Девять жизней

Девять жизней I Я в жизни первой пастухом был, сорванцом, а ты - принцессой, юной и прекрасной. Стада не раз я пас рядом с дворцом, а ты, погодой славной иль ненастной, все выходила, наблюдала небеса. В глазах твоих побольше неба было, чем там, где ангелочков голоса в куплетах пели то, что всем постыло. Я издали всегда тебя смотрел, любуясь, как цветком после дождя, и ветер серенады нам напел, и был навеки очарован тобой я. Однажды сил нашел я подойти и, запинаясь, спеть баллад виток. И ты смеялась, и я был в сети твоей, как в паутине лепесток. И, будучи юны и так глупы, что веру сохраняли в happy end, с тобою мы хотели вместе быть, пройдя чрез череду совместных бед. Но стоило в наивности своей тебе сказать отцу о планах в жизни - и жжет теперь мой прах лишь суховей заместо страсти, ныне же и присно. II А во второй за верою шел я. Я предан был, любя лишь бога верно. Меня боялась каждая свинья - и только, плохишом я был прескверным. И вот однажды я свой суд вершил, крича на площади о вере и душе, о искуплении, о том, как много вил готовит Дьявол - вечное клише. И только ты посмела возразить, девчушка дерзкая, бессовестно рыжа, о ангел, сложно мне себя корить, что оказался я во власти миража. Так каждый день на площадь я ходил, кричал о Боге, хоть и веря в это свято, но, не смотря на яркий блеск кадил, мечтал лишь, чтоб была со мной ты рядом. Ты спорила со страстью гордеца, а я лишь слушал, в своей вере сомневаясь, не в силах оторвать глаз от лица от твоего, в своих грехах не каясь. Со временем тебя я все ж узнал и стал ходить к тебе без воли церкви, тебе читал уже я не мораль - слова любви. Но вкус терновой ветви с тобой настиг нас вмиг в минуту страсти. И в ржавых лапах у железных дев с тобой мы были долго в том ненастье. Наш дух сломить в итоге не сумев, палач наш с яростью обманутой жены вердикт жестокий вынес все же свой. И вот с тобой мы были сожжены. Но вместе, и в огне я был с тобой. III Я в третьей жизни был девицей сам. Как будто в клетке, в теле юной девы я заперт был. Умна не по годам, ты суть мою одна не проглядела. В семье богатых графов и графинь ты тоже себя чувствовала чуждой, на балах лишь сходила грусти синь, когда мы, прячась от надменной стужи холодных взглядов скучных нам людей, бросали маски, искренности вверив свои сердца, в них ямб али хорей нам не нужны для слов красивых. Меры не зная в легких шалостях, мы вдруг решили, что не может так быть дальше. Порочный круг, извечный чертов круг, из лицедейства, хитростей и фальши должны были хоть мы разъединить. И я решился здесь свой план исполнить, ведь алая связавшая нас нить могла с лихвой достойной жизни стоить. Хоть наш союз казался всем грехом, хоть судьбы начертали нам иные, я более, чем платья, любил ром, пары отцовских трубок едко-злые. Я предпочел бы вальсам схваток сталь, я предпочел бы мужу груди дамы. И ты, вглядевшись не в поверхностность, но в даль, одна могла заметить мои шрамы. Наш план был прост, так до смешного прост. Его придумал я, как местный стратег. Мой статный вид и мой высокий рост от мужа отличало только платье. Его сменить было несложно, но все ж оставалась трудная проблема, одно недостающее звено, сомнительное в простенькой системе. О красоте твоей наслышан был любой, и каждый узнавал твой лик прекрасный. В твои глаза, что цвета, как прибой, и в волосы златы влюблялись страстно. И так решили скрыть мы красоту под маской служки у меня как господина. Состригла ты свою косу злату, улику же сожгла в огне камина. И платье ты сменила на наряд, что больше подошел бы все ж мальчишке. Немало нам пришлось пройти преград, чтобы