрогший до костей, распутает своеобразный кокон и пустит кровь бурлить по венам, отчаянно цепляясь за выдуманную реальность. Секунды отмеряются сердцебиением. Хансоль возвращается точь-в-точь по наитию; сутулые плечи под накинутой поверх рубашкой несут невидимый крест. Юта улыбается в полумраке — здесь лампа не горит, их тайна почти спасена. Он хлопает ладонью по остывшему месту на кровати, молча зовёт, просит. Хансоль не снимает рубашку и качает головой — больше нельзя. На ментальном уровне, как лихие конспираторы. «Мы и так согрешили». И уходит, вновь опустошая пачку. Юта устало закрывает глаза, утопая в оставшемся на постели аромате их ошибки.

***

По радио одни лишь молнии — что-то случилось на границе — и снова тишина. За окном только морозный ветер, редкий для позднего марта, но их весна нынче сурова. Хансоль готовит завтрак для Юты, рассеяно взбивая яйца на не политую маслом сковороду. Смесь шипит и искрится — вовремя подоспевший Юта убавляет газ на печке и закрывает сковороду крышкой. — Ты сегодня рано. — Юта тычется, как слепой котёнок, в шею Хансоля искусанными губами, но старший уворачивается, отходя в сторону. — Иди в душ, Юта. — Но я хочу с тобой. — Не отстаёт, всё снова усложняет. — Экономия, Юта. Сколько раз тебе напоминать. Сейчас тяжёлые времена, мы едва пережили зиму, а ты хочешь, чтоб… — Хватит. Не продолжай. Я всё понял. Хочешь чтоб я съехал — так и скажи. — Юта отворачивается, выходя из кухни. Хансоль вздыхает, прикрывая глаза. В конце концов, осталось подождать совсем немного. Всё обязательно наладится. Он слышит, как застёгивается замок на дорожной сумке Юты и хлопает входная дверь. «Он обязательно вернётся», — думает Хансоль, выбрасывая сгоревший завтрак в раковину. «Всё будет хорошо». Звуковые волны нарушают тишину. Ранний призыв — сохранять спокойствие. Наступление неизбежно. Конец врага близок. В руке Хансоля лопается стакан. Он крутит рычаг на старом аппарате, пытается уловить точный ровный голос и одновременно отказывается верить в то, что слышит. Кровь заливает движок — и снова тишина.

***

«Все, кто прятали врагов — будут отданы под трибунал. Справедливость восторжествует. Зачистка не пощадит никого».

Перебинтованная рука дрожит, газетные листы всмятку. Хансоль смотрит в одну точку на стене и отчаянно хочет проснуться где-нибудь не в этой жизни. Его коллега по работе — Тэиль — монотонно сёрбает горячий кофе из подаренной Ютой Хансолю кружки и выглядывает в окно. — Говорят, захватили поезда. Ловят среди беженцев до порта врагов. Может, уже и на море проверяют. Япония всё равно откажется пускать суда в заливы — подумают, диверсия. Я это от высшего начальства узнал, радио и газеты не успевают обновлять информацию. Ты-то хоть ни с кем из врагов не знаешься? Тэиль сверлит взглядом опущенную на стол макушку Хансоля и продолжает: — Церемониться не станут — видят, что враг — сразу на расстрел. Никакой депортации на родину. — Мы ведь не во времена Второй мировой живём. Это, чёрт возьми, не Пёрл-Харбор. — Хансоль поднимает голову, массируя пальцами лоб. — По ту сторону земли холодная война. А мы — удачный фронт для полигона. Только с малого возьмут рывок, ликвидировав всех иммигрантов. Вздохнём спокойнее. Хансоль молчит в ответ — ему и дышать больно.

