...
18 января 2017 г. в 01:18
Он всегда знал, что заводить отношения отвратительная идея.
Когда это началось? Наверное, тогда, когда солнечные лучи не были мучительными. Тогда, когда трава на улице была изумрудной и покрытой росой, а не коричневой или багровой, почти черной, от запекшейся крови. Тогда, когда повод для улыбки найти было легче, а расстраиваться и плакать тяжелее. Тогда, когда он был окружен друзьями, любовью, заботой, а не желающими получить выгоду или подкатывающими к нему из-за жажды наживы. Тогда, когда чтобы выжить ему достаточно лишь было исправно ходить на работу, а не защищаться и бороться с людьми каждый чертов день, просто ради того, чтобы сохранить себе жизнь.
Он всегда знал, что заводить отношения ужасная идея.
Тем более — сейчас. Для других он называет это время Новым Миром. Себе же он мысленно говорит лаконичное «сейчас». У него давно стерлась грань между «до» и «после», словно и не было никакого «до», словно было только одно «сейчас».
Сейчас, когда ты можешь элементарно не дожить до следующего дня, но вынужден сохранять маску спокойствия и уверенности в том, что этот самый «завтрашний день» обязательно для всех наступит. И никому не признаваться, что не уверен, наступит ли он для тебя.
Сейчас, когда ты можешь завтра вместо привычной живой пищи, жевать кусок дубовой коры едва размоченный в воде просто для того, чтобы не свалиться с голоду где-нибудь и не стать легкой закуской для некогда таких же ждущих завтрашнего дня, теперь же просто разлагающихся на куски существ, что желают только одного — твоей медленной, наполненной болью смерти и как можно быстрее. И словно все вокруг только и желают того, чтобы избавиться от тебя. Чтобы умер как можно быстрее, окончательно и бесповоротно, перестал существовать в любой известной плоскости едва закрыв глаза. И никакая теория мультивселенных тут не спасет, потому что ты словно исчез разом ото всюду, осталось только уйти отсюда, хоть самому вырыть себе могилу, закутаться в белую простыню и прикопать себя грязной влажной землей, кишащей червями, что еще долго и нудно будут тебя пожирать.
И единственное, чего ты не боишься, так это умереть. Потому что ты уже столько чертовых раз до этого умирал, когда люди, любые, в данном случае, люди забирали кого-то. И единственное, почему борешься, это пресловутый инстинкт самосохранения. Потому что уже, в общем-то, плевать. Ты все равно ничего не почувствуешь, просто в какой-то момент закроешь глаза, а открыть их уже не сможешь. Но ты перестанешь быть, так что просто не почувствуешь этого. Ничего и никогда больше не почувствуешь.
Он всегда знал, что заводить отношения — абсолютно дебильная идея.
Тем более сейчас. Когда и своих проблем хоть отбавляй, когда голова и так забита разной мерзостью и болью воспоминаний, страхом за возможное чужое будущее. Не стоит добавлять к этому еще и сердечные проблемы, которые тебе, в принципе, и не сдались сейчас вот вообще никак и ни в каком виде. Не стоит добавлять к этому нервную дрожь предвкушения или болезненные судороги при виде крови на пальцах.
Он всегда знал, что заводить отношения это абсолютный, мать его, абсурд.
Рано или поздно все заканчивается. Так или иначе, хорошо или плохо, но заканчивается. И он был уверен, что этот раз не исключение. Совершенно точно не исключение, рано или поздно ему предпочтут кого-то другого или просто кто-то кому-то надоест. И он почти уверен, что этот «кто-то» он, потому что он сам не понимает, когда все дошло до глупого обожествления и обожания, когда все дошло до смиренного согласия с судьбой, какой бы странной она в его случае не была. Он почти уверен, что никому не нужен, ни одному гребанному человеку в этом «сейчас» нет никакого дела до того, как он.
Все всегда приходят к нему за советом, за поддержкой, даже слабо знакомые с ним люди, почему-то приходят всегда к нему. Они считают, что имеют право жаловаться и вываливать на него все то дерьмо, что с ними случилось. Кто-то в кого-то безответно влюблен (и это в апокалипсис-то?), кто-то кого-то потерял, кто-то провинился перед Грегори и теперь почти уверен, что его выгонят, кто-то потерял гребанный смысл жизни и существования. И он как личный психотерапевт: слушает, кивает, поддерживает, советует, решает чьи-то проблемы, когда никто ни разу не удосужился подойти к нему и хотя бы элементарно спросить: «Как ты?»
