Но гордый человек, что облечен Минутным, кратковременным величьем И так в себе уверен, что не помнит, Что хрупок, как стекло, — он перед небом Кривляется, как злая обезьяна, И так, что плачут ангелы над ним… Уильям Шекспир.
На работу я шёл через квадратную бетонную площадь. Было без десяти восемь, так что все мои сослуживцы, с которым я обычно пересекался здесь, наверное, уже курили у станков и обсуждали, как провели выходной. Раньше выходных было два, но после войны их сократили до одного. Все шёпотом шутят, что скоро и этот один несчастный выходной уберут, оставят нам время только на то, чтобы есть и спать. Все шутят, а меня пробирает до костей от странного чувства, будто так оно всё и будет. Сегодня вышел из дома позже обычного. Почему? Да из-за этой вот игры, в которую на площади играют детишки. В школу никто не ходит уже как год. Война кончилась, а всё осталось, как и было при ней. Кстати, я войну иначе себе представлял. Не было ни крови, ни стрельбы. По радио только передавали каждый день, что вот в таком-то месте погибло столько-то наших и столько-то чужих. Сплошные цифры. Мы потеряли много людей, но, радует, что и противнику здорово досталось. С кем воевали? Про это как-то не понятно. То они вам передают, что побили американскую танковую дивизию, то говорят, что подстрелили французский самолёт, то на нашей базе схватили японского шпиона. Ничего не понятно. Эта война совсем не была похоже на то, про что я читал в книгах. Никакой войны, вроде как, и не было. Ни тебе обстрелов, ни взрывов, ни плачущих женщин и детей. Хотя нет: дети и женщины всё же плакали. Денег ни у кого не осталось, а если твоего мужа уводили люди в форме болотного цвета, это значило, что вы никогда с ним больше не увидитесь. Я сам не воевал, хотя мне уже и перевалило за тридцать. Меня не забрали только потому, что я четыре года провёл в сумасшедшем доме. На меня и сейчас косо поглядывают, но это ничего, главное, что дали рабочее место. Лада, моя жена, плакала, когда я ей про это сказал (не про дурку, а про работу). Мы жили тогда совсем бедно, теперь жить стало немного лучше, хотя, конечно, всё-таки хвастаться нечем. От расчёта до расчёта — вот так мы живём. А рассчитываются с нами, простыми рабочими, не деньгами, а едой. А деньги нужны… Вот поэтому этим утром мы с Ладой и поругались. Мы с ней по-настоящему ни разу не ругались, с тех пор как стали жить вместе. Она у меня умница и красавица, я удивляюсь, что она всё так же прекрасна, хотя ей и пришлось прожить уже вот как двенадцать лет жизни полной лишений и неудобств. Утром я сказал ей, что буду играть. Надо заплатить за комнату, в которой мы живём: если не заплатим до конца месяца, нас вышвырнут на улицу. А ещё я очень хочу купить Ладе хорошей и прочной ткани, чтобы она могла сшить себе платье. Когда мы только встретились, жизнь нас всех баловала, а мы жаловались на свою страну и говорили, что соседи живут лучше. Когда мы только встретились, она была в белом платье с маленькими розовыми цветками и кружевным воротником. Да и я тогда был не в заплатанной робе, а в чистой белой рубашке и джинсах. Сейчас джинсы нигде нельзя достать, все ходят в грязной рабочей одежде. Почему грязной? Да потому что работать нужно, считай, всё неделю, а если вещи стираются, ничего другого, что можно было бы одеть, попросту нет. Не ходить же голым, пока роба в стирке, верно? Вот поэтому я и сказал жене, что пойду играть в круг. Она расплакалась, потом стала кричать и бить меня кулаками по груди. Раньше, когда я ещё был похож на медведя, мне это было бы нипочём. Но от голода и болезней, которых не было время лечить, я сделался худощавым и бледным, как зашуганный студент-девственник. Поэтому мне и было больно, когда она меня била, поэтому я не мог просто стоять и ждать, когда Лада успокоится. Обычно все наши ссоры кончаются в постели. Но на этот раз я крикнул ей, что она дура безмозглая, и ушёл на работу, громко хлопнув дверью. А всё из-за вот этой вот игры, в которую играют детишки на площади. Они играют в круг. Начертили на бетоне осколком белого пористого блока окружность, где вместо обычной линии, нарисованы разные прямоугольники и тоненькие полосочки — это наверняка проволока. Конечно, настоящий круг на эту детскую возню не похож. В нашем городе, как в одном из самых больших в стране, находится огромная арена. На самом деле, раньше, когда я был ещё мальчишкой, там было футбольное поле, но теперь никто не играет в футбол. Никто ни во что кроме круга не играет. Люди уже и правила всех других игр забыли. Да и зачем другие игры, когда есть круг? Огромная кругла яма, скорее даже воронка, находится в центре стадиона. Даже не так, она занимает весь стадион, такая она огромная. По краю натянута проволока (иногда колючая), прибиты разные тонкие досочки, натянуты канаты. И вот смысл игры в том, чтобы участник прошёлся по краю круга, по всем этим тонким проволокам и доскам, не свалившись вниз. Звучит просто? А если я скажу, что из ста участников круг могут пройти только десять? Но, знаете, если ты его пройдёшь, то получишь столько денег, что можно будет зажить по-человечески, а не так, как живу я и живут все мои знакомые. Лада плакала, потому что её брат, как и я, взбесился из-за нищеты и записался участником. Он не прошёл и половины круга: оступился и упал вниз. Что становится с участниками, которые упали, нам не говорят. Но никто об этом и не спрашивает. Наверное, раньше