Короли

Наташа играет сама с собой в «пьяницу» и выигрывает. Шёл второй день пребывания в каморке на окраине Венгрии. Карты мятые, потёртые, уже не блестят в руках, как когда-то. Ей пророчили великую судьбу, достойную однофамильцев. Её гадания украшали короли всех мастей, а дама пик будто намеренно скрывалась у неё под изящным рукавом, никогда не выпадая в любовных раскладах. Карты запачканы пальцами, пахнут советскими сигаретами, красным сладким и кровью, а ещё — будто ядом. Наташа уверяет себя: паучьим. А как же иначе? Карты подвластны ей. По долгу службы она играла с людьми: несколько раз — на сведения, во много больше раз — на раздевание (в итоге — всё равно на сведения, приплюсуем), на деньги, на еду, на ночлег и даже — на жизнь. Но — только её личной колодой. Она не мечена: её проверяли, и не раз. Наташа в большинстве случаев (не всегда, конечно, но кто из нас не безгрешен?) уважает карты и играет честно. В картах ей везёт, так что да, да, именно, эта ваша избитая поговорка, какой утешают себя все оставшиеся в дураках, не работает!.. ...во всяком случае, никогда не работала. Наташа собирает две стопки карт в одну и умело (потому что, ох, далеко не в первый раз) выуживает из общей колоды трёх королей — в память о своих трёх королях. Намеренно — без короля червей, потому что вымуштровано с детства: червы = любовь; и она пока не готова запятнать это равенство кем-то. Позже, может быть. Она вертит в руках даму червей на мгновение, чуть ли не облизывает взглядом, чтобы вложить обратно в колоду. Все девочки, кому хоть раз показывали, как выглядят игральные карты, мечтали быть похожими на такую румяную, холеную, обласканную даму червей. Наташа выросла в пиковую даму, увы: попадётся коль — жди болезни, страдания, смерть. Ох. Даже в гробу, наверное, было не так тихо, как в этой забытой всеми богами каморке. Наташа ловит себя на мысли, что громким стуком сердца она перебудит всех крыс, и коротко смеётся. Пыль летает в воздухе, и её видно, пока она в поле зрения света от тусклой настольной лампы, расположенной так, чтобы никто прохожий не заподозрил, что в этом бараке есть живая душа; она едва-едва освещала стол, но многого и не нужно было. Наташа касается ухоженным пальцем бубнового короля и кокетливо придвигает поближе к себе. Он был молод, статен и удивительно (а иногда — и безумно) опытен в своём деле. Молодо-зелено, ха. На память от него — мечта о безграничном небе (он обещал показать ей Москву с птичьего полёта) и красный. Красный-красный-красный, ромбиками вкрапленный в кухонную скатерть. Ей претила роль домохозяйки, но — пф, это же была такая любовь, черт возьми! — она не дотанцевала до примы-балерины жалкие полгода. Любовь. Любовь ли? Герой Советского союза — и её; это тешило самолюбие, что уж греха таить. Популярность. Деньги. Ешь ананасов, рябчиков жуй! Он водил, но неохотно, поддаваясь указам престижа, мол, рожденные летать не имеют права ползать. Гулять любили определённо больше. Жениться шли — так точно пешком. Печатными буквами в паспорте (ещё настоящем паспорте!) его фамилия, узаконенная собственность, дальше только клеймить, а это он умел ещё лучше, до сломанных кроватей и синяков на женских бёдрах. Она всё же вернула себе девичью (фамилию, конечно — после сыворотки красота её, тьфу-тьфу-тьфу, и не покидала), небесная синева потеряла для неё всякий интерес, но красный цвет всё ещё её преследует. Не только в крови, помаде и волосах, нет — в комнате, черту которой она перешагнула после его смерти. Сделать что-то достойное памяти мужа. Гнись, выпрямляйся, заткнись, говори, убей, убей, убей, у-бей, у-б-е-й!.. Карта, двигаемая пальцами Наташи, собирает рубашкой пыль со стола и почти невесомо царапается о выступающую на доли миллиметра крошку стекла. Её место — в колоде; Наташа немного нервно перетасовывает её, чтобы тот смешался с карточной толпой, и хрустящий шум отдавался в мозгу неровными всполохами выстрелов. Он перерождался — в неизменном красном — много раз, однако для неё Алексей Шостаков погиб при взрыве ракеты, предав во имя родины. Стук стопки карт о стол был как третьим звонком к началу представления. Колода возвращается туда, где лежала; в руки Наташи попадают спички и сигарета. Дрожащие пальцы едва держат ее при затяжке — глубокой-глубокой, до покалывания на языке. Сизый дым нежно кутает её лицо. Короля пик она трогает боязно, будто боясь уколоться, но прикосновение успокаивает и холодит озябшие плечи. Он был странным. Нелюдимым, со стеклянным взором, холодным — буквально; однажды он нёс её на плечах, и она думала, что расплавит его одним прикосновением. Жестокий, но справедливый учитель, так отчаянно бросающий хрупких девушек на прогиб, так смело и пребольно бьющий под дых. Наташа целовала такую ровную грань перехода кожи в металл, а человека — в солдата и боялась, боялась, боялась. Страх убьёт вас, мисс (омерзительно-капиталистическое «мисс», как казалось ей тогда), так прострелите ему голову! Удар, ещё удар — блок со стальным звоном, вывих ноги. Слёзы. Соль: на рану — и в болотного цвета и вкуса суп, упорно заедаемый хлебом. Его, кстати, у неё было больше, чем у других — Наташа не смотрела, но знала, у