Он не рассказал бы, он не рассказал бы никому, даже хорошо знакомому, даже тому, кому доверил бы жизнь на вылазке, он просто не рассказал бы, потому что уверен, всем плевать, на самом деле, как он там, дальше ведь как всегда пойдут типичные заламывания рук и возгласы: «А вот у меня…» Он задолбался быть личным психотерапевтом для каждого и иногда у него проскальзывает мысль повесить табличку на комнату: «Один сеанс — одна порция еды». Просто потому, что кроме еды сейчас ценить осталось нечего. Даже жизнь ценить и то не имеет смысла. Ничто не имеет смысла и он ненавидит свои эти приступы апатии и депрессии. Будто МДП, да только что-то ему подсказывает, что в его случае все не могло быть так просто. Никогда не было и не может.
Он всегда был уверен, что заводить отношения дурацкая идея.
Тем более, если точно знаешь, что они обречены на провал. Тем более, когда их начало дается слишком легко и обыденно, буднично, словно съесть хлопья на завтрак, да только последние хлопья, которые он нашел, были просрочены уже семь лет как.
Сидя на полу в комнате и смотря на свои окровавленные костяшки он думает, что когда впервые встретил его, их отношения были так же просрочены, да только на добрых лет цать.
Никогда ничего хорошего не выходит с человеком, который тебя понимает. Который заранее, по одному взгляду, понимает, что ты собираешься делать или говорить, или даже думать. Никогда ничего хорошего не выходит с теми, кто видит все твои болевые точки даже не вынуждая тебя о них говорить.
Буднично, обыденно, словно так было всегда и они эдакие старые друзья, с одного простого: «Ты как?» — но сказанного таким тоном, словно за него могли бы действительно переживать. Наверное, могли бы, но при других обстоятельствах и другие люди. Не те, чужие, незнакомые, опасные, не подпускающие никого к себе и как один параноики, они пугают и отталкивают, но в глубине души ты очень хочешь быть частью их мира, потому что ты видишь на что они готовы пойти, даже чтобы просто отомстить или вернуть себе право на свободу, хочешь быть частью тех, кто сам прошел естественный отбор и выгрыз себе место в этом мире клыками, до дна выпивая чью-то кровь и не боясь пролить свою собственную. Воины, берсерки, неистовые и яростные, получающие удовольствие от смертоубийства, ненормальные и сумасшедшие варвары, которых так ненавидит Грегори и которыми в тайне восхищается Иисус. Потому что он сам немного ненормальный и пустить пулю в чью-то голову ему не стоит никаких угрызений совести.
— «Ты нормально?»
— «Как будто может быть иначе», — с усмешкой отвечает он.
— «Не заметно», — хмыкают ему в ответ, но награждают каким-то пробирающим до костей понимающим взглядом.
— «По-моему, из нас двоих переживать стоит за тебя, нет?»
— «Я в порядке», — кидает Диксон и отворачивается, чуть заметно хмурится, но молчит и тогда он чувствует, словно кто-то подталкивает его в спину.
— «А я нет», — тихо отвечает Иисус и опускает глаза.
Одинаковые, они одинаковые. Вот, что он почувствовал в тот момент. Они равны, никто не смотрит на него свысока, никто не кривится презрительно, слушая не самые лучшие моменты его биографии, никто мерзко не хмыкает, узнавая о нем, никто не перебивает и не принимается зевать от скуки. И у него чувство, будто он не может заткнуться, просто плывя по волнам эмоций, ощущений и воспоминаний. Никто никогда не спрашивал, что стало с его родителями, никто не спрашивал, кем он был до этого, никто не спрашивал каких усилий ему стоило справиться с пресловутым «сейчас». Подстроиться под обстоятельства и снова взяться за оружие, к которому он поклялся больше никогда в жизни не подходить.
Следующий вопрос застает его врасплох.
— «Ты ел сегодня?» — и он так теряется в этот момент, что сдуру отвечает чистейшую правду:
— «Нет, а что?» — он не понимает, как такая глупая и ничего не значащая вещь может вообще кого-то волновать? Да, он знает, что уже глубокий вечер, но он видит, как с каждым днем запасы уменьшаются и думает, что ему вполне под силу есть раз в день, учитывая, что он почти не испытывает тяжелых физических нагрузок и то, что у них четыре новичка, один из которых ест за двоих и, чтобы Грегори не начал возмущаться по этому поводу, он тайком сбагривает свою часть положенной ему еды Мэгги, которая не догадывается об этом. Он не хочет, чтобы она догадывалась, потому что тогда она начнет переживать из-за этого, а Полу хватило и того скандала, что она устроила когда они с Диксоном вернулись, потому что он не должен был ехать туда в одиночку. Она объяснила ему это, правда, очень громко и довольно доступно для каких-нибудь портовых грузчиков, но саму идею и он, и Саша, и Дэрил поняли. Никому из них не разрешается жертвовать собой, так что он пришел к вполне естественному выводу, что ей знать о том, откуда берется еда не стоит.