убрать твой вид красы из книжки. Но дело было сделано, и мы смогли сбежать, и жили долго вместе. Хоть в бедности, но от семейной тьмы мы убежали, не оставив вести. IV В четвертой жизни черным был котом, а ты - моей хозяйкой зрелой, но и в этой жизни, все, что там потом, для нас с тобой предопределено. Я был к тебе привязан, как лишь мог привязанным быть кот, тебя избравший хозяйкой. Только в этой жизни бог, на прошлую достаточно мне давший, все ж отвернулся, бросив взгляд свой на других. И коротка была та жизнь и так печальна. Тебя любил я. Ты любила их… родню. Пытался я не раз "случайно" тебе их тайны грязные открыть, я находил мышьяк в твоих стаканах, в которые тебе не дал налить ни капли, не окончить чтоб жизнь рано. Они хотели от тебя ведь лишь одно, их души черствые, их алчность жгло наследство, которое хоть и невелико, но все же есть. И вот любые средства они искали, чтоб тебя изжить. И только раз, всего один лишь раз не доглядел я в чашке цианид. И так тебя я все-таки не спас. А родственники злобные твои, как только цели своей подлостью достигли, с дороги меня скинули с ноги, и я на улице замерз и умер… в миг ли? V Я, в пятой жизни бывший королем, империей своей жестоко правил, я много пил, коньяк, вино и ром, и сам себе был бог, держался правил лишь тех, что сам успел установить. Но нежную, как первый цвет весны, тебя не мог себе я подчинить, и были о тебе все мои сны. Не знала ты, кто я, так было нужно, лишь так могла ты верить мне всегда. Король страны был злым, жестоким мужем, как твой король - я добр был. Но орда врага тебя похитила однажды, и был я безутешен, был разбит, судьба была нещадна в жизни каждой, и в этой удалой сыграв гамбит. Я был с тобой ночами, каждый день дела короны нам предпочитал, и потому мой враг семи пядень во лбу, который впал ко мне в опал, воспользовался слабостью моей, тебя украв и мне велев тщеславно, чтоб он, подлец и грязный лицедей, стал меня выше (даже мне не равным!). Мой враг сгубить тебя пытался, но я смог спасти тебя, хоть в этой жизни смог. Хоть боли было в ней твоей полно, хоть запах пятой жизни - гарь и смог, хоть он тебя пытал не год, но два, и пережить тебе пришлось все это, я́ добрался до тебя, твои слова о верности и нежности храня. И лет, быть может, где-то через -сят с тобой почти в один ненастный день мы умерли, оставив нарасхват престол для многочисленных детей. VI Шестая жизнь была короче. В ней от силы мне исполнилось двенадцать. Я сорванцом был тем еще, скорей пытаясь сильным стать, ну и остаться. Об этой жизни сложно рассказать. Я в ней тебя нашел в одной больнице, в одной палате нам пришлось лежать и там же суждено разговориться. Ты была младше, нежная, как цвет изящной яблони весной прохладной, легкой. И сердце мое юное в ответ на доброту твою, чудесного ребенка, отозвалось мгновенно. Мы с тобой решили, что как выпишут нас, сразу чуть что поженимся, и я шутил "на кой мне черт такая мелкая зараза?". Ты так смеялась звонко, и твой смех, как колокольчика невинное бренчанье, мог улыбнуть любого и мог всех заставить позабыть свои страданья. Но счастья путь недолог, грустен он. Мой детский разум мог понять все втайне. Я мог понять, что колокольный звон не будет вечно с нами, между нами. И глядя в твои ясные глаза, что были краше, чем картина или роспись, я помнил, что есть год, а может, два для жизни - тих и обречен уже наш хоспис. VII Седьмая жизнь горела во вражде. Как будто ненавидящий Монтекки, мой отчим жестким, грубым был к тебе. А я все не желал, поднявши веки, глаза открыть, заметить, что не так. Заметить, отчего жесток мой отчим. Я вижу, о, какой