кого из персонала его не хватало. Он знал смерть и лично касался губами её гнилых костяшек, но утверждал, что Наташины руки мягче, а пальцы — ловчее. Любовь ли? Он коснулся указательным пальцем (тем, что из плоти и крови) её губ и тихо шепнул, что ей надо бежать из КГБ, едва только она сдаст экзамены на право единоличного именования Чёрной вдовой. А потом обозвал второсортной шлюхой на чистом английском, приложил её лицом об пол, ухватившись за свежевымытые рыжие пряди. Любовь ли? Ха! Наутро он исчез, днём она узнала: умер, мол. Сказали: упал на забор, сердце пронзило пиком — смешнее не придумать причины! Однако там была его кровь, слишком, правда, бледная, будто краситель в воде разбавлен — но Наташа заставила себя поверить, понимая, впрочем, что гроб, если таковой будет (его не было), будет пуст. Экзамены были на следующий день. Наташа медленно поднимает короля в воздух и прислоняет к лицу так, что карта коснулась носа. Сщурившись, она разобрала что-то вроде вины на его тщательно нарисованном лице — за всё то, что произошло и не произошло. Но он не виноват, нет. Пусть он скрылся от собственной смерти в лице КГБ — Джеймс Барнс для неё умер, нанизавшись на забор, предав во имя совести. Карта ложится на колоду рубашкой вверх: только бы не видеть его лица снова, достаточно ей. Стол остаётся почти пуст. Наташе безумно хочется пригубить вина — такого, чтобы омерзительно-приторного, такого, чтобы с цветом помады сливался, такого, будто яд пьёшь с кровью в пропорции один к одному. На неё немо смотрит король треф — даёт право первого слова ей, уступает, как всегда уступал. Он был весь — одна большая рана; одинокий мученик, прибитый к кресту, но накрепко зашивший рот, чтоб крики не раздирали пустынную землю. Демонов и шрамов Чёрной вдовы он не видел — ему хватало боли Натальи Романовой. Любовь ли? Она заслоняет ему лицо рукой: не смотри, не рушь таинство карточного фокуса. Губы ласкают вытянутые пальцы — так, как не умеют карты; так, как не умеет никто — и на них нанизывается маленький кулон на тонкой цепи. Понимая, что внутри — жучок слежения, она принимает правила его игры. Такой высокий, такой неудобный, а ещё вечно заглядывался на её вышколенный изгиб шеи. Та-та-та, та-та-та. Ритм вальса та-ак хорошо отбивался, если топтать ему пальцы на ногах! Он любил носить свои водолазки, она — его водолазки. Ну кто же виноват, что вся твоя одежда в рыжих волосах и пропахла лавандой? Прости, дорогой. Хотя, нет — Наташа же ненавидела лаванду. Он замер, сжал руки в кулаки, чтобы не дать волю мерной дроби пальцев, и ничего не сказал тогда. Она ждала лжи, в которую можно поверить: пробник духов, элемент букета, что угодно. Наташа проснулась от хлопка двери — то входил голубоглазый брюнет, напарник. Она помнит самую суть слов: «Он любит не вас, а ту смуглую немку», и ничего не говорит — скользит рукой под подушку, дежурно вскидывает пистолет и стреляет. Пуля вспарывает костюм-тройку, царапает плечо — и только. Через неделю одна из её сорок приносит на хвосте новость. Какая потеря! Мёртв. Наташа верит — так рьяно, будто самолично всадила ублюдку пулю в череп, и выбрасывает пустой (давно уже без жучка) кулон в окно. Колода снова ложится ей в руку, такая мягкая, уютная, что ощущается лаской. Король стыдливо переворачивается лицом на стол, а рубашкой — вверх, и Наташа цепко подхватывает его так, что он оказывается в самом низу стопки. Удобная уловка агентов — прилечь на дно, сфальсифицировать смерть. Она и сама пользовалась этим, но ей уже нет до этого дела: для неё Илья Курякин расстрелян итальянской мафией, предав ради любви. Три её короля. Любимых короля. Они мертвы. Их призраки — за её спиной; о них напоминают только карты, и больше ничего. Пооткусывала им головы, выплюнула и дальше пошла, плести свою паутину интриг. Чёрная вдова. Вдова, безутешно оплакивающая трёх своих мужей в укромном уголке подсознания. Чужая кровь на изящных женских руках. — Нат, — шум голоса в передатчике. Она вздрагивает, а потом тут же резко выдыхает, успокоившись: Клинт на связи. — Пора выдвигаться. Наташа спешно пересчитывает карты, закидывает спички в карман куртки (особо не походишь в таких местах в чёрном спандексе). Тридцать пять. Не хватает только... — Ты как там, не замёрзла? — участливо спрашивает Клинт. — Прости, я не хотел оставлять тебя одну, думал, чтобы ты отдохнула, прилегла, так сказать, на дно... Она поднимает с пола короля червей и слишком уж шумно вдыхает. Пальцы стискивают карту, будто все воспоминания переписывая на неё; король бы точно зажмурился от их обилия, если бы не был нарисованным на вырезке из картона. — ...сама понимаешь, эти ублюдки могли бы убить мою семью! Продырявить их стрелами было моим долгом. Наташа кладёт колоду в коробку, кидает в походный рюкзак, проверяет наличие пистолета в подкладке, выключает свет в каморке, выходит. На секунду она прикрывает глаза, вдыхая уличный воздух, и под закрытыми веками их уже четверо. Мои соболезнования, Клинт Бартон. Исторически сложилось, что нельзя уйти от Чёрной вдовы, хотя бы раз не умерев. Верь картам — они никогда не лгут. Впрочем, тебе отведена гордая роль четвёртого короля в этом раскладе.