Его не удивляет, что Диксон на этот ответ сухо кивает и уходит, его удивляет, когда тот возвращается спустя пять минут с еще теплым куском мясного пирога и невнятно бормочет, что ему дали слишком много и вообще он не голоден, так что: «…вот, на, забери это». В первые пять секунд он испытывает откровенный шок, а потом начинает радостно смеяться. И его звонкий смех перемежается с глупым хихиканьем, на что мужчина презрительно кривит губы и уходит. А Ровиа думает, что, кажется, он не один такой идиот на весь апокалипсис. Оказывается, их двое и он, наконец, перестает жалеть, что рассказал арбалетчику, как он на самом деле себя чувствует.
Когда он понимает, что не видел Дэрила вот уже пару часов, то начинает нервничать. Он думает, что тот вполне похож на человека, который мог бы сделать с собой что-то, но потом парень оглядывается на весело хрустящую яблоком Мэгги и меняет свое решение. Он точно не стал бы делать этого здесь, не при ней. Но ребята на воротах говорят, что никто не выходил, а Иисус точно знает, что в его комнате пусто и темно. И он почти уверен, что не смеет нарушать чей-то покой в такой момент, что не смеет присутствовать при незримом общении с погибшими, но он хочет знать, что арбалетчик не нашел иного способа выбраться из общины и не лежит сейчас где-нибудь пожираемый крошащимися зубами и разлагающимися ртами. От одной мысли об этом его передергивает и вдруг становится невероятно страшно, это прибавляет ему уверенности и необходимости. Уверенности в том, что он может прийти, необходимости в том, чтобы прийти.
И когда он видит сидящего прямо на земле и крутящего в руках белую розу чероки Дэрила, то понимает, что тот все же нашел выход. Здесь эти цветы не растут. В ночной темноте его видно только благодаря свету исходящему из окон дома, он на удивление гармонично сливается со стеной и землей под ногами, с крестами напротив него.
Пол думает, что пришло время ему задавать вопросы.
— «Ты не собираешься идти спать? Уже довольно поздно, утро здесь начинается на рассвете».
— «Почему ты не идешь?» — без особого интереса спрашивают у него и парень немного теряется.
— «Я искал тебя».
— «Зачем?»
Иисус лишь неопределенно пожимает плечами и садится рядом, принимаясь пялиться на безмолвные кресты. Он сам не знает — зачем. Как только потерял его из поля зрения, сразу почему-то оказалось, что это единственное о чем он может думать. Ровиа считал, что он пристально наблюдал и следил за ним, но в какой-то момент все же умудрился проворонить, и искал добрый час, не спеша и стараясь не привлекать к этому лишнего внимания, так как тогда это заметили бы остальные, он не хотел, чтобы это заметили остальные, потому что сам еще не готов был замечать.
«Зачем?» — такой простой вопрос на который он искренне готов ответить: «Я не знаю». «Я просто не хотел бы, чтобы ты уходил один», — думает парень в свое оправдание и тут же представляет, как Диксон уходит с Сашей или Риком, который рано или поздно приедет за ним, но эти картинки почему-то лишь раздражают его. Тогда он с удивлением ловит себя на мысли: «Я не хочу, чтобы ты уходил куда-то без меня». «Я не хочу, чтобы ты уходил куда-то без меня». «Я не хочу, чтобы ты уходил от меня». «Я хочу быть рядом с тобой». «Я хочу быть рядом». И это кристально светлая мысль, до которой он доходит спустя минуту, после озвученного Дэрилом вопроса.
Вообще, он старается на все его вопросы отвечать искренне, потому что каждый из них до невероятности скупой и простой, но почему-то заставляющий задуматься, почувствовать и парень решает, что это не к добру.
Потому что он всегда знал, что отношения — это хреновая идея.
И сейчас, не в том самом «сейчас», а просто в этот момент, сидя на холодном, покрытом осколками полу и сжимая окровавленными руками выцветшую жилетку с крыльями, он лишь убеждается в этом.
— «Как давно ты здесь сидишь?» — сонно бормочет Диксон, едва воздерживаясь оттого, чтобы почесать саднящие глаза, он медленно садится на кровати и с него спадает часть одеяла, оголяя грудь и торс, Пол тут же тактично отворачивается, хотя, признается он самому себе, отворачиваться как раз-таки хочется меньше всего.
— «Не знаю», — вяло бросает он первое попавшееся в голову. Он действительно не знает, лишь помнит, что было еще достаточно темно, где-то вдалеке едва-едва занимался рассвет, холодным и отстраненным грязно-голубоватым заревом.
