Похоть

      «Ты возьмешь серьгу?»       Мы — наследник уничтоженного рода Кусландов, туполобый Алистер, громоздкая гора мышц по имени Стэн, смущенная ввернутым словцом Лелиана, всегда равнодушно-внимательная Морриган, эльфийская шлюха в кожаной юбке и толстый слюнявый пес, — сидим вокруг источающего разморившее тепло костра, говорим. Вернее, это они разговаривают, а я почти не вмешиваюсь, молчу, вглядываюсь в лицо шлюхи из орды Антиванских Воронов.       Лелиана, поборов стыд и хмельной румянец, тихонько хохочет над плоскими, как девчоночья грудь, шутками королевского бастарда. Вот она взмахнула рукой, отгоняя его слова будто назойливую муху, шутливо прижалась к кунари в поисках ненужной защиты.       Ей нравимся Алистер и я, но бард никак не может выбрать одного, чтобы в темноте незаметной тенью скользнуть в чужую палатку. Чью? Не знает. Потому и глядит с развязной от проглоченного вина робостью то на меня, то на него, выбирает и сомневается ежечасно, жмется к Стэну, которому она нравится. Не удивлюсь, если через пару дней он сам придет к ней и, услышав отказ, изнасилует. Молчит, зыркает хмуро, отвечает парой слов и снова плотно сжимает губы, выдергивая руку из девичьей хватки – поди, разбери, что творится в башке у кунари, если за день слышишь от него не больше трех-четырех фраз!       А может, она прямо сегодня переспит с Алистером или умудрится соблазнить Морриган, не знаю. Мне, честно говоря, плевать на постели всех, кроме проклятущей эльфийской шлюхи, Зеврана.       Слишком резкое слово? Ничуть, могу повторить вслух. Он действительно шлюха, бросающая соратников как надоевших любовников, без сожаления позабывшая Антиванских Воронов и не дающаяся в руки мне.    Влюбил в себя, остроухий ублюдок, влюбил, а сам ненавидит до зубного скрежета.       Огонь, прыгая по брошенной в костер хворостине, желтыми искрами отражается в золотых глазах. Зевран смеется, запрокидывает голову и распущенные волосы светлым пятном облепляют плечи. Сильные плечи, влажные от воды, от крохотных капель, тоже кажущихся сполохами янтарного огня. Надел только дурацкую юбку, якобы не желая смущать прекрасных женщин.       «Ты купался, потаскухин выродок, только что возвратился к костру и сидишь напротив почти раздетый, даже сапоги не потрудился натянуть».       Бутылка снова идет по кругу, вкус смешавшегося со слюной вина горячит кровь и мутит рассудок. Морриган опасливо косится на меня, говорит «Хватит», вырывает из рук и подает дальше. Зеврану.       Зевран смеется, янтарь на коже сверкает как взаправдашний пламень, когда эльф прикладывается к горлышку и кадык дергается в такт глоткам. Дрожат веки прикрытых глаз и уголки еще улыбающихся губ. С них, верно, необычайно сладко слизывать кислящее вино.       Зевран смеется, Морриган размышляет, Лелиана прижимается к Стэну и перешучивается с Алистером. Забытым и ненастоящим им видится случившееся днем — его самовольная попытка уйти, но я помню, а Ворон продолжает ненавидеть.

***

      Зевран — шлюха, никак иначе. И у меня к нему нет любви. Только слепая похоть, желание ощущать на себе это тело, двигаться в нем и владеть каждой мыслью, как хозяин послушным псом. Зарываться пальцами в светлую солому волос, наматывая на пальцы, требовать поцелуев и извращенных распутных ласк, до боли сжимать запястья, а потом зацеловывать полосы шрамов под антиванским клеймом Ворона и убийцы.       Я, захотев, не без труда и боли могу обрести желанное силой, предаться грубой и краткой страсти помутнения, а после грязно шутить всякий раз, когда эльфу надумается взбрыкнуть и бросить нас снова. О-о-о, тогда гордость не даст уйти: он дойдет до самого конца, поможет победить и после, закинув руку на шею, прижавшись, нежданным желанием близости в золотых глазах предлагая себя, всадит мне нож под ребра.       Я, без сомнения, сумею получить его сегодня же без принуждения, если через пару часов зажму между палаток, распалю касаниями и не задохнусь от ненавидящего взгляда, столь странного в мгновения, когда с уст срываются рваные стоны.       Но не хочу так и, наверное, всё-таки люблю эту бешеную эльфийскую шлюху.