спрашивали, но сейчас все молчат. Люди боятся сказать что-то не так, поэтому все молчат, а по выходным они ходят всей семьёй смотреть, как очередной игрок пытается пройти круг. А диктор, как сумасшедший, орёт на весь стадион: «Сможет ли он это сделать?! Сможет ли он пройти круг и не упасть?!» А зал орёт, когда на табличках, висящих над сидениями, загорается красная надпись: «Одобрительный крик». Её брат не вернулся домой. Он просто исчез. Поэтому Лада боится, что я проиграю, и она останется совсем одна. Она работает швеёй и получает только хлеб, сыр, несколько банок тушёнки и одну банку сгущённого молока в месяц. Если она останется без меня, то ей этого не хватит. Я всегда говорил ей, чтобы она бросила меня и ушла обслуживать потребности наших военных. Лада, пожалуй, самая красивая женщина во всём городе, хоть ей уже и тридцать. Ни одна молоденькая девушка не превосходит ей ни внешне, ни внутренне. Именно из-за своего врождённого благородства и аристократизма, ей приходится терпеть все бедствия нашей убогой жизни. А ведь женщины, обслуживающие военных, живут как царицы. У них ни в чём нет недостатка. Один только минус — как только они стареют и становятся страшными, их выбрасывают на улицу, как мусор. Но все красивые женщины, думают, что в них-то влюбятся на самом деле, их-то не вышвырнут. А ещё из-за аристократизма Лады, ей очень тяжело нормально питаться. Она не станет есть сыр или хлеб с плесенью, а именно такие швеям обычно и достаются. Мне понятен её страх за меня. Я знаю, что если со мной что-то и случится, то Ладе придётся несладко. Конечно, такую красавицу любой готов взять под крыло, но она как-то дала мне знать, что любит только меня и ни с кем кроме меня жить и спать не станет. Ох уж это её благородство! Когда голодаешь, благородство должно атрофироваться и отвалиться, как у наших предков за ненадобностью отвалился хвост. У ворот завода, где я работаю, я увидел собаку, которая зарывала под стеной обглоданную кость. Пока охранник проверял мой пропуск и рассказывал о том, какую огромную рыбу он поймал в выходной, я оглянулся, чтобы снова посмотреть на собаку. Собаки уже не было, но какой-то чумазый мальчишка откапывал кость. Мне показалось, что волосы на моей голове встали дыбом. Я хочу, чтобы Лада смогла родить мне ребёнка, но я не хочу, чтобы ему приходилось жить вот так. — В то озеро скидывают отходы, сам должен знать, — сказал я охраннику. — А Монид уже пришёл? — Да. Это только ты за минуту до начала рабочего дня явился. Кстати, что стряслось? Я не ответил. Я отправился за станок, обдумывая, что скажу за обедом Мониду. Монид — единственный человек в городе, который выиграл в круг.****
Моя работа заключается в том, чтобы целый день сверлить дырочки в металлических пластинках. Я не знаю, куда потом идут эти пластинки и что из них потом собирают. Скорее всего, оружие. Мне почему-то так кажется. Мониду сорок семь лет. Я с ним раньше не разговаривал, он работает в другом корпусе, поэтому будет странно расспрашивать его о круге. Он ведь даже о моём существовании не знает. Зато все на заводе знают о нём. Он выиграл в круг, а работает машинистом и получает не больше меня. Нет, его не облапошили, ему выдали чемодан с деньгами. Кстати, деньги получают со ставок, которые должны поставить все зрители. Меня это всегда удивляло: на лекарства и еду денег нет, а вот на ставки, пожалуйста, берите. Монид прошёл круг на моих глазах, я тогда был в зрительном зале и поставил на то, что он упадёт. Если бы он упал, мне бы вернули мои деньги, и я посмотрел бы такое интересное зрелище совершенно бесплатно. Но он выиграл. Он прошёл круг за два часа, но, боже, как же быстро пролетели эти два часа! Ничего увлекательнее этой игры, наверное, просто не существует. Я не удивлён, что люди забыли, как играть в баскетбол и лапту. За весь круг Монид только раз чуть не упал: вместо обычной проволоки он наступил на колючую и из-за этого потерял равновесие. Вот тогда он и упал, но, к его счастью, ухватился за канат. Канат — самое прочное, что есть в круге. Даже доски не так прочны, как канат. Доски постоянно ломаются, когда игрок становится на них. Монид выиграл. Он прошёл круг, потом вышел на серую бетонную (иногда кажется, что в этом городе всё серое и всё из бетона) площадку и радостно поднял руку вверх. Зал взревел, хотя табличка над сидениями не светилась. Все подпрыгнули со своих мест, я тоже встал, хотя и не очень бодро: я проиграл последние деньги из-за своей глупой ставки. Но на самом деле я был слишком впечатлён и шокирован, чтобы бодро вскочить с места и захлопать в ладоши, как хорошо надрессированный морской котик. Я-то был уверен, что выиграть нельзя, а тут кто-то победил прямо на моих глазах! У Монида, стоящего на ровной площадке, дрожали колени. Он сделал шаг, чуть не упал, но его подхватил кто-то из служащих на стадионе. Его увели, а зал ещё долго ликовал и орал. Вот с того самого момента у меня и зародилась мысль, что и я могу выиграть в круг. Правда, учитывая, сколько проигрышей и сколько выигрышей я видел, шансы у меня на самом деле ничтожные. А проигрывать мне не хотелось. Если Лада благородная, то я гордый. И я не хочу быть всего лишь очередным зрелищем для толпы, я не хочу, чтобы все они видели моё падение. О, нет, никогда! Давным-давно, когда ещё во всех квартирах было электричество, когда всё, что нужно, можно было купить в магазине, я читал