— «Зачем ты пришел?» — и Пол снова бросает чуть удивленное:
— «Я не знаю», — он понятия не имеет зачем пришел в чужую комнату, а Дэрил не спешит одеваться, лишь рассеянно водит головой в поисках рубашки и Ровиа думает, что у него разовьется косоглазие из-за этого.
Он просто пришел, сел на стул в углу и уставился в одну точку, сейчас немного шокировано отмечая, что его действия похожи на действия какого-нибудь сталкера.
— «Следишь, чтобы я не спер чего?»
— «Как будто тут до тебя еще не все вынесли», — усмехается Иисус, когда Диксон, наконец-то, Господи Боже, надевает чертову рубашку.
— «Тогда нахрена?» — грубовато спрашивает он и тут же исправляется. — «Все нормально?»
— «Да, да», — поспешно кивает парень и давит из себя самую радостную из возможных улыбок, но арбалетчик лишь награждает его за это взглядом, отражающим знаменитую фразу Станиславского.
— «Ты не выглядишь «нормально».
— «Что ж, тогда присмотрись получше», — ехидно кидает Пол и, кажется, он действительно чувствует себя лучше в его компании.
Он замечает это потом, еще несколько мимолетных раз, даже когда они молчат друг с другом. Он с удивлением отмечает, что ему комфортно с кем-то молчать. Ему комфортно даже просто находиться рядом с кем-то, ощущать чужое тепло, чужие случайные прикосновения не кажутся ему неловкими, даже когда они с Диксоном сталкиваются в дверях ванной, одной на весь этаж. Он тогда так задумался, что попросту не заметил стоявшего в проходе арбалетчика, смотря себе под ноги, налетел на него на полном ходу, глупо воскликнул совсем не мужское: «Ой!», — чувствуя, как начинает заваливаться назад и путается в собственных и чужих ногах, схватился за протянутые к нему, ловящие его, руки. Он расслабленно хлопает потом его по груди и, смеясь, бормочет: «Извини, мне следовало смотреть куда я иду».
Их вопросы, равно как и их ответы, всегда разные. И Иисус думает, что они решают какую-то мудреную головоломку, конца которой никогда не будет. И он явно проигрывает, если это на деле дурацкая монополия.
Вопросы Дэрила всегда с подвохом, в них вечно какое-то двойное дно, даже если тебе кажется, что они элементарны и особо ничего не значат, но парень после них еще долго задумчиво бродит вокруг и молчит, недоумевая, как глубоко в душу можно залезть таким простым действием.
Ответы Дэрила всегда ясны и понятны, даже если это грубое: «Отвали нахрен, пока я не убил тебя». В такие моменты Ровиа действительно старается отвалить и дать время, лишь для того, чтобы потом можно было без опаски подойти и молча сесть рядом, он знает, что тот сам все расскажет. Нужно лишь дать определенное время, чтобы он мог обдумать свои мысли и слова, чтобы его начала глодать совесть за резкость и вот тогда он, словно извиняясь, говорит в чем на самом деле дело.
Вопросы Пола ему самому кажутся бестолковыми. Просто хотя бы потому, что Дэрил чаще всего отвечает на них такими же вопросами, но заставляя Иисуса на время загрузиться и это иногда неимоверно бесит парня, потому что, вообще-то, это он пытался что-то выведать, а получалось, что выведывали у него.
Ответы Пола чаще всего расплывчатые, подернутые легкой дымкой неуместного веселья, словно он пытается всем вокруг доказать, что он в порядке. Он со всем справляется и готов спасти все человечество разом, если ему дадут такую возможность. И только Диксон презрительно хмыкает, видя эту веселость и, даже не произнося этого вслух, говорит: «Ты врешь мне». И когда Иисус видит в его холодном взгляде эти слова, то грустно улыбается и вываливает на него все, что скопилось за несколько долгих дней. И тогда его успокаивают, не привычно, с похлопыванием по плечу и стандартной фразой: «Забей, все наладится. Такое бывает», - а с указанием на места, где тупанул или затормозил. Где сделал не так и пошел не туда, где сказал не то и не тем.
Когда Диксон узнает, что у Пола был парень, здесь, у всех на виду, и кто он, то снова спрашивает именно то, что нужно, но на что Ровиа не готов ответить, потому что сам не до конца понимает этого.
— «Почему вы расстались?» — он спрашивает это без особого энтузиазма, просто понимая, что Иисусу больше не с кем поговорить, тем более об этом. Мало кто вообще об этом знает, как он понял, много кто старается делать вид, что не замечает этого. Аарон говорил, что даже сейчас ничего особо не изменилось, так что он не удивляется тому, что Полу приходит в голову поговорить об этом именно с ним.
