Лучший способ намекнуть

      Нью-Йорк известен своим быстрым ростом, многонациональностью и тем, что даже самые разные люди могут общаться между собой, не вызывая косых взглядов. Ну, последнее явно преувеличено, думает Джейкоб, отлично зная, как на самом деле относятся к тем, у кого недостаточно денег, чтобы их приглашали на благотворительные приёмы, или недостаточно белый оттенок кожи. На войне с этим было значительно проще — ты или был задохликом, которого не шпынял только ленивый, или полноценным бойцом, идущим вперёд, несмотря ни на что. И даже задохликов уважали, если те были достаточно умны, чтобы оказаться полезнее иных громил, которых можно было выпускать в бой вместо боевой машины. Что ж, пусть кто-то другой и смотрит косо на тех, кто не похож на них, но Джейкоб выбирал своих посыльных и подмастерьев по рукастости и толковости, а не за говор, стоимость одежды и цвет кожи, пусть и потерял из-за этого несколько покупателей после того, как нанял Сэма, не расстающегося с ножом и тянущего гласные так долго, будто он каждый раз ждал, пока остаток фразы дойдёт пешком из болот Луизианы.       Несмотря на странную форму булочек и чернокожего помощника, кондитерская Ковальски процветала настолько, что Джейкоб вернул кредит вдвое быстрее, чем обещал. А ему, соответственно, вернули чемодан, набитый тяжёлыми серебряными скорлупками, которые послужили вдохновением для целой серии булочек новой формы. И всё было у Джейкоба хорошо, не считая одного незначительного обстоятельства — невеста к нему так и не вернулась. То есть она попыталась, но Джейкоб напомнил про «в горе и в радости», до которых они, правда, так и не дошли, про прихваченные его вещи, которые она так и не вернула. Обо всём напомнил — будто помутнение какое нашло, потому что обычно он был человеком отходчивым и незлобивым, — и она ушла, растворилась в пелене дождя. А потом вернулось солнце.       Солнце Джейкоба Ковальски было белокурым и носило самое прекрасное розовое пальто, нежный розовый шарфик, мягкий розовый берет и изящные двухцветные туфельки. Когда закончилась зима, Куини сменила пальто на жакет, а берет — на ленту, которая всегда оказывалась ровно в тон платью, если Джейкоб в тот день вообще замечал что-то, кроме очаровательной улыбки и сияющих глаз. Куини Голдштейн была из тех девушек, от вида которых захватывает дух и не отпускает даже после того, как они разворачиваются и уходят, оставив после себя сладкий аромат корицы и печёных яблок. Джейкоб не знал, чем заслужил её дружбу, но был готов хоть целую вечность сдерживать свои неподобающие порывы, лишь бы не лишиться её.