книги. Сейчас книгами мы с Ладой топим печь: читать нет времени, да и сил тоже нет. Но когда-то давно, я прочёл в одной книге, что жизнь похожа на детсадовскую игру, где нужно бегать вокруг стульев, а потом занимать места, которых обязательно на всех не хватает. Но сейчас я понимаю, что больше всего жизнь похожа на круг. И выбываем мы из неё, как игроки в круг. Никто не знает, какие у него шансы, но все надеются, и надежда всех губит. Я боюсь, что и меня надежда погубит, но я должен попробовать. Я стоял у станка и сверлил дыры. У меня на руках мозоли от одной и той же работы: я сверлю эти треклятые дыры по двенадцать часов в день зимой, весной, летом и осенью. Я косился на настенные часы: до обеда оставалось всего пять минут, но пока не раздастся гудок, никто не может сдвинуться с места. Пять минут! Боже мой, как же долго они тянулись. Время — удивительнейшая вещь. Пять минут могут длиться сколько угодно долго в зависимости от ситуации. Так и жизнь — может длиться сколь угодно долго в зависимости от тебя самого. Кажется раньше, когда я был молод, а мир был не только из бетона и серости, у меня была некоторая наклонность к задумчивости, рефлексированию и философии. Но когда приходится работать по двенадцать часов в день, на такие глупости времени не остаётся. Раздался гудок, я согласно всем предосторожностям и инструкции выключил станок. На обед у меня был ровно час времени, поэтому я не спеша направился к соседнему корпусу завода. Там работал Монид, и мне предстояло впервые в жизни с ним заговорить. Обычно мне тяжело даются новые знакомства. Лада говорит, дело в том, что я выгляжу, как серийный маньяк. Она шутит, конечно, потому что все серийные маньяки выглядят по-разному. Знакомясь с людьми, хорошо бы рассказать им о каком-нибудь смешном моменте из жизни. Хотя вся моя жизнь — это один смешной момент. Но, наверное, всё-таки не такой смешной, как жизнь Монида. Его ограбили сразу же, как только он вышел со стадиона. С тех пор был издан указ, чтобы победителей сопровождала охрана, только вот после него не было новых победителей. Монид сидел ко мне спиной. Рядом с ним никого не было, чему я очень обрадовался, когда сел сбоку от него. Я решил опустить все прелюдии: — Монид? — спросил я зачем-то, хотя был и без того уверен, что передо мной человек, победивший в круге. Загорелый седой мужчина настороженно кивнул, а я протянул руку: — Фираго Тадеуш, — рукопожатие было крепким, что я воспринял, как хороший знак. — Мы не знакомы, я работаю в соседнем корпусе, машинистом. Сверлю дыру в стальных пластинках два на два. — Вот как, — он наконец-то посмотрел на меня с любопытством, — а я всю жизнь разрезаю стальные листы на пластинки два на два. Я расхохотался: — Ишь, к концу жизни, может, и узнаем, что с этими пластинками делают! — Ты это, потише, — Монид посмотрел по сторонам, а потом спросил у меня серьёзно и тихо: — Ты чего пришёл? Чего тебе надо? — Круг. Я хочу выиграть в круг. Научи меня. — Убирайся. Ты, думаешь, первый, кто меня просит? У тебя ничего не получится, иди и дальше сверли свои дыры. Если бы он кричал, а не говорил ровным и спокойным тоном, я бы встал и ушёл. Но я не встал, я не ушёл. Если вам говорят, что вы ничего не стоите, что у вас ничего не получится, не верьте. К этой мысли нужно прийти самому. — Да, у меня ничего не получится, — простодушно ответил я. — Именно поэтому я и прошу тебя о помощи. Ты получишь двадцать процентов, если я выиграю. — Двадцать процентов! — саркастично воскликнул он. — Ладно, тридцать. Он не пошевелился. — Сорок! Сорок! Почти половина! Пожалуйста, соглашайся! Монид молчал. Он не выжидал, что я подниму его долю, он думал. Он думал, что со мной делать. — После рабочего дня приходи сюда, — сказал он мне. — Да! Да! — я его обнял так, словно мы знакомы целую вечность. — Ещё раз так сделаешь и забудь, что я сказал только что. — Ладно-ладно, спокойно, — я убрал руки и стал распаковывать то, что подготовила мне жена. Я достал хлеб с заплесневевшим сыром. Говорят, раньше сыр с плесенью ели только богачи, сейчас только богачи едят сыр без плесени. Я уже собирался сделать первый укус, как Монид взял с моего бутерброда сыр и положил себе в рот. — Какого… — Для начала ешь вдвое меньше обычного, тебе нужно сбавить в весе так много, сколько ты сможешь. При росте метр восемьдесят три я вешу около пятидесяти шести килограмм. И мне нужно похудеть.****
Круг создали ещё до войны. Тогда в него играли без ставок, и победителей было гораздо больше, чем сейчас. Изначально играть могли все желающие. Создавались даже круги для животных, но они быстро разорились, потому что для каждой отдельной породы нужно было разрабатывать свой собственный круг. Круг, который с лёгкостью пробежала такса, не пробежит мастиф. А вот с людьми всё проще. Правда, со временем детям эта игра была запрещена, так как они весят гораздо меньше взрослых. Ещё до войны был издан указ, что в круг можно играть строго с восемнадцати лет. Потом началась война. Вся система, которую общество строило столетиями, развалилась за какой-то жалкий год. Население сократилась вдвое. Первым, что восстановили после войны, был круг. Все играли. С тех пор люди либо работали, либо играли. Никого, кто задавал вопросы, возмущался или предлагал свои собственные идеи не осталось. Похоже, все они погибли на войне. А если и вернулись, то вернулись уже совсем другими людьми, послушными, как куклы. Я