Но когда парень слышит вопрос, то теряется. Снова. Просто в какой-то день понял, что не хочет больше чужих взглядов, ложных слов и раздражающих прикосновений. Почему-то в какой-то из дней понял, что все вокруг врали. Врали безобразно и откровенно, а он этого не замечал. От осознания становится тошно и он грубо отшивает своего человека. Он думает, что это иронично происходит на второй день заключения Дэрила в Хиллтопе. Он не хочет больше довольствоваться сладкой сказочной ложью и находит вполне приемлемым перемежающуюся с матами правду.
И он снова уклончиво отвечает:
— «Я не знаю», — Диксон смотрит на него с умеренным непониманием. Он не знает, каково это расставаться с кем-то в этом плане. И не понимает, как можно перестать любить кого-то. Ведь это либо есть, либо нет. Оно приходит со временем, но никуда не исчезает и он действительно не догоняет, как можно отказаться от того, кого любишь. — «Просто это не то, чего я хочу», — еще менее понятно объясняет Ровиа и Дэрил окончательно путается в том, что имеет ввиду этот пацан. Какая разница чего ты хочешь? Если уж влюбился то будь добр тащить это дерьмо за собой так долго, как позволит этот мир. Как будто, блядь, у них есть выбор. Любовь это не то, что ты в какой-то дьявольский момент выбираешь почувствовать. Она приходит сама с осознанием о том, насколько ты дорожишь другим человеком.
— «А чего ты хочешь?» — осторожно и неуверенно спрашивает арбалетчик, заранее ужасаясь тому, что сейчас может ответить парень. Он не знает и не понимает о чем идет речь. Если он бросил кого-то, кого любил, то нет ли вероятности, что он бросит друзей в самый неподходящий момент?
Иисуса же вопрос Диксона прошивает как разряд тока. Словно он случайно лизнул провода над которыми табличка 220 V. Да только он даже представить себе не может, насколько же надо сойти с ума, чтобы по собственному желанию лизнуть долбанные оголенные провода под напряжением. Он косится на спокойно курящего рядом мужчину и, кажется, начинает понимать, что он как раз достаточно сбрендил, чтобы сотворить нечто в этом духе. Потому что единственный ответ приходящий в его больной бьющийся в предсмертных конвульсиях мозг это: «Тебя».
Сейчас, в том самом настоящем «сейчас», чувствуя, как немеют от долгого сидения в одной позе ноги, чувствуя, как разбитые костяшки покрываются корочкой засохшей крови и, наконец, начиная чувствовать, как раскалывается голова, которой он приложился о подоконник, когда Диксон его с силой оттолкнул от себя, Пол думает, что именно в тот момент он осознал, насколько хреновая это была идея. Пытаться построить отношения с кем-то настолько похожим на тебя самого.
Его мир тогда закрутился волчком вокруг будто бы всего одного человека, хоть он и не произнес этого вслух, но, казалось, что Дэрилу хватило одного его взгляда, чтобы понять… Все нахрен понять, абсолютно. Что он думает, что он чувствует, как он ненавидит себя за все это, как он ненавидит себя за то, что, наконец-то, понимает — он так не сможет. Он не сможет быть рядом, он не сможет быть другом и он не готов с этим смириться, и жить дальше. Он не готов сжиться с той болью, которую принесет ему их простое ничего не значащее общение.
Тогда Иисус лишь грустно усмехнулся в ответ и ушел без дела бродить по ночной Александрии. И он был бы рад, если бы Диксон понял это и принял, отступил от него, но почему-то вышло все иначе. Как положено порядочному другу, арбалетчик не отступал от парня ни на шаг и, как думал сам Ровиа, глупо и бессмысленно принялся поддерживать его даже в этом. Словно в этом была его персональная вина. И Пол, как-то напившись с Розитой в такой хлам, что еле мог стоять на ногах, высказал эту мысль донельзя удивленному и сонному Дэрилу. Он слабо помнил, как кричал что-то похожее на: «Это ты, мать твою, во всем виноват!»
И когда он нашел себя утром в теплой кровати в одной долбанной рубашке, за которую он еще и боролся с Диксоном, ему стало невероятно стыдно. Он не хотел спускаться вниз и смотреть другу в глаза, потому что он опять накосячил, только в этот раз довольно-таки нехило. Но когда он все же вышел из своего убежища, то с удивлением отметил, что Дэрил не обижен, он не кидает на него красноречивые взгляды типа: «Я убью тебя и всю твою семью». И даже не говорит каких-либо укоризненных вещей, он молча протягивает ему горячий крепкий чай и указывает на стопкой сложенные на диване вещи. Иисус хочет провалиться сквозь землю и он считает, что им нужно поговорить, им нужно обсудить это, рано или поздно пришлось бы, но Диксон лишь отрицательно мотает головой на его взгляд и делает вид, что все в порядке, а этим же вечером он снова спокойно позволяет Полу улечься на его плечо, точно так же, как он делал десятки раз до этого. Дэрил не видит в этом ничего предосудительного, хотя первые несколько раз его заметно напрягает с какой легкостью парень нарушает его личное пространство не особо даже запариваясь по этому поводу, потом же он понимает, что ему так легче. Людям нужен тактильный контакт с кем-то, чтобы почувствовать себя нужными и защищенными. Он читал об этом, так что просто смиряется с тем, что ему это нужно.
