Take my eyes, make them yours Take my heart, make it yours You are the giver, creator, destroyer Mold me, make me, shape me Cause I want to run ’til my feet grow tired Carry me, carry me home Why do I only want? When you’re all that I need I am what you make of me.
Это была сумасшедшая близость, преступная. Мы позволяли друг другу всё, но в какой-то момент сжигали следы и мосты, а потом возвращались изглодавшими. Проблема в том, что осталась виноватой только моя боязнь, которая кроется в каждом атоме чего-то приятного. Когда он злился, клянусь, он был действительно сумасшедшим, устрашающим, а оттого ещё более чужим и незнакомым мне Намджуном. Я не знал, как вытягивать его из этих атак, после которых он погружался в прострацию. Он методично и последовательно распахивал во мне каждую жилу, вскрывал, рвал струны чувствами, обжигал поцелуями-прикосновеньями и убеждал в нашей гармонии, а после я прятался от него в ванной, потому что он разъярённым животным шнырял по дому в поисках моего образа. С годами я начал приручать дикого зверя, он – теряться в пространстве от давления и ослабевать. Если бы я только знал, что эта слабость – лишь начало.Several years later
«Почему бы нам не сходить к психологу?» — всё чаще мне хочется выговорить это, но слова застывают свинцом в горле. Вопрос, бессмысленность которого я и сам понимаю. Конечно, это бред, какой психолог поможет, когда соскабливать это состояние нужно не с его мыслей, а с моего поведения в первую очередь. — Намджун, пожалуйста... — но он меня уже не слышит, чёрт. Подбираюсь к дрожащему телу, влажное дыхание пробирает тихим утробным рыком – ему не нравится. Я знаю, сейчас. Сейчас меня накроет. Всегда это происходило в туманном опьянении: быстро, скоро и безвозвратно. Главное, донести ему безопасность, которая невозможна без боли. Беспощадно отбивается ногами, бьёт по ещё свежим синякам и отплёвывается, словно я самый отвратительный человек. Он мокрый, забитый в самый холодный угол и дрожит от боязни себя. Я добираюсь ближе, перенимаю его боль, изымая каждое чувство. По привычке даю возможность раздирать мою кожу в кровь, когда сцеловываю дрожь с висков, мокрого лба. Я запрограммирован на эту заботу, я остро ощущаю, что должен. Взбираюсь на его пах и заставляю прижимать меня к себе сильнее, ещё ближе – это необходимо ощутить. — Я здесь, понимаешь? Он стонет, мечется носом в ткани моей футболки где-то в районе груди. Давится воздухом, но не отпускает. Мне больно. — Посмотри на меня. Пожалуйста. Посмотри. — Диафрагма всё чаще сокращается, а в его висках стучит горячая кровь, каждый участок тела плавится от давления. ...До чего же родной запах – его волосы. На миг погружаюсь в карамельную копну, настолько невесомо и мягко, что хочется остаться крохотным, как это было прежде. Намджун глухо кричит и задевает зубами мою кожу. Глаза цвета матового тумана, спокойной, нескончаемой глади над морем, а в них – рёв о непонимании. Ухватываюсь за его голову, он отчего-то морщится и тянет какое-то подобие пустой улыбки уголком рта. Побагровевший, бездыханный. Шёпот неразборчивый, но я знаю – наша молитва: — Это лишь на мгновенье – так сильно. Лишь на мгновенье – так сильно. Так сильно. Так сильно! Джун глотает слова, но продолжает читать по моим губам заклинание. Повторяет, застывает в опавшем моменте. Лицо тонкой белизны передаёт чёрный трепет, взгляд пустой, а губы стихают, по-прежнему дрожа. Его перевороты души и страдания высосали из меня всё, на что я был способен раньше, я отдал ему то, чего, думал, никогда не обнаружу в себе. Теперь осталась малость: один единственный волосок, тонкость стены, которая рушится между нами. Намджун смиряется, когда уже самостоятельно обнимает меня.✺✺✺