возвращался домой от Монида. У него маленькая ферма, а там, среди поля, стоит амбар. В амбаре выкопана яма, по краям которой натянуты канаты и проволока. Совсем как круг, только размер маловат, но это ничего, Монид говорит, что будет мне что-то и побольше, но для начала я должен справиться с этим. Я много падал, а он сказал, что ничего у меня не получится. После того, как он сказал это, я ни разу не упал. Посмотрим, что будет дальше, кажется, я начинаю понимать основу: главное держать равновесие и не смотреть под ноги. С ямой это не страшно, но в круге дна не видно, круг — бездна, которой хочется тебя сожрать. Словно жертвоприношение какое-то, ей богу! Я возвращался, а во внутреннем кармане у меня были четыре кукурузных початка. Ладе это должно понравиться. Меня бы могли ограбить, если б я жил в более престижном районе. Но я живу среди бедняков, которые знают друг друга. И они понимают, что у нищего отбирать нечего. Но вот тут, у меня в кармане, сладкая и сочная кукуруза, которая досталась мне просто так. Знали бы, как редко мне что-то достаётся просто так! — Явился, — Лада ждала меня на лавочке у подъезда. Я молча подошёл, всё так же молча обнял её за тонкую талию и прижал к себе. — Прости меня. Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю, — я даже удивился тому, каким нежным может быть мой хриплый голос. Она не ответила, но прижалась ко мне сильнее. Я почувствовал её тонкие пальцы на своей спине. Моё лицо уткнулось в её волосы цвета льна. Я вдыхал запах Лады, я чувствовал её тепло, я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. А при этом у меня ни гроша за душой, мне приходится всем услуживать и смотреть, как самая прекрасная женщина, не получает ничего из того, что она заслуживает. Всё, что я могу дать ей, — это моя любовь. Кажется, у меня блуждающая душа. Если у человека может быть блуждающая почка, блуждающая селезёнка и даже блуждающий нерв, то и блуждающая душа тоже может существовать. Я чувствую себя двумя разными людьми, я потерялся и блуждаю в поисках самого себя. Сейчас, когда Лада шепчет мне на ухо слова любви, я верю, что мир должен лежать у моих ног. Он и лежал бы, если бы не больница. В психушку я угодил по политическим мотивам, никаким сумасшедшим я не был, от меня просто хотели избавиться. Единственное, что из этого вышло, так это то, что я не пошёл воевать. Доверять оружие сумасшедшим — не лучшая идея. Иногда мне снова хочется быть тем, кто создаёт правила. Детишки вот о правилах даже не знают. Подростки активно нарушают правила, зрелые люди им подчиняются, а старики осмысливают их и признают. А я был вне возраста, я создавал правила. А теперь я никто. Мы с Ладой сидели на матрасе, который лежал на полу и ели кукурузу. Она была рада и слегка взбудоражена, а я всё никак не мог сказать ей, что Монид стал учить меня тому, как выиграть в круг. — Знаешь, а мне иногда хочется жить вечно. Это так глупо, мы ведь все несчастны, да? Но я бы хотела, чтобы мы каждый вечер, пока вечера будут существовать, были вместе в одной постели, даже если вся эта постель — матрас. Я смотрел на неё, и моё сердце сжималось так сильно, словно в тот вечер, когда я впервые её увидел. Наши собаки подрались в парке, она выглядела такой напуганной и прекрасной, когда я их разнимал. Вместо того чтобы разойтись и увести собак, мы остались стоять в парке, под огромным деревом. Она прямо там заклеила мне царапину на лице пластырем, а я, улыбаясь как дурак, сказал ей, что она очень красивая. Я и сейчас дурацки улыбаюсь, когда смотрю на неё. — Ты чего? Думаешь, это действительно глупо, мечтать жить вечно в таком мире, как этот? — Нет, Лада, просто ты слишком красива, чтобы я не улыбался, — пожал я плечами и положил ладонь на её оголённое колено. — Каждый раз, когда мне хочется существовать вечно, я задумываюсь: а заслужил ли я этого? Что сделал я, чтобы оправдать своё вечное существование? Большинство людей ничего не сделало, чтобы оправдать хотя бы этот короткий момент между жизнью и смертью… Лада приложила к моим губам палец, потом поцеловала меня, и я уже лежал на спине, а она смотрела на меня сверху. Да, я горделивый, но если меня покоряет она, то я готов это стерпеть. Чёрт возьми, да ведь мне это натурально нравится! — Ты будешь играть в круг? — спросила она. Я не хотел нарушать идиллию. Но я никогда не вру своей жене. Женщине, которую любишь, врать не только можно, но и нужно. Но женщине, которую не только любишь, но и уважаешь, врать нельзя. Никогда. Поэтому я рассказал ей о Мониде, его ферме и яме в амбаре. — Да пойми ты, нужно рискнуть, чтобы зажить счастливо! — А разве только что мы не были счастливы? — спросила она, отвернувшись и сев ко мне спиной. — Лада, детка, ты заслуживаешь лучшего. Ничего со мной не случится! Монид справился, и я справлюсь. Мы купим дом, нам больше не придётся снимать комнату, мы сможем купить всё, что захотим, понимаешь? Нужно немного пострадать, чтобы заслужить счастье. — Чушь! Полнейшая чушь! — она обернулась ко мне и, клянусь, её серые глаза осветили всю комнату, так они горели. — Не верю, что путь к счастью лежит через страдания! Вместо страданий должно быть удовольствие. А даже если это и не так, то я сама всё выдумаю, я, я сама всё создам! — и она снова зарыдала, прямо как утром. Если честно, то мне нравится, когда она плачет. Когда она плачет, я могу её утешать, а я этим наслаждаюсь. Мне лестно, что мои слова могут остановить поток, льющийся из её глаз. Лада успокоилась так же быстро, как и расплакалась. Она заснула у меня на груди, а я лежал и смотрел в серый просвет окна. Такое чувство, будто на мне спит ребёнок, а не взрослая женщина. Этот ребёнок заслуживает лучшего, и сейчас всё зависит от меня. В следующий выходной мы договорились с Монидом пойти вместе смотреть, как играют в круг.****