я был дурак! Что он хорош всегда, считал я догмой, да только вот не видел я в упор, как он смотрел вослед тебе и как, опять со мной затеивая спор, закуривал он нервно свой табак. И говорил все как-то невпопад. И думал как-то он ну слишком странно. И масляный свой похотливый взгляд в тени бровей он прятал слишком рано, чтоб я успел заметить. Вот глупец. Свою ошибку осознал, увы, я поздно. Я далеко был, но меня как будто бес вдруг дернул, вдруг ошпарив мысли розгой. И интуиции своей поддавшись вмиг, помчался я домой, рукой дрожащей я дверь открыл и думал "может, сдвиг по фазе или что там это значит?" Я вовремя пришел. Была ты там. А отчим мой сдирал с тебя футболку. Он шок заметил мой. Но он не стал оправдываться, объяснив, что нет в том толка. Что он давно питает к тебе страсть, что угрожал тебе, мерзавец чертов, долго. Что пусть тебе шестнадцать лишь, сдержать себя не мог, решивши под предлогом, что я тебя к себе позвал с утра на важную для нас с тобой беседу, в квартиру заманить. Мол, уж пора тебе было узнать, в чем его кредо. Стоял я молча. Он смеялся. Вдруг туман накрыл сознание мне алый. Очнулся. Огляделся. А вокруг лишь кровь и твой испуг в глазах. И раны на теле мертвом моего "отца". Ключи оружием в руке моей вмиг стали. Я не жалел о смерти подлеца. Боялся, что неведомые дали мне станут ново клеткою теперь. Боялся, что теперь, меня увидев, узнав, что я жесток, как будто зверь, что лишь слабак я нервный, а не лидер, что я мерзавец (верь или не верь), ты отвернешься. Но взглянув вновь на тебя, я понял: ты со мной сбежишь, я знаю. Что ты, меня поддержишь и, любя, дойдешь опять до самого до края. VIII В восьмой же тоже труден был наш путь. Моя вина, я был плохой помощник, но прошлого, конечно, не вернуть. И вспоминаю я ту жизнь денно и нощно. Я в этой жизни за грехи прошедших лет лечил больных, кто болен мозгом, духом. И ты была средь них, ты мой обет заставила забыть, упав в разруху. Хоть строго было нам запрещено питать симпатию к больным и пациентам, но чувство нежное - как жаль, увы, оно не слушает ни слов, ни сантиментов. Твои проблемы были мне близки. Я понимал всю суть твоих желаний, и невзначай касался я руки твоей. Но облегчить твои страданья, увы, не смог. Я клятву нарушал, тебя любя, невинно и украдкой. И по ночам во снах своих видал твои глаза. Но сон был слишком кратким. Как в прошлых жизнях, так и в этой суждено тебе в меня влюбиться было тоже. Да было в наших чувствах одно "но", хотя тщеславно думали мы "может, есть шанс на счастье, хоть нелепый, слабый шанс". Да, иногда бывают исключенья, и свадьбы, и романы. Не для нас. Два слова до сердечного паденья в метафоре, а если напрямик - диагноз был "рак головного мозга". Один был дан почти что счастья миг - диагноз был ударом с солью розги. Как говорится, в сказочке намек. А мне же лучший выход из дилеммы. Уж лучше счастия не знать, чем знать, что рок ударит острой бритвою по венам. Предлог уже имелся неплохой: "О, здравстуйте. Тут дело к вам, коллега. Вы знаете, тут пациент есть мой… влюбилась, словно пИнгвин в гору снега. Возьмете? Что ж, спасибо, за мной долг." Так я сказал. И больше уж не видел твое лицо. Да будет с тобой бог. Ведь горя я не дал, но лишь обиды. IX Вот жизнь последняя, и я в ней подхалим, плохой поэт - на то и без гроша. Хотя ведут дороги только в Рим, мои - к тебе. Дороги и душа. Я в этой жизни, правда, помню все. Как я любил тебя, как нежен был. Печали мои в сансары этом колесе одним за раз тяжелым грузом стали. В девятой жизни мало я достиг, но лишь пока, а так - все впереди. И если ты заметишь хоть на миг меня, то я прошу тебя: Приди.