* * *

      Уже целый месяц Куини изнывала от желания пробраться рано утром в пекарню и воплотить хотя бы одну из тех идей, что появлялись у Джейкоба, стоило ей откусить при нём пирожное. Или лишний раз улыбнуться. Или слишком сильно наклониться над прилавком. Особенно ей нравилась фантазия с розовой глазурью. Но Джейкоб, милый скромный Джейкоб и в мыслях не допускал, что это может быть чем-то большим, чем фантазия. Он упорно считал себя недостаточно хорошим для неё, и в этом была виновата та женщина, Милдред. Она тоже была блондинкой, тоже носила розовое, и хотя Джейкоб никогда их не сравнивал, возможно, что-то в глубине его сердца не хотело больше доверять носящим розовое блондинкам. Но даже смена любимого цвета на более тёмные ничего не решила. Даже открытые платья, делавшие шлейф восхищения и зависти особо острым, лишь усиливали его напряжение, его стойкость. Поначалу Куини забавляла и даже нравилась эта сдержанность, но разительное отличие того, что Джейкоб представлял себе в мыслях, от той малости, что он разрешал себе в действительности, выматывало и удручало. В отчаянии Куини напитала его любимый штрудель особым зельем, но добилась лишь того, что Джейкоб сослался на неожиданные дела и сбежал, мечтая о холодном душе.       Всё это Куини, едва не плача, рассказала сестре, у которой с её мистером Скамандером было всё замечательно, что было особенно обидно, потому что они, в отличие от Куини и Джейкоба, виделись всего три раза и в основном переписывались и переговаривались по двустороннему зеркалу, которое Ньют привёз вместе с экземпляром книги. Тини не надо было возиться, проверяя, хорошо ли сидит платье, — Ньют, похоже, вообще не замечал, во что она одевается. Не надо было краситься и строить глазки. Не надо было хотя бы казаться женственной и нежной. Благодаря тому, что Тини уж слишком громко думала, Куини знала, как часто они целовались, и знала, что когда Ньют приезжал в третий раз, они занимались любовью — так страстно, что Тини до сих пор сладко вздрагивала и краснела, стоило ей вспомнить. Куини вспоминать было нечего, Куини могла только мечтать вслед за Джейкобом, чувствуя, как мокнет и нетерпеливо сжимается между ног.        — Как ты намекнула Ньюту, что он может тебя поцеловать? И все эти замечательные вещи… тоже может!       Тини покраснела, снова вспомнив, и подпрыгнула на стуле.        — Ты опять?!        — Прости. Я пыталась не слушать, но ты думала слишком громко. И постоянно. По кругу. И у тебя был такой довольный вид! Как ты растопила своего скромного британца?!        — Ты же уже всё знаешь, раз опять залезала ко мне в голову.        — Я не залезала, — горячо заверила её Куини. — Ты просто думала слишком громко. Но не об этом, а о…        — Ох! Милая, я просто сказала ему. И тебе надо просто сказать.        — Но если я скажу, это же… Если я скажу, что не против, если он будет делать всё это, Джейкоб поймёт, что я прочла его мысли. Он и в прошлый раз сразу понял.       Тина скептично поджала губы.        — Тогда поцелуй его сама.        — То есть первая? Но это же неприлично!        — Ты же уже делала это.        — Перед тем, как он лишился памяти. Это не считается, если он ничего не помнит.        — Знаешь, я первая начала раздевать Ньюта. И это было очень, очень неприлично. Через полтора месяца я еду к нему. Он собирается представить меня маме, но еду я вовсе не за этим. И это будет ещё более неприлично — я даже выучила специальные чары.        — Ох!        — Поэтому если ты чего-то хочешь от мужчины, то лучший способ ему об этом сообщить — сказать прямо. И сделать.

***

      За свою жизнь Джейкоб встречал разных женщин: кокеток, шлюх, веселушек, недотрог, командирш… Но ещё ни одна женщина не склонялась к его уху, чтобы прошептать, что она хочет, чтобы он её поцеловал, раздел, обмазал глазурью и вылизал. И потом женился, если хочет, чтобы их будущие дети были законнорожденными. Джейкоб прошёл войну, консервный завод, собеседование в банке и гордился своей выдержкой. Но даже всей её было недостаточно, чтобы сохранить спокойствие после таких слов. Он засмеялся. Этот ужасный нервный смех, похожий на оборванный петушиный крик, на громкую икоту, на поросячий визг. Совсем не мужественный смех, который так раздражал Милдред. Джейкоб похолодел, готовый к тому, что сейчас его мечта растворится в солнечном утре за окном, но Куини захихикала.        — Мне нравится твой смех, — сказала она. — Вот только никак не пойму, это положительный ответ или уход от ответа?        — Э-э-э… — Он сглотнул, потому что в горле вдруг пересохло, а в голове крутились только мысли о розовой глазури. — Положительный. Так точно, положительный!        — Тогда я приду вечером. — Она улыбнулась, расплатилась за покупку и шагнула к двери. — Надеюсь, мысли обо мне не слишком сильно будут тебя отвлекать.       Куини вышла и всё-таки растворилась в солнечных лучах, но Джейкоб знал, что она вернётся. И ещё знал, что мысли о ней будут очень, очень сильно отвлекать его от всего остального ещё долгое время.