Мне следовало быть внимательнее, но даже с тем приступы всегда будут неожиданными. Помню, совсем недавно он усиленно пытался выскоблить из зеркала что-то существенное. Верю, что в нём найдётся и спокойствие, но не в моменты, когда я хоть на немного отлучаюсь: он молча читает, работает над задачами по эрудиции, но безвозвратное действие приступа уже запущено. Через пару часов его приходится отключать, либо терпеть непредугаданное, только бы напомнить о том, что я здесь. Поначалу было страшно, он забывал мелочи, скрывал мысли, но говорил о странных вещах. В общественных местах хуже – если он почувствует желание что-либо сделать, он будет идти до конца, даже не пытаясь бороться с навязчивыми мыслями. Как объяснить двадцати восьми летнему мужчине с щетиной, что по торговому центру нельзя ходить голым? Сейчас он в любой момент может забыть во мне всё знакомое, но подсознательно будет помнить, что я – Дом. Момент-щелчок, перелом надвое, его выворачивает наизнанку. Чёрные часы, когда он не соображает, почему мы в одной квартире, вызвали новую привычку. Годы нашего противостояния почти забылись, теперь мне страшно только за него: вся злость, некогда направлявшаяся в мою сторону, теперь пронзает его самого, но самое тошнотворное то, что дозировка невозможна. Это ничего, это редкость. Он целует как никогда трепетно, зная, что мир для нас затянулся серой пеленой и уже не важно, что будет завтра. Обнюхивает мои губы, шею и руки, часто напоминает, что запястья пахнут кровью, а должны – невинной кожей. Это неправильно, так слишком рисково. Мы вместе идём отмывать мои предплечья от губительных запахов. Тогда Намджун улыбается. Отбирает книжки и философствует так, что даже я не могу его понять. Всё сходит на нет, тучи рассасываются, а родной смех заливает всё моё сердце. Он обожает гостей, искренне радуется всем, кого узнаёт сразу, но родителей ненавидит. Каждый, кто пытается узнать что-либо о его состоянии, после визитов ещё долго не приходит к нам, потому что Намджун злобно показывает отвращение. Это они больные, у нас всё хорошо. И забывает. Я бы сказал, что основа моей нынешней жизни – ожидание, пока он заснёт, но я солгу. Каждая его фраза, новый взгляд и непредвиденная выходка – мой наркотик. Намджун обрушивается на меня разными потоками настроений, а я всё впитываю, зная, что не выживу с другим. В нём, таком абсурдном и гордом, беспомощном, но необходимом – настоящее спасение. Он – Дом. ...Поутру пальцы Джуна водят по моей ладони, расчерчивают бессмысленные линии и сцепляются. Открыв глаза, вижу, что это рефлексы – он всё ещё спит. Мне всегда будет не доставать той крохотной уверенности в будущем, но наши совместные минуты заменяют это. У него сейчас наверняка болят глаза, кожа вокруг них красная, а сам едва дышит в подушку. Резко распахивает веки и уставляется на меня. Пугающе. Но я не могу не поцеловать, мне слишком сонно. Очередное тёплое утро, скука которого никогда не будет проявляться – этим спокойствием можно только упиваться. — Голоден? Мотает головой, морщится от света. — Может, мне стоит переехать к родителям? — Нет. Ты же знаешь, что не вправе сделать мне больно. На его лице горькая улыбка и сожаление. Пальцы пробираются под мою футболку, со всех сил пытаюсь не жмуриться от того, как ядовито фаланги перебирают участки пострадавшей кожи. Синхронный выдох. — Это нормально, — и, чтобы убедить его, прижимаю сверху ещё и своей ладонью, — это наш максимум. Чувствуешь, что там глубже? Дальше, за всей этой кожей? — Удары мышцы́? Ты, наверное, всегда будешь таким наивным. — Он вскидывает бровями и ныряет лицом в мою подушку. Тишина подносит умиротворение, а он сам не понимает, что говорит. Нам ищет носом что-то в нашей постели, щекочет меня, но совсем не хочет открывать глаза. Это сосуществование. Поцелуи с мёдом, с долгожданным вкусом чувства острой необходимости. — Ты когда-нибудь жалел, что мы женаты? — мне за секунду становится тревожно. Он нависает своей смешной гримасой над моим лицом. Молчит, всё так же по-детски приподняв брови, выжидает лестные слова. — Мы в своей личной капсуле, тебе ведь известно? Мы обрели настоящий Дом, который