***

Он возвращается домой пешком, совсем неторопливо. Мысленно перебирает в памяти расписание поездов хотя бы до Сеула — если к морю путь закрыт, то Юте больше некуда податься. Где он теперь, внезапный враг народа? Хансоль не допускает мыслей о самом худшем, но такова его работа — полагаться на крайний вариант. Юта так и не понял этого, силясь перевоспитать и «мы можем всё изменить». Только жизни оказались неподвластны их мечты. Квартира встречает темнотой и запахом не выветрившейся гари. Хансоль на ощупь открывает балкон, впуская морозный воздух в комнату. Луна светит необычайно ярко, разливаясь жёлтыми полосами по смятой постели. Под одеялом всё ещё хранится тепло прошлой ночи и Хансоль падает на кровать, так и не сняв пальто. Пальцами цепляет подушку, на которой спал Юта, и судорожно вспоминает его лицо, его улыбку. От реальности становится больно. Он снова курит здесь — в постели, выжигая оставшиеся лепестки цветов на простыни. Давит старые раны, искушает судьбу. И сломанные часы не говорят, сколько вечностей в одном мгновении. Руки дрожат — ветер продувает щели сквозь скрипящую балконную дверь. Хансоль курит одну за другой, задыхаясь в дыме. Но больнее не будет. Лунный свет исчез за тучами и крупный ливень зарядил по стёклам. Хансолю всё равно. Он кутается в пальто, подминая под себя постельное бельё. Как бездомный щенок, ищет призрачной ласки в несбывшихся мечтах. Дождь заливает сильнее — слышно, как стекают ручьи на кафельный пол. Безнадёжно. Сколько часов длилась ночь — Хансоль не помнит. Лишь глухие стуки в дверь разбавили его сознание. Он идёт на ватных ногах, пошатываясь в темноте, и считает трещины на стенах. Время останавливается. — Мне больше некуда идти. (Ты — всё, что есть у меня) Дождевые капли остаются на пальто, впитываются в самую ткань холодной стужей, и колко бьют по открытым ранам. Юта насквозь мокрый, изнеможенный собственными пытками, но худшее — в одиночестве. Хансоль неверяще впускает, оставаясь где-то за бортом сознания. Нет сил упасть в молчаливые объятия. Дождливый шлейф несёт за собой смерть. Согреться бы, да забыть, как страшный сон, свою реальность. Но на Хансоле — метка националиста, затёртая шрамами прежней войны. А у Юты — сломанные крылья на спине, да только невидимые корни ядовиты. Хансоль помнит наизусть каждую клеточку, пересчитанную губами в мареве прошлого, но грубая шинель сковывает плечи, ломая руки. Шёпот полуночный — ультразвук. Проще достучаться до небес, чем по сознанию отбить словесный ритм. Юта дрожит на ветру, скованный страхом невыносимости, жмётся крепче, пропуская ток. Хансоль понимает на периферии, отматывая цикл старой пластинки. До прошлой весны, где всё хорошо. До прошлой весны, где дождей не бывало. До горячих ночей, застланных из лепестков покрывалом. И ход времени меняется, стоит лишь губам найти родные губы. Сердце бьётся невыносимо, агония близка. Место встречи изменить нельзя. Души настежь, как открытое окно, и ливень омывает гнойные раны. Так проще, так теплее. Но маски намертво срослись. Хансоль не признаётся в прошлом, боясь за исход будущего. И Юта привычно считает звёзды, скрытые тучами, чувствует их яркий свет — видит в глазах напротив. «Я вернулся навсегда». Невозможно искрит и пылает — соприкосновение кожи, вымоленные поцелуи сквозь толщу извинений. Физика против внутренней химии, сильнее не взорвётся. Но Юта рискует, смотрит прямо в глаза, цепляется за болевые точки. И сгорает ярким пламенем — не на войне, так здесь. Хансоль ловит частые вздохи, как будто сердце готово вырваться наружу. За глубокими поцелуями скрывается горечь неумолимых потерь. Эта ночь — последняя в своей бесконечности. Хансоль принимает всё, что только можно. И своими губами выжигает дыры на чужой коже.

***

Юта исчезает в туманном рассвете, намертво впечатываясь поверх клейма долга родине. Аккуратным почерком строки убивают не хуже пули. «На любой войне есть проигравший. Для двоих — слишком много крови. Я снимаю с тебя крест». Хансоль перечитывает до последней точки, раз за разом щёлкая зажигалкой на ветру. За окном — никого. Мир вокруг замер. Началась зачистка. Размазанные слезами чернила в постскриптуме рвут остатки души. «Наша весна никогда не погаснет». Хансоль кашляет кровью, пачкая очередной бумажный платок. Война прошла, но не зима. Лёд смертельный бесконечен.

«Ещё чуть-чуть и будет лучше».

(Между нами — никогда)