В круг играет в основном молодёжь. Поэтому всех так поразил факт, что выиграл именно Монид. Ему бы сидеть в зрителях и ставить ставки на молодых и ловких, а он стал игроком. Я понимаю, почему в круг играет в основном молодёжь. Молодёжь открыта всему новому, потому что совсем недавно они ещё были детьми, а для детей новое всё, даже самое старое для них новое. Мы с Монидом сидели в первых рядах, оттуда отлично был виден круг. Пока ещё игрок разминался, стоя на площадке. Игроком была совсем юная девушка с тёмными, убранными в хвост волосами. Монид поставил на то, что она проиграет, я повторил за ним, а потом спросил: — А почему ты решил, что она проиграет? Чем она это выдала? — Я поставил на то, что она проиграет, потому что она не выиграет. Глядя на неё я не вижу ничего, кроме амбиций. Даже у такого старика, как ты, больше шансов, — он дружески толкнул меня локтем. — На тебя я бы поставил, я ведь знаю, что ты безупречно обходишь яму в амбаре. — Да… Над нами загорелись таблички: «Тишина». Зал замолчал. Раньше меня всегда удивляло, когда я видел, как в каком-нибудь шоу все одновременно начинали смеяться или хлопать в ладоши. Теперь это меня не удивляет. Людей можно заставить аплодировать так же просто, как заставить смотреть глупые шоу. Ведь на самом деле люди не против. Ими можно управлять, главное, чтобы они не понимали, что ими управляют. Началась игра. Диктора я не слушал, я слушал Монида, который комментировал каждое движение девушки. Ему не нравилось, что её колени дрожат, из-за этого она может оступиться. Но он одобрительно отнёсся к тому, что она смотрела как бы вперёд, а не вниз. Конечно, она смотрела под ноги, иначе нельзя, но она не зацикливалась на бездонной темноте, раскрывшей свою пасть под её ногами. Она прошла четверть круга. Она прошла четверть круга, порезала ногу о колючую проволоку и упала, схватившись за неё же. Пальцы разжались от боли, девушка упала и темнота поглотила её, а на проволоке осталось красное пятно. Мне показалось, что она улыбалась, когда падала вниз. Моя душа снова начала блуждать. Я забылся и почувствовал себя тем, кем я был когда-то давно. «Она умерла счастливой», — подумал я, хотя не был уверен в том, что она умерла и что она была счастлива. Какая трагедия! Умереть счастливым гораздо хуже, чем умереть несчастным! Какой же ужасной должна быть жизнь, чтобы смерть воспринималась как счастье. В тот день было два участника. После девушки играл парень с бородкой, как у козла. Он прошёл полкруга. Мониду он понравился, точнее не он, а его вес и то, как именно парень ступал на доски. Мы запомнили его тактику, а ещё мы узнали, что эта тактика работает не всегда. Когда он в очередной раз распределил свой вес на две доски, одна из них треснула, и он упал, не успев даже за что-нибудь ухватиться. Мне и Мониду вернули деньги. Мы даже выиграли совсем немного, оказывается, кто-то на этих ребят делал ставку. До чего же надо быть глупым, чтобы решить, будто они победят. Я никогда не ставлю на победу. Я не поставил бы на победу, даже если бы сидел в зале в то же самое время, когда проходил круг. Даже на самого себя я бы не поставил, вот так. Я обещал помочь Мониду по хозяйству, поэтому мы прямо со стадиона отправились на его ферму. Обедал я с его семьёй. У него жена и двое детей. Не удивительно, что она смогла родить, она толще моей Лады где-то в три раза. Но, тут всё понятно, у них своя ферма, у них еды больше, чем у кого-либо из всех моих знакомых. После работы на поле Монид повёл меня куда-то к лесу. Я брёл за ним и вертел в руках золотистую соломинку. — Эй, Монид, — сказал я весело, — а через соломинку можно ведь что-нибудь пить. Просто так, ради забавы. Хорошая ведь идея? — На Западе все только через соломинку и пьют. Только, понятное дело, у них соломинки из пластмассы. — Чёртов Запад! — и я выругался. Не знаю, почему Запад чёртов, но стоит так сказать, и все обязательно одобрительно на тебя посмотрят или даже постучат дружески по спине. Кто-то внушает нам, что Запад — зло, а наше дело кивать головой. И я киваю, я человек маленький. Только вот меня всё вокруг очень волнует, волнует так сильно, что я начинаю жалеть о том, что я всего-навсего маленький и жалкий рабочий. Почему меня так печёт этот серый бетонный мир? Почему я острее остальных переживаю его проблемы, масштабом значительно превышающие мои собственные? Да потому что я клетка огромного организма, и я должен заботиться об этом организме! Я часть мира, я часть Вселенной. — Даже не вздохнёшь удивлённо, а, дружище? Я очнулся от своих мыслей и посмотрел, куда привёл меня Монид. Мы стояли на обрыве над рекой. От одного берега до другого тянулся канат. Видимо, это моя новая тренировочная база. — А страховка есть? Мне сегодня к Ладе возвращаться, хотелось бы вернуться сухим. — Там на дне камни, так что постарайся хотя бы вернуться живым. Я нервно и судорожно сглотнул, а потом уставился не на канат, но на реку. — Но это же невозможно! Тут ветер! Я тебе что, циркач? Я и шага не пройду! Я упаду! Монид вдруг