«Если это поможет моим друзьям, моей семье, то я сделаю это».
Над его головой ярко сияют звезды в беспросветной темноте бархатного неба, а Иисус едва не каменеет от страха, когда берет его за свободную руку, переплетая их пальцы. Диксон думает, что это все какая-то ванильная хуйня, но руки не одергивает и лишь чуть сильнее сжимает чужую прохладную ладонь, потому что раз за разом повторяет себе, что ему это нужно. Он нужен ему сейчас как никогда и он понимает это, и чувствует себя конченным мудаком, просто потому, что боится ответить парню тем же.
— «Я никогда раньше никого не любил», — вдруг бросает как-то Пол, ласково смотря на расслабленно болтающих о чем-то Рика с Мишонн, и Дэрил переводит на него удивленный взгляд. Ровиа сидит на этих дурацких качелях на веранде и бездумно раскачивается взад вперед с чашкой горячего чая в руках. Он отчетливо помнит, как тот говорил о парне, и о других, и не понимает. Он не понимает абсолютно нахрен ничего и это отражается в его взгляде. А еще его напрягает, наконец, прозвучавшее «раньше». Он знает, как это расценивать. И Иисус дает ему право расценивать это именно так, как оно звучит: «До тебя».
— «Почему?» — спустя время спрашивает Диксон, а парень снова лишь улыбается и бросает:
— «Не знаю».
Потом, конечно, придумывая кучу всего, что объясняет это самое «почему». Начиная от чьего-то цвета глаз: «Ненавижу карие глаза, люди с такими глазами чаще всего злые люди», заканчивая недоумением по поводу мало уделенного внимания: «Серьезно, Боже, почему так сложно понять, что иногда я хочу просто побыть один?»
— «Я не понимаю… Зачем ты тогда встречался с этими парнями, если ты никого из них не любил?» — немного растерянно спрашивает Дэрил, действительно не понимая — зачем тогда? Ради шутки? Чтобы убить время или что? Зачем это нужно?
— «Я не знаю. Наверное, думал, что привыкну, начну нуждаться и, рано или поздно, полюблю, но, оказывается, ты либо чувствуешь это, либо нет, да?» — его зеленые глаза смеются, а на чашке узор из квадратиков разных размеров и цветов, и арбалетчик лишь кивает в ответ.
Он не знает, что сказать, потому что уже нуждается. Они оба нуждаются, но принять это смог лишь один из них. Открыто сказать об этом смог лишь один и Диксон чувствует себя последней свиньей, так долго делая вид, что не чувствует этого.
— «Увидимся через неделю!» — весело кидает Пол, усаживаясь в машину, он не выдерживает и высовывается из окна: — «Да и, я хочу рагу из кролика»
Дэрил презрительно фыркает, этот парень не может не выделываться, тем более на публике. Все вдруг с чего-то решают, что они встречаются, но видя яростный взгляд Диксона, смущенные смешки резко прекращаются, мало кому хочется получить по морде за элементарный подкол, который реднек может не понять. И лишь Рик подходит к этому со всей серьезностью и раскованно спрашивает приятеля:
— «Он тебя не слишком достает?» — просто потому что он единственный, кто видит, что происходит на самом деле.
— «Не, все нормально, ему просто нужно время», — неохотно отвечает арбалетчик, почесывая отросшую щетину. Он ни за что не признается даже другу, что на третий день ему стало скучно без вездесущего, но в той же мере тактичного парня.
— «Если это станет проблемой, скажи мне, я с ним поговорю, договорились?» — Дэрил лишь сухо кивает и щурится, он думает, что вряд ли кому-либо позволит лезть в их дела, в их отношения и в их мир в принципе, который вдруг стал почему-то общим и сосредоточился только на них двоих. Для Диксона это стало шокирующим открытием, мир Иисуса же завертелся вокруг Дэрила в тот самый момент, когда он осознал, что влюбился.
