твоими (своими) призраками

Молчание есть терновый венец, перепоясывающий казалось бы давно закрытое дело, и всё, чего можно добиться от Джеймса Мориарти на протяжении нескончаемых трёх лет. Джеймс Мориарти застывает недвижимой статуей и смотрит неотрывно вперёд. Его взгляд расфокусирован, веки не смыкаются ни на мгновение. Так проходят минуты, часы, сутки — и далее, по нарастающей экспоненте, дни, недели, месяцы. Год сменяет год, а Мориарти продолжает быть временем, заключённым в изломанной безумием фигуре. Он без звука шевелит губами, и по изображению с камер видеонаблюдения, ежедневно и еженощно пронзающих пространство просторной камеры, прочерченной толстым стеклом чуть меньше, чем на пополам, восстанавливают, что так жаждал сказать Мориарти. Это всегда одно и то же. Бессмысленное, тысячекратно повторённое. Мориарти сидит на полу, в полушаге от стекла, и его руки спокойно лежат на коленях ладонями вверх. Мориарти шепчет: «Кап, кап, кап». Тёмные воды, глубокие воды безумия принимают в свои объятия с едва слышным плеском. Охранникам, стабильно сменяющимся каждые шесть часов, нельзя подходить к стеклу ближе, чем на метр, нельзя говорить — даже если Мориарти захочет исповедоваться, не в силах побороть свою тягу к театральности — приказ, пришедший от человека, чьё положение так велико, чтобы говорить о нём без должного уважения в кулуарных беседах. Мориарти — тень на стене, кровавые ошмётки прежнего себя, но даже так, в полу-подобии жизни он — оживший, полустёртый кошмар, увиденный в предрассветный час и запечатлённый на страницах сказок братьев Гримм, где доблестному герою в кумовья набивается сама Смерть. Мориарти молчит, и молчание это лишь туже затягивает петлю на шее случайного стороннего наблюдателя (доказано — все охранники становятся склонными к паранойе), лишь сильнее увлекая холодными водами Стикса в мрачное царство Аида. Жизнь — слишком большая роскошь для того, кто каждый день неотлучно находится подле вот уже как три с половиной года мёртвого крестника смерти; воскресают, как известно, одни бессмертные боги. Все остальные, серые посредственности, — наблюдают. Еженощно, ежедневно, ежесекундно. Он не спит сутками, почти не шевелится и не говорит; справа, слева, снизу несколькими этажами ниже сокрыты люди с такими неуправляемыми хаосами в головах, чёрные омуты, что слишком глубоки для течения повседневной жизни, и Мориарти — один из них. Его глаза всё больше и больше становятся стеклянно-прозрачными, и в них (как все думают) умирают былые надежды и былое величие — его гениально выстроенную сеть с тщением, достойным похвалы, разрушил Шерлок Холмс. Конечно, ему об этом сообщили; Мориарти разразился хриплым от многодневного молчания смехом и зааплодировал. Он смеялся до слёз, смеялся, смеялся, — жутко и неистово, и всё повторял: «Браво, Шерлок, браво!» — в тот момент он казался пугающе живым, он расплёскивал бушующую энергию, как ярко-алую краску на белоснежный мольберт. И жил — всего день, — а потом снова утонул. Казалось, он не хотел выплывать. И не хочет — тщательно контролируемое безумие есть зло несравнимо большее, нежели подчёркнутое вселенское безразличие. *** Джим Мориарти — заочно мёртвый — смотрит в камеру с красным мигающим глазом и тягуче говорит: — Сыграем в игру, дорогой мистер Холмс? Он зачёсывает волосы назад и молчит, скалясь в камеру, поднимая голову. Молчит, ожидая ответа, которого не может быть. И посмеивается — без слов. — Бангладеш. И скрежещуще смеётся, смех отражается от стекла, назойливым песком забивает аудиоканалы, и Мориарти затихает. Садится в позу лотоса, закрывает глаза. … Майкрофт Холмс чуть не дрогнувшей рукой отключает запись, сделанную два дня назад. День назад на