взбесился, он вырос передо мной стеной и прорычал сквозь зубы: — Если такая тряпка, то не замахивайся на круг, а сиди на своём заводе! Он ушёл прочь, а я остался один. — На нашем заводе, — сказал я в пустоту. — Ты, между прочим, тоже там работаешь. Я стоял на обрыве один. Я стоял лицом к лицу с животным страхом высоты. Инстинкт самосохранения приказывал мне стоять на месте, а сила воли пыталась передвинуть ногу поближе к обрыву. Вода пугающе бурлила внизу, кажется, голова начала кружится. Я паниковал. Плюнув на землю, я развернулся на сто восемьдесят градусов, сделал несколько шагов, будто собираюсь уходить, а потом снова обернулся к обрыву и решительно зашагал к канату. И я пошёл. Шаг за шагом, повинуясь барабанному маршу моего сердца, я шёл по канату, как солдат идёт в бой. Да, было страшно, но ноги передвигаются вперёд. А что ещё остаётся делать, раз уж я ввязался во всё это? Я шёл и не верил в это. Я словно выступал в цирке. Сколько во мне заложено способностей! Невероятно! Невероятно! Но… я посмотрел вниз. Да, я остановился и посмотрел вниз, мне любопытно было, как же выглядит река сверху. Вот тогда-то я и упал. Нет, я не совсем упал, я успел ухватиться за канат, я обвил его ногами и руками. До другого берега я дополз, а не дошёл. Я упал на землю и почувствовал то, что чувствовали моряки, проплававшие в море несколько лет подряд. Земля! Благословенная земля! Я лежал на земле, надо мной пролетали облака, а ветер почти не чувствовался. Я вдруг вспомнил Шекспира. — Но гордый человек, что облечен Минутным, кратковременным величьем И так в себе уверен, что не помнит, Что хрупок, как стекло, — он перед небом… Я не понимал, откуда знаю эти строки, но я их знал. Кажется, раньше мне нравилась поэзия. О, как я скучаю по человеку, которым я был! Но ничего, если появятся деньги, если они перестанут быть всем, что занимает мой ум, я снова смогу вернуться к себе. Я думал о Шекспере. Пахло травой, я чувствовал, как опускающееся за горизонт солнце освещает лицо, и мне было хорошо. Я мыслил и созерцал. И я был счастлив. Люди часто говорят, что все связаны невидимыми линиями. Но я не согласен. (О, как хорошо быть несогласным, как это приятно! Но я умён, поэтому я буду несогласным только в своих мыслях.) Людей связывают не линии, а лучи: конца твоих связей с другими людьми нет, и пока человечество существует, их не будет. Поэтому я связан с Шекспиром. И поэтому я связан с гением, который пока ещё даже не родился. Я связан со всеми и с каждым. Я даже приободрился. Мне нравится быть самим собой, и, если для этого нужно ходить над рекой по канату, то я буду это делать. Я снова пошёл. Теперь я чувствовал себя увереннее. Я уже не смотрел вниз, я чётко знал, что мне стоит делать, а чего делать не стоит. И смотреть вниз мне точно не стоило. — Молодец! Моя школа! Ты справишься! — заорал Монид, взявшийся неизвестно откуда на берегу, и я дёрнулся. В ушах засвистел ветер, я стукнулся обо что-то, что меня поглотило. Я упал в реку. Активно работая руками, я смог всплыть и набрать в грудь воздуха, прежде чем меня накрыло волной. Течение хотело унести меня куда-то прочь, но я хотел плыть против течения. Тем более, видимо, на кону стояла моя жизнь. Каким-то чудом меня прибило к берегу. Я стоял на четвереньках и кашлял. Не знаю, как долго я пробыл в таком положении, но ко мне успел спуститься Монид. (Кстати, он нарочно соврал мне про каменистое дно.) Я обругал его, как непослушного пса, а он мне ответил вполне спокойно. — Стадион будет, как всегда, полон. Они будут орать и хлопать в ладоши. Так что ты должен быть готов ко всему. Ты должен быть готов даже к тому, чего не случится. И только тогда тебя будет ждать успех. Он помог мне встать, и мы молча стали пробираться сквозь какие-то заросли. Раньше, когда я был молод, Лада всегда просила, чтобы я её провожал. Она боялась маньяков. Особенно в тёмных аллеях и дорожках, ведущих через кусты. А я всегда шутил о том, что бояться в таких местах нужно не маньяков, а клещей и комаров. Мы стояли с Монидом на автобусной остановке, он провожал меня. С меня всё ещё стекала вода, но день был жарким, и вечер выдался душным, поэтому мне было скорее хорошо, чем плохо. — Что будет, когда я освою канат? — Ничего. После каната я сразу же вызвался участником, — ответил Монид, не глядя на меня. — И мне ничего больше не нужно знать? — Нужно. Я расскажу, когда ты заполнишь анкету на участие. — Всё ещё надеешься, что я передумаю? — Да. Я хотел сказать, что он это бесполезно, но Монид меня опередил, он сказал: — Сам знаю, что бесполезно, но ничего тут не поделаешь. Просто не хочется, чтобы Лада осталась одна, она этого не вынесет. — Ты тоже? Тоже во мне сомневаешься?! Подъехал автобус. Я, даже не пожав руку Мониду, вошёл в автобус. Купив билет, я не стал садиться, хотя свободных мест было полно. Я встал у окна, а из-за мокрой одежды подо мной медленно, но верно стала расти лужа. Неужели никто в меня не верит? Совсем никто? Лада плачет по ночам, потому что боится меня потерять. Монид надеется, что я вовсе не стану участвовать. И что мне делать? Наверное, я единственный человек, который в меня верит. И знаете что? Мне этого достаточно, чтобы победить! О, я всю жизнь одерживал победу за победой, хотя никто в меня и не верил. Они называют это удачей, а это всего-навсего вера в себя. Если смог кто-то другой, то и ты, чёрт возьми, сможешь! Главное не трусить, главное идти вперёд!****