И когда они ругаются первый раз, из-за какой-то глупости, это выходит чистым ребячеством. Пол заметил и услышал, как много времени Диксон снова проводит с Аароном и начинает ревновать. Он понимает, что это не логично, это не правильно и смысла в этом ноль, но пока он слушает рассказы о том, как: «Мы с Аароном…», — то искренне желает убить обоих, желательно каким-нибудь изощренным способом и назло приятелю старается провести как можно больше времени с кем угодно, кроме него, но выходит все наоборот, Дэрил не ревнует и вообще выглядит так, будто у него гора с плеч свалилась, честно говоря, чувствует себя он именно так в тот момент. Но не потому, что Иисус задолбал его выше крыши своим присутствием, он решает, что парень, наконец-то, пришел в себя, протер глаза, присмотрелся к арбалетчику повнимательней и решил, что нахрен ему такой подарок-то и не сдался. Это радует Диксона ровно до того момента, пока разозленный в конец его поведением, Ровиа не начинает какой-то мелкий бытовой спор и не расходится на всю катушку, заканчивая свою тираду фразой: «Я единственный, кому нужно наше общение! Тебе плевать на меня!» После этих слов он еще долго сверлит Дэрила злобным взглядом, но потом не выдерживает гнетущего молчания и уходит, хлопая дверью изо всех сил.
Диксон находит его спустя ровно два часа, этого времени всегда достаточно, чтобы Иисус успокоился. Дэрилу же достаточно полутора, и они оба друг о друге это знают. Он находит его на берегу маленького александрийского озера, которое, вопреки прогнозам, после взрыва нескольких десятков литров дизеля с помощью базуки восстановилось и стало даже больше, чем было. Парень прячется, сидя под раскидистой ивой и закрыв глаза, арбалетчик не замечает сверкнувшего в лунных лучах ножа и устало опускается с другой стороны дерева, вытягивая ноги и закрывая глаза.
Они ругаются еще несколько раз, дважды по мелочи, дважды из-за безграничной, воистину, ревности Иисуса ко всему, что вообще, мать его, может двигаться в сторону Диксона.
Они начинают ругаться после того, как Пол исступленно выдавливает из себя: «Я люблю тебя». Просто потому, что он почему-то уверен, что за ним придут, не смотря на все то, что он может натворить, наговорить и сделать в порыве ярости, до которой его еще нужно умудриться довести.
Они начинают ругаться после того, как занимают одну спальню на двоих. После того, как Ровиа, наконец-то, целует бледные тонкие губы и чувствует, как его целуют в ответ.
Они начинают ругаться после того, как парень понимает, что это действительно первая любовь в его жизни, ради которой он готов умереть.
Они начинают ругаться после того, как Иисус понимает, что любовь не бывает идеальной.
Сидя посреди почти разрушенного первого этажа их дома и сжимая грязными от своей и чужой крови руками чертову жилетку, он пытается понять раскалывающейся надвое головой — в какой момент все пошло не так?
Он чувствует, как по виску уже не течет кровь, она почти высохла, но он почему-то думает, что вся правая сторона головы в крови, парень неуверенно касается слипшихся длинных волос и шипит от боли.
В какой момент все вырвалось из-под контроля? В какой момент чужая жизнь стала значить больше собственной? В какой момент ради того, чтобы уберечь от смерти, согласился предать то единственное, ради чего жил последние два года? В какой момент любовь превратилась в ненависть, граничащую с обожествлением?
Он всегда знал, что отношения это не для него.
Он не создан для них, потому что не понимает, что с ними делать.
Он не понимает, когда стоит настоять или наоборот поддаться.
Когда не стоит навязываться, а когда от него этого ждут.
Он не понимал, что значит проглатывать гордость ради кого-то и уметь промолчать о том, что не нравится.
Он не понимал, когда нужно позволить кому-то контролировать себя, а когда нужно контролировать самому.
Всегда был самым умным, знал все наперед и предугадывал реакцию других людей.
Знал, как повлиять, знал, как манипулировать, знал, как выйти из любой ситуации.
Знал, как все кончится.
Не знал лишь когда и насколько это окажется больно.
Потому что был глупым и смешным, решив, что сможет контролировать то, что контролировать невозможно, решив, что сможет манипулировать сгустком хаоса и направлять его в нужную сторону.
Был тупицей, считая, что сможет найти выход и уйти с достоинством.
Вместо этого он сидит на осколках собственной гордости, в собственной крови, с разбитыми костяшками, с опустошенной распахнутой душой и дырой вместо гребанного сердца, потому что он на сто процентов уверен, что не чувствует собственный пульс.
Такой весь из себя все понимающий и все видящий старший брат, который всегда найдет слова поддержки и добрый мудрый совет, который всегда наставит на путь истинный и убережет от демонов.
На самом деле лишь отъявленный лжец и замечающий точки давления дьявол, который всегда сумеет сконструировать фразу так, чтобы добиться нужных решений и действий, который всегда направит на путь вымощенный благими намерениями и подскажет дорогу.