посольство Великобритании была совершена попытка нападения. Мориарти заговаривает ещё трижды, он не даёт пояснений — лишь скалится и называет место. Мориарти, кажется, медленно оживает, с каждым предотвращённым преступлением — доказательством нерушимости его сети, с каждой уступкой, жестом великодушия и щедрости, Мориарти заражается собственным безумием и ломает ногти, стирает пальцы в кровь, выцарапывая на стекле буквы, покрывая белые стены алым именем. Однажды — после предотвращённого (лишь благодаря скуке Мориарти) нападения (бога ради, это было больше похоже на попытку раздразнить) на тщательно законспирированное оборонное предприятие, Майкрофт лично спрашивает Мориарти: — Зачем? Тот смеется ему прямо в лицо. Последний месяц Мориарти только и делает, что смеется и молчит, чередуя это с пространными монологами и попытками флирта с охраной. Мориарти медленно изменяется, превращаясь в себя (только в несколько раз хуже) — пуля в голове не могла не принести изменений. Мориарти до крови прокусывает палец, и кровью, смотря на скривившееся в приступе брезгливости лицо Майкрофта, — зеркально, медленно и тщательно — выводит (наклоняясь к стеклу так близко, что оно запотевает) лишь одно слово. Майкрофт замирает, смотря на ярко-алое «Шерлок» — Его хочу. Майкрофту не приходится сомневаться в контексте и не нужно утруждать себя смыслом, который вкладывал в эти слова Мориарти; выведенное имя жжёт глаза калёным железом, и Майкрофт делает осторожный шаг назад. — Нет так нет, — неожиданно добродушно откликается Мориарти и пожимает плечами. На следующий день почти в центре Лондона происходит взрыв из-за утечки газа, настолько напоминает начало приснопамятной Большой Игры, что в пору прослезиться. Майкрофт целый день (не) мечется из угла в угол, он прочесал охрану Шерринфорда мелкой гребёнкой ещё полгода назад, когда Мориарти устроил ядерный взрыв в новостной медиа-сфере, и он бы не успел — так быстро — завербовать новый персонал; всего полгода — под страхом ежеминутной смертной казни, слишком мало для тех, кто знает что Шерринфорд — это ад на земле, опоясанный холодными водами. Майкрофт убеждается в том, что никто бы не мог — не захотел — помочь Мориарти составить и претворить в жизнь месть (восточный ветер крепко запрятан за семью засовами, уж Майкрофт позаботился и тщательно следил за тем, чтобы хоть один из них не был отворён; два Дьявола, находящиеся на одном острове двадцать четыре часа в сутки, — чересчур), и оттягивает галстук; в обозримом будущем всё под контролем, всё структурировано и никаких эксцессов не наблюдается — а большего и не надо. Мориарти ещё раз сдает террористов, старательно намекая на слова «скука» и «сотрудничество», и всё так же — между строк, слов и взглядов — просит Шерлока. С пометой «Пять минут без наблюдения». Шерлок, конечно же, не знает, но старательно (не) устраивает себе передоз за передозом, чередуя это с периодами относительного спокойствия, когда единственный вред, приносимый им был вредом для обоев домовладелицы, хватается за все дела сразу, твёрдо убеждённый в смерти Мориарти. И Майкрофта такое положение дел всецело устраивает, чего нельзя сказать о Мориарти. Он шепчет: «Скука, скука скука, хрони-и-и-ическая», тянет гласные и мотает головой, но по-прежнему — сидит на месте. Но этот склеп в Шерринфорде всё больше и больше наполняется неудержимой, бешеной энергией, которую хоть как-то нужно контролировать. Бога ради. Кажется, Шерлоку предстоит долгое путешествие к своим демонам. *** Шерлок видит переплетение коридоров и слышит чеканный стук шагов. Вперёд и направо, в сопровождении охраны, двумя уровнями ниже земли. Писк открывающегося замка, Шерлок видит новый уровень охраны — и