История одного пианиста

Искусство стирает грани, уничтожает пределы и с хирургической точностью отыскивает ахиллесову пяту на ощупь с завязанными глазами. У меня возникает острое чувство дежавю, когда нога переступает порог. Вторая — следом, неуверенно. Дежавю — фатальность, любые воспроизведения собственных действий пугают чувством необратимости. По периметру — охрана. Фальшивые детские мечи из некачественной пластмассы. У них квадратные челюсти, армейские выслуги, сотка жима от груди каждый день и абсолютный ступор при необходимости импровизировать. В центре — красно-коричневое пятно, столь очевидно выпадающее из общей картины, что хочется проморгаться: зрение отказывается передавать в головной мозг импульсы, которые тот не способен переварить. Это — миллионное состояние, это — премиум-класс. Это — рояль Steinway&Sons ограниченного выпуска. Матрица роскоши и безусловного величия, призванная отвлечь восхищенный взгляд от сидящего за инструментом. Головокружительный диссонанс. Он закидывает ногу на ногу, по-птичьи склоняет голову и смотрит в сторону заштрихованного решеткой окна. Сквозной взгляд: не безразличие, но полное погружение в себя. — Сейчас будет шоу, — начальник охраны тянется к моему уху доверительным шепотом. Брезгливо морщусь, и он, должно быть, трактует этот жест по-своему: — Да уж, сам не понимаю, как у него это получается, с виду-то пугало, каких поискать. Не пугало. Они смотрят, я — вижу. Руки — ухоженные, с ровными пальцами, четко очерченными фалангами и костяшками, с едва заметной пергаментной сеткой морщин и росписью из выступающих вен. Руки, варварски отрубленные у владельца и пришитые к чужому телу, не иначе. Тру переносицу и этим нарушаю сакральную обездвиженность. Ответная реакция следует незамедлительно: не спонтанная, но четко отлаженный механизм Всевышней. Каждое колебание рождает вибрацию. Медленно поворачивает голову и я не нарушаю траекторию неизбежности, пока цепкий взгляд не поймает в капкан. Коротко, нечитаемо, прежде чем снова отгородиться непроницаемой стеной. Я не успеваю понять, когда начинается музыка. Она просто начинается: как дождь, снег, природные катаклизмы и апокалипсис. Она совершенна и гармонична с первых аккордов, но в то же время абсолютно чужда мне, как консервативному любителю строгой классики. Слух не воспринимает ее как пазл, но впускает глубже цельным, единым событием. С первого взгляда картина не меняется: все то же безмолвное наблюдение гипсовых фигур, тот же косой, заискивающий взгляд начальника охраны, те же сливающиеся с блеском клавиш пальцы. Но в воздухе неуловимо возникает что-то еще, что-то за пределами сознательного восприятия. Всеобщая сентиментальная обреченность. Она отдает в солнечное сплетение обертоном и разжигает внутри тепло — густое и обволакивающее. Он закрывает глаза и улыбается. Пальцы исчезают, исчезает и сам инструмент. Остается только беспрерывный разлив музыки, и он просачивается всюду. Расползается по потолку и стенам, капает в воздух. Становится воздухом и заполняет легкие безотказно. Торжественный, пугающий, печальный и надрывный. Я позволяю себе провалиться в сладкое забвение, когда вокруг не остается ничего. Гравитация, замкнутость, схематичность, законченность — все, что так или иначе сдерживает искусство. Я улетаю, при этом полностью контролируя бесконтрольность происходящего. Вижу, но иначе. Теперь мы смотрим друг на друга, и я понимаю, насколько он красив. За гранью любых существующих норм, там, где физическое остается лишь далеким отголоском тебя самого. Там, где ты — спектр неосязаемых волн и импульсов, слепой и зрящий как никогда раньше. Можно испытывать это в течение нескольких секунд, дальше человеческое сердце не выдерживает и защитный рефлекс толкает обратно на ровную поверхность. Я уже знаю, что сейчас произойдет. Финальная часть — пик — и комнату вспышкой пронизывает катарсис. Множественный, почти осязаемый. Девятка по шкале Рихтера. Слух имеет свойство задерживать пойманные частоты и отпускать с оттяжкой. Секундной, однако же ее хватает, чтобы декорации для моноспектакля начали свой победный крах. «И как ему удавалось все это проворачивать?» «Шестьдесят убийств, только подумать!» «Я же лично его осматривал, не пойму, откуда он мог взять оружие». Они сползают по стене один за другим. Музыка до сих пор звучит, но отнюдь не в том смысле, в котором мы привыкли воспринимать окружающие звуки. Комната трещит от вибраций. Последним падает начальник охраны. На губах у него блаженная детская улыбка. Они все — спящие младенцы, чье счастье в неведении. Перекидывает ногу на ногу и смотрит на меня — в меня. Голос в точности такой, как я себе представлял: тихий, ясный и мелодичный. Обладатель такого мог бы быть солистом церковного хора. Взгляд невольно огибает пять тел по периметру. Он считывает глаза, словно ноты. И поясняет, как ребенку: — Они мешали. Слишком громкие, пришлось выключить. Сыграем в четыре руки?