Две недели я ходил по канату. Я достиг в этом настоящего мастерства. Наверное, в другой ситуации мне пришлось бы учиться этому годами. Но не сейчас. Кажется, я собираюсь играть не ради выигрыша. Деньги, конечно, мне пригодятся, но тут что-то другое. Словно я хочу кому-то что-то доказать. А ещё мне почему-то кажется, что победа дарует мне свободу, что моя жизнь изменится, и я стану похожим на себя в юности: буду цитировать Шекспира, читать древнегреческих философов и рассказывать самое интересное из их трудов Ладе. Она так любила слушать меня, когда я размышлял вслух или пересказывал ей чужие размышления. Мне кажется, что победив, я стану чуточку свободнее. Но неужели дело в деньгах? Неужели свободнее меня сделают только они? Я подал заявку. Несмотря на то, что участников было много, и все выходные были уже заняты другими игроками, мне выделили ближайшую игру, только из-за того, что мне уже за тридцать. Понимаете, в круг в основном играет молодёжь, а люди, вроде меня, работают на заводах и фабриках. В круг они не играют, они зрители. А я стал игроком. А из всего этого следует, что будет большой ажиотаж. Диктор будет громко орать, а толпа будет орать ещё громче. Но это ничего, я не отвлекусь. Я сбросил семь килограмм, я тренировался всё это время, и я чувствую, что готов сыграть. За обедом я рассказал Мониду о том, что моя заявка уже одобрена, и я буду играть в ближайший выходной. Он отложил яблоко в сторону и посмотрел на меня удивлённо, словно мы не знакомы, и я впервые говорю ему о том, что хочу сыграть в круг. — Серьёзно? — Да. Ты, кажется, говорил, что есть ещё что-то, о чём мне нужно знать? — После работы заедем ко мне на ферму, понял? Мне нужно дать тебе кое-что. — Хорошо, — я сосредоточенно кивнул. — Что-нибудь ещё? — Да. Я поставлю на то, что ты утрёшь им всем нос! Я расхохотался и обнял его. Мне было так грустно, боже, как же мне стало грустно! Так странно, но мне впервые захотелось всё бросить и зажить своей старой жизнью, когда сыр с бутербродов, приготовленных Ладой, доставался мне, а не Мониду. Чтобы никаких тебе канатов над рекой, никаких амбаров, никаких порезанных и ноющих стоп. Мне было так грустно, но я хохотал, похлопывая Монида по спине. После работы я пошёл в соседний корпус, там встретился с Монидом, и вместе мы поехали на автобусе к его ферме. Там он долго рылся в коробке из-под обуви, в которой лежали лекарства, а не обувь. Он достал какие-то таблетки. — Что это? — Обезболивающее. Когда порежешь ногу о колючую проволоку, скажешь мне спасибо. — А это не мухлёж? — Мухлёж, но ведь никто не проверяет. — И как долго они действуют? — Я выпивал утром, но на игре они уже почти не действовали, так что лучше выпить их перед стартом. — Хорошо, спасибо, — я положил таблетку, обёрнутую в чистую белую бумагу в карман. — Удачи, — Монид опустил мне на плечо руку. — Спасибо. Правда, спасибо за всё, — я сделал шаг назад, рука соскользнула с моего плеча. Махнув Мониду на прощанье, я сошёл с деревянного крыльца и побрёл по пыльной дороге домой. На автобусе ехать не хотелось. Солнце склонялась за поле, небо над горизонтом размазало разными цветами, словно художник, задел воду для кисточек локтем, и она разлилась на холст. Красиво вышло. Когда я пришёл домой, уже совсем стемнело. У подъезда я остановился и посмотрел на дворик, а потом поднял глаза к небу. Если там кто-то и есть, то, должно быть, на игре я получу помощь от кого-то могущественного. Почему-то я уверен, что небо любит меня. А ещё меня любит Лада. Я рассказал жене, что уже подал заявку, сразу же, как только мы встретились. Она обвила мою шею руками и поцеловала так, словно в последний раз. От вкуса её губ мне сразу же стало спокойно. — Я сделала для тебя кое-что на работе. — Умудряешься не работать на рабочем месте? Она ослепительно улыбнулась: — Это единственное, что у меня хорошо получается делать. Подожди, — Лада достала из кармана своей робы маленький четырёхлистный клевер из зелёной блестящей ткани. — Мы шили платье для дочери мэра, и остались обрезки. И я решила, что тебе нужен талисман. Меня с тобой не будет, я не смогу тебя оберегать, так что вот, держи, — и она опустила блестящий кусочек ткани на мою грубую ладонь. Клевер я поцеловал на удачу, а потом положил его в карман, туда, где лежало обезболивающее от Монида. — Посмотрим, действует ли он! — я взял Ладу на руки и понёс её в нашу комнату. Она смеялась. Она любила меня. Возможно, когда мы в одиночестве, в нас нет ничего особенного, но когда мы вместе, мы чувствуем себя самыми богатыми, самыми счастливыми и самыми важными. Из-за Лады я всерьёз подумываю отказаться от игры. Я смог бы отказаться только ради Лады, но только ради неё я всё это и затевал. Я уже весь в предвкушении. Знаете, кажется, вот она, жизнь. Ты делаешь несколько первых шагов, а дальше, набрав скорость, тебя уже не остановить. Главное только начать, а дальше всё, что должно случиться, случится обязательно. А тебе остаётся только делать всё, что в твоих руках. До игры оставалось пять дней. Я усердно работал, дарил Ладе цветы и много смеялся с Монидом. Раньше я совсем не задумывался о том, что случается с проигравшими, но теперь я начал верить в то, что они не возвращаются. Почему-то тот факт, что брат Лады пропал, меня не настораживало раньше, но теперь, когда я сам встал перед кругом, я напряжённо начал думать о том, что же будет, если я всё-таки