новые стены. На сей раз Майкрофт отправил его, ничего не объяснив, проронив лишь: — Ты сам всё поймёшь, — он надолго замолчал, пытаясь с чем-то смириться, что-то пережить. Кажется, тогда Шерлок удивлённо приподнял брови. — У тебя будет пять минут. Пять минут — и где? — Шерлок смотрит и видит вокруг особо охраняемую тюрьму — вернее, тюрьму в тюрьме; падение в колодец, всё глубже и глубже, к водам, что соединяют два мира — мир живых и мёртвых. Шерлок чуть сбивается с шага, скользя вниз, в пучину омута, не понимая. Череда детекторов, череда дверей, отрывистый писк. Судорожно бьющееся сердце в горле. С лёгким щелчком отключается камера видеонаблюдения. Шерлока оставляют один на один с самой Смертью аж на пять минут. Когда Джеймс Мориарти — мёртв! он мёртв! беспововоротно, окончательно, невозвратно и невозможно — открывает стеклянно-пустые, безумные глаза, Шерлоку кажется, что внутри него бьётся что-то хрустальное, острыми углами впиваясь в лёгкие и выцарапывая, выбивая простое и верное: «Невозможно!» Кажется, это с невозможным звоном рухнул мир. Шерлок — судорожно, чуть дрожащими руками — проводит (вдавливает) руками по носу, щекам и скулам — должно помочь, должно разрушить этот мираж, реальность обязана унести этот безмогильный призрак, что уже три с половиной года как мёртв. мёртв! он мёртв! бесповоротно, окончательно, невозвратно и невозможно! — сердце Шерлока выстукивает это ритм, дурацкий, глупый, опоясанный (не)солёными водами рейхенбахского водопада, острыми краями скал, камнями и дождём. И залитой солнем крышей, и пистолетом в левой руке, и кровью на шифере. Особенно — кровью. Мориарти улыбается рассеянно. — Здравствуй, Шерлок, — он говорит медленно и веско, без кривляний, и эта серьёзность — новый рубец, шрам, который ещё очень долго будет болеть на погоду. Он мёртв, он не может быть здесь. — Ты мёртв, — как глупая попытка не верить, как тогда — на крыше, в баскервильском овраге, на борту самолёта, — и тысячу раз после. Мориарти мёртв — и верен (Шерлок смотрит на стены, истерзанные его именем) — мёртвые верны, не так ли? — Твоя память — череда пустых могил, — усмехается Мориарти, — а жизнь — череда омутов, в которые ты кидаешься с головой. Осознание болезненной истины — Мориарти берёт жизнь и смерть в кавычки, — приходит через несколько вдохов и мыслью: «Хочешь умереть — целься точнее». Поэтому Шерлок не спрашивает, как он выжил. Шерлок лишь хочет убедиться, что это так (нелепо). В камере, ставшей склепом, надышано, насказано и пахнет — пахнет, пахнет, пахнет — неотвратимым крахом. Мориарти одним фактом своей жизни посылает всю хвалёную дедукцию Шерлока к Дьяволу (который уже не носит Westwood). Мориарти делает шаг, его чуть ведёт в сторону (у Шерлока дрожат руки), ещё шаг, ближе, к стеклу. Мысли перемежаются. Они порознь (и без рук) уже три с половиной года. Мёртв, мёртв, мёртв, мёртв — и в противовес — жив. Вокруг. Во — да и твердь. Джим стоит (меньше чем) в полушаге от стекла, и от его дыхания оно чуть запотевает. Шерлок кончиками пальцев касается стекла; их сводит могильным холодом и тремя метрами земли. Он ведёт пальцами, (не) касаясь лица Джима (через зеркало, где его нет, смотря вглубь лет, на ту самую крышу). Джим (неужели!) молчит и утыкается лбом в стекло. Кажется, нельзя ближе, если вы — души. Джим смеётся. Тихо. Отрывисто. Холод, холод, холод. И тихое — тик-так. Джим предлагает шрамы заменять шрамами — чтобы больней. Он сам — боль, он сам — на разрыв и на излом. Это когда не душа (тщательно взлелеянные за три с половиной года шрамы) — а развороченный кусок мяса, и по этом куску ещё раз — ножом. В жемчуге слёз (невидимых и не существующих). Горечь — На вкус. Шерлок (единожды) бьёт по стеклу.