Он всегда знал, что отношения не заканчиваются ничем хорошим, тем более в его случае. Он всегда это знал.
Иисус неуверенно пошевелился, затекшая нога тут же отозвалась болью, он с тихим стоном отлепился от стены и огляделся, соображая, за что можно схватиться, чтобы встать. Да только все, что стояло вертикально, повалено, что-то разбито вдребезги, что-то просто разломано. Словно прошелся торнадо. Когда-нибудь это должно было закончиться именно так, иначе у них с Дэрилом и не получилось бы. Не тогда, когда один из них взрывной реднек, редко обходящий драки стороной, а второй может убить одним ударом.
Он неуверенно поднимается на ноги и с презрительной усмешкой вспоминает, что каждый раз когда они ругались, Диксон первым находил его.
Он первым приходил к нему, молча, садясь рядом, дожидаясь, пока Пол остынет и они смогут все-таки поговорить нормально.
Сейчас парень уверен, что за ним никто не придет, все возвращается на круги своя. Рано или поздно он снова остался бы один, но теперь у него хотя бы есть друзья, которые его явно просто так не отпустят.
Иисус думает, что это не совсем равноценный обмен.
Он с трудом поднимается на второй этаж и падает в кровать, его сил сейчас явно не хватит на то, чтобы даже просто искупаться и смыть с себя всю кровь и грязь. В рубашке и жилетке ужасно жарко, а ремень с ножами неприятно перетягивает кожу на тазовых косточках, ему плевать даже на то, что он в грязных сапогах и все еще сжимает пальцами чужую окровавленную одежду. Он не может повернуться на правый бок, потому что разбитая голова раскалывается в том месте, где лопнула кожа, он уверен, что выглядит откровенно жалко, но упрямо обнимает жилетку с крыльями так, словно ее владелец может это почувствовать. Он хотел бы встать и пойти за Дэрилом, прошел уже явно не один час, но он не может даже просто встать. У него нет на это сил и все, чего парню хочется, это умереть прямо на кровати.
Он чувствует, как что-то холодное касается его виска и неохотно открывает окутанные пеленой боли глаза, ему кажется, что это дурной сон, который никак не закончится.
— Ты пришел меня добить? — невнятно спрашивает он, прижимая жилетку ближе к себе.
— Заткнись…
— Ты не поехал.
— Ты сломал мне ребро и выбил плечо.
— Ты пробил мне голову и я почти уверен, что моя левая штанина мокрая от крови, — Дэрил кидает быстрый взгляд на брюки Иисуса и видит рваный порез на бедре, он обессиленно сжимает челюсти и шумно выдыхает.
— Такими темпами мы убьем друг друга, давай заканчивать со всем этим дерьмом, — только в этот момент Пол, наконец, замечает тазик с водой на тумбочке возле кровати. Ледяная вода попадает за шиворот и парень непроизвольно морщится.
— Я не отпущу тебя, — тихо, но твердо шипит он. — Если ты хочешь сдохнуть, то сделаешь это только после меня, — буквально секунду назад затуманенные поволокой глаза вдруг проясняются, взгляд становится режущим, а голос стальным и Диксон готов бы посмеяться над тем, как нелепо это выглядит от парня меньше него ростом, да только сломанное ребро под кожей болит так, что хочется выть, а выбитое плечо тянет, словно его пытаются оторвать от ключицы и Дэрил думает, что смеяться над ним не стоит, потому что второй такой ссоры не переживет попросту никто из них. — Давай заключим сделку? — как только арбалетчик слышит это, то тут же чувствует подвох. Такие фразы обычно ни к чему хорошему не приводят.
— Я не буду подвергать тебя бессмысленному риску, — в сотый, наверное, раз за день повторил Диксон и принялся медленно выжимать тряпку одной рукой.
— Ты не споришь со мной, я отправляюсь за тобой, каждый чертов раз, когда ты планируешь умереть смертью храбрых или что ты там выдумываешь в своей пустой голове, — зло начал Иисус. — Я всегда иду с тобой, если тебе грозит хоть какая-то опасность. Если со мной что-то случится, то у тебя всегда под рукой есть пистолет, который ты можешь приставить к своей голове, — цинично и расчетливо проговорил Пол. — Договорились?
Дэрил спокойно встретился с его пристальным взглядом и без особых раздумий ответил:
— Договорились.
— Вот и отлично, а теперь, ты не мог бы исправить, что натворил? Ты пробил мне голову!
— Перестань, я тебя просто оттолкнул, я не виноват, что ты не умеешь падать.
— Я истекаю кровью!
— Не вини меня в том, что напоролся на вазу, которую сам же и разбил! Ты сломал мне ребро!
— Ты назвал меня придурком!..