проиграю. Лада говорит, что от размышлений у меня на лбу появляются морщины, и я выгляжу никуда не годным стариком. Поэтому я перестал волноваться. Даже если я и пропаду, я всё же должен рискнуть. Настал выходной. Лада постирала мою робу и за ночь она высохла. Утром я особенно тщательно побрился и почистил зубы с каким-то неистовым энтузиазмом. Завтракал я как обычно, хотя жена и приготовила для меня замечательный завтрак. — Нет, я последнее время не ел много, мне нельзя так резко наесться. Подо мной же все доски провалятся и канаты порвутся. Она хихикнула, и я понял, что дело дрянь. Она всегда смеётся заливисто, точь в точь, как ручей журчит. А если Лада начинает хихикать, как школьница, то она притворяется и ей совсем не до смеху. — Детка, всё будет хорошо. — Знаю. — Точно? — Да, я поставлю на победу. — Ты можешь не идти, если хочешь. — Нет, я хочу, чтобы ты знал, что среди зевак есть тот, кто на самом деле о тебе заботится. — Прекрасно, — я приободрился, — ты поела? Я готов к выходу. У входа на стадион мы с ней разошлись: она на трибуны, а я в здание, из которого мне нужно будет выходить к кругу. Перед тем, как разойтись, мы долго стояли, обнявшись. Я хотел пропитаться запахом Лады, чтобы он придавал мне силы, когда я буду играть. По дороге в здание, я увидел на трибунах Монида, он мне кивнул, а я улыбнулся в ответ. Всё будет хорошо, в любом случае, так уверял себя я. Если это возможно, то это возможно и для меня. Да и что мне терять? Единственное, что я могу потерять — это дружба Монида и любовь Лады. О, это большая ставка! Я и не знал, что игроки тоже должны что-то ставить на кон. Я находился в пустой маленькой комнатке с двумя дверями. Одна вела в коридор, другая на стадион. Наверное, скоро начнётся игра. Я достал таблетку и проглотил её, сделав вид, что зеваю. Знаете ли, камеры могут быть везде, стоило подстраховаться. А ещё я достал клевер из блестящей, зелёной ткани и поцеловал его. Сегодня удача будет со мной, сегодня в себя верю не только я, на меня поставили свои деньги, как минимум два человека, и я их не подведу, потому что они мои любимые люди. — Зритель ты или игрок? — проорал голос диктора в динамике над моей головой. — Ставки принимаются ещё пять минут, торопитесь! Совсем скоро в круг войдёт Тадеуш Фираго! Посмотрим, справится ли простой машинист с кругом! Зал заорал, а я сразу же догадался, что загорелась табличка: «Одобрительный крик». Вот ради этого я и играю. Ради мира без табличек, которые говорят тебе, что делать. Может быть, куплю себе домик в лесу и ружьё. Вот так заживём! Лада ведь любит природу, куплю ей собаку… — Приветствуем, — протянул радостный голос диктора, — Тадеуш Фираго! Двери передо мной открылись сами, так что мне осталось только выйти. Я пошёл бодро к кругу, не поднимая глаз на стадион. Голос диктора исчез, крик толпы превратился в какой-то бессмысленный и монотонный звук. Отлично, ничего меня не отвлекает. Я ступил на канат, потом на другой — я в круге. Кто победит: я или круг? Кто победит: я или круг?! Кто победит?! Я шёл, я не думал ни о Ладе, ни о Моноде и наших тренировках. Я просто шёл, и я вдруг осознал, что для этого я и родился — чтобы идти по кругу. Без цели, просто идти. И я сбавил скорость, я пошёл так, словно прогуливался по пыльной дороге от фермы Монида до своего дома. Я, кажется, даже стал от скуки насвистывать. Удивительно, но канат над рекой показался мне куда более сложным испытанием, чем круг. Дамы и господа, я прошёл его! Я ни разу даже не споткнулся. Мои колени не дрожали, когда я выбрался на бетонную площадку. Мне не нужна была слава, я здесь не за этим. Стадион ревел, диктор, наверное, забрызгал в своей будке всё слюной, так яростно он о чём-то кричал. Я отсалютировал зрителям и скрылся за дверью, но почему-то никто меня там не встретил. Я пошёл по коридору, чтобы наткнуться на кого-нибудь, кто скажет, где я получу свои деньги. Коридоры были пусты, я брёл, видя рукой по шершавой стене. Наконец-то я стал различать то, что говорил диктор. — Впервые в истории игры! Пройти, не останавливаясь, сразу два круга! Аплодисменты для нашего героя, аплодисменты для Тадеуша Фираго! Я только хмыкнул себе под нос. Видимо, я увлёкся так, что и не заметил, как прошёл больше положенного. Надеюсь, денег за это дадут вдвое больше. Я шёл по коридору и всё лучше начинал понимать, что, кажется, заблудился. Я забрёл в какой-то подвал, в любом случае эта дверь была открыта, поэтому я решил вломиться в неё. Какая разница? Думаю, герою везде будут рады. И я вошёл. Там был бассейн, а в бассейне были голые тела, покрытые чем-то, похожим на мокрый желатин, который мне доводилось видеть, когда Лада готовила. Я не то, чтобы был напуган, я просто был заинтересован. Что тут происходит? Мой взгляд заскользил по лицам, облепленным прозрачной «желатиновой» плёнкой. Одно лицо я узнал: молоденькая девушка с тёмными волосами, убранными в хвост. О, так это проигравшие! Так вот, что с ними становится! Но зачем? И как? И кто? Я плотно сжал губы. — Кто вы? — только теперь я заметил человека в резиновом костюме и маске, стоящего у стены. Наверное, я побледнел. Теперь мои ноги задрожали. — Я выиграл в круг, — голос, как и колени, задрожал тоже. — Я победитель. — Уже нет, — человек в маске ухмыльнулся. — А жаль, два круга — такое бывает нечасто! Я стал пятиться к двери, пока не почувствовал затылком дуло. Вот как — я проиграл, когда выиграл.