искали годами. Как я могу жалеть? — мои пальцы мягко перебирают его волосы, тело привыкло прикасаться к этому существу уже бессознательно. — И ты в это веришь? Веришь, что существуют люди и их «половинки»? — смех раскатывается, вибрирует даже в моей груди. — Истина незрима, я знаю лишь, что единственный способ сохранить что-то навсегда – потерять это. Из кухни тянет прохладой, как в лесу после ливня. Двери распахнуты, окна расшторены, я слишком резко начинаю мёрзнуть с ним. Намджун лениво потягивается, просит не подниматься с кровати. Его язык проникает в меня, что бьёт по восприятию – мне больно от режущих перепадов. — Давай напьёмся? — непредсказуем, как всегда. Вечером я позволяю нам то, что подавно должно было стать смертельной казнью. Намджун обжигающе мажет губами по моей шее – он хочет. По-джентельментски расстёгивает пуговицы, показывая сдержанность, а пахом растирает такое редкое чувство. Я вожделею им до безумия, делимого всегда на двоих. А после достаёт запретное и делится со мной. — Ты простишь меня за всё это? — ухмылка без тени сожаления. Я знаю, он всегда был уверен в себе в плане постели. — За самый охуенный секс в моей жизни? Он самодовольно улыбается, протягивая косяк. Мне хочется выть от понимания, что всего через пару часов сна он может потерять голову. Это будет фатально, катастрофично, я не удержу его своим затуманенным слабым сознанием, я всего лишь пешка в его игре. Есть остальные, которые он обязательно победит, выкинув с поля буквально по одному. Затягиваюсь в последний раз, затем решаюсь: мне необходимо удостовериться, что он со мной. Тут тихо до бинарных частот между. Намджун расслабленно повисает на углу подоконника с тлеющим косяком, будто ленивый кот, не желающий перебираться ни в квартиру, ни на сам подоконник, чтобы залипать на пустотные огни города. Ноги расставлены так, как только позволяет тело, а взгляд в пустоту. — Слишком по-киношному без тебя. Улыбаюсь, стою на своём. Сперва стоит приподнять футболку, но ни в коем случае не снимать: он должен чувствовать мимолётность в таких устоявшихся отношениях. Моё обожание в каждом поцелуе в живот и преданность. Он действительно сладок, он любимый. Его уравновешенный рык – разрешение на продолжение. Аккуратно заглатываю изученную форму, позволяю забыться – я знаю, как он любит. Быть может, об этом он и думал пару минут назад. Быть может, Намджун сам хотел реванша сиюминутно, едва я появился на пороге комнаты. В чувствах он простанывает гласные моего имени, будто это что-то значительное, а после глазами просит подняться. В нём брезгливости нисколько, впивается в губы со всей жадностью, ухмыляется. Теперь не по себе – он хочет остаться здесь, на подоконнике открытого окна в жуткий мороз. Он страшен, но безволен, всепоглощающий. Сигаретный дым перед глазами, на дрожащих губах холод, а в его лице спокойствие, оно нарастает, Намджун тянется к моим влажным глазам. Вытирает каменными пальцами, улыбаясь, объясняет, что так будет всегда, это лишь часть наших перемен. — Я люблю это место, оно пьянит тебя. — Можно я схожу за пледом? — мой голос предательски шипит, но Джун по-прежнему в опоенном состоянии неведения. Спустя ещё одну ледяную минуту размеренно хрипит: — Я так много думал об этом... ты ведь понимаешь, что безопасней места нет? — он, не отрываясь от меня, тычет ладонью в пустоту за окном, я сглатываю. Медленно разжимает пальцы, расправляет, словно воображает, что это крылья, и аккуратно водит по воздуху, как по виолончели. Возвращаю глаза на его лицо, а оно всё ближе, глаза поглощают меня уверенностью, он хочет неправильного, тянет меня за собой, умоляет глазами, а второй рукой цепляется за мою. Понимая, что я застыл, он решается на обман: — Обнимешь меня? Кататонический ступор. Я делаю свой выбор. Он знает, как исцелить меня. Упав на паркет, срочно тяну его за собой, а окно захлопываю и зашториваю. Эту ночь мы проведём в обоюдном спасении.