***

      Зевран — шлюха, это было понятно с самого начала. Как ловко он юлил, извивался, почти из воздуха доставал новые и новые причины оставить его в живых, с потрохами выдавал бывших соратников и тем самым надеялся получить новых!       Пожалуй, уже тогда я отлюбил его в воображении, бесстыдно развалившегося на земле, зажимавшего пальцами еще кровившую рану и несшего какую-то блажь про нерушимость слова и тринадцать способов массажа.       Я — благородный Кусланд, некогда младший сын почтеннейшего отца, проведший ночь не со смазливым пареньком из замковой библиотеки, а с фрейлиной давней подруги моей матери! Я, морщившийся брезгливо от одной мысли об объятиях оголившегося мужчины в полумраке спальных покоев, через год намеревавшийся взять жену из числа дочерей наших вассалов! Я… я сказал «Даем тебе шанс» за всех и не слушал их возражений, подал нанятому убить меня Зеврану Араннаю руку. Шершавой, холодной, цепкой и сильной казалась его ладонь.       Я, как ни постыдно вспоминать, наутро проснулся с глухим задыхающимся стоном в пустой палатке — привиделся, не приходил, не смеялся и не сверкал златом смешливых глаз! Тело горело жарким огнем, когда касался сам себя, кусал губы и давился могущими привлечь чужое внимание вздохами — неправильно, глупо, смешно, пугающе! Мальчишка может проснуться поутру и краснеть, ушедшим сном разгоряченный, не я! Видением несбыточной мечты стал его ночной приход, ласковое тепло объятий и согласная покорность, невозможная для этого по-кошачьи гибкого и дерзкого существа!       Даже запахи вываренной кожи доспехов, светлых волос и пота только почудились. Не мог эльф ночью оказаться в палатке, просто обоняние подыгрывало шутящему разуму и давно не ласкавшему женщин телу. Ибо не сумел бы я, благородный и неизменно владевший собой Кусланд, с первой же встречи всерьез увлечься и переспать с эльфийской развратной потаскухой.

***

      Зевран — шлюха. Сыну потаскушки и высокорожденному дворянину не о чем говорить даже в дозоре, стоит ли заикаться о постели? Тем сильнее хочется с ним болтать, перебрасываться бессмысленными наивно-веселыми остротами, придумывать любые несуразные темы и смеяться точь-в-точь как он, скалить белозубый рот и хохотать до слез, щуря на свет костра пусть не золотые, но серо-зеленые глаза. С приходом ночи жарко целовать улыбчивый рот, гладить плечи неспешно и мягко, размазывать по коже озерные капли непросохшей влаги. Затем…       Здесь снова обрываю себя, называю творящееся в уме низкой и грязной похотью, противной Церкви и Создателю, а затем вскользь величаю этого эльфа шлюхой. Чтобы забыть, не думать, не просыпаться заполночь от пригрезившейся кошачьей поступи и легкого колебания входного полотна, раз и навсегда очертить для себя границу: «Шлюха! Шлюхой нельзя дорожить, ибо она спит с каждым способным оплатить соитие!» К продажным девкам не привязываются, в них не влюбляются, таких не боятся потерять.       Зевран смеется снова, теперь почти беззвучно. Вижу зубы, на миг удается разглядеть розоватые десны. Его, мерзавца, забавляет нерешительность Лелианы и начинает злить пристальный взгляд мечника-Стража, потомка заносчивых владык Хайевера.

***

      — Ты возьмешь серьгу?       Араннай задал проклятый вопрос днем, после того как я поймал его на попытке дезертировать в обход данным когда-то словам «нерушимой» клятвы идти до конца и помогать во всем. Эльф дважды пытался уйти, переговорив со мной, во второй раз мы сцепились как кошка с собакой – велев либо убираться голым, либо оставаться с нами и со снаряжением, я едва не напоролся на обнаженный меч.       Схватка вышла короткой – златоокий едва оправился от недавней раны, и вскоре повторилась давняя картина: Зевран на земле, меж пальцев струится кровь, мертвенная прохлада гномьего клинка щекочет загорелое горло.       «Даю тебе шанс. Последний. Надеюсь, шлюхи способны ценить не только мягкость перин, но и жизнь?» — вопрос, судорожный кивок, взгляд затемнившихся от испытываемого перед остальными унижения глаз, шаг назад и шелест уходящего в ножны меча. Тоскливо-горькая память о шершавой, холодной, цепкой и сильной ладони, сегодня уже не поданной. Сегодня, завтра, никогда. Не повторится полузабытое прикосновение вновь: аристократу и шлюхе можно говорить только на оглушающе-звонком языке скрещенной стали.       — Нет.       — Бери, — в голосе слышатся злость, раздражение и с трудом затаенная обида. — Бери, пока предлагаю.       — А тебе-то что? Возьму, не возьму — разница? — мерзко усмехаюсь краешком рта, откладываю точильный камень и смотрю на подошедшего эльфа снизу вверх, с небрежной наглостью и превосходством. — Или решил за мной как за девкой поухаживать: колечки, изумрудики, сладкие булочки? Тогда с цветов начинай. Или с постели, шлюхе оно попривычнее будет.       — Бери.       Голос упал до шепота, едва слышного и неимоверно напряженного, дрожит от сдерживаемого желания с размаху дать по небритой морде. Наверное, мабари остановил, потому не врезал. Пес подобрался, нутром ощутив угрозу, зарычал. Смеюсь, подначиваю:       — Ну! Давай, либо бей, либо на шею вешайся. Иначе за какие подвиги мне перепала твоя висюлька, шлюхин сын?       — Ты сохранил мне жизнь, — кажется, тяжело даются ему вертящиеся на языке слова. Падают как камни, бросаемые в приговоренного разошедшейся толпой. — Трижды.       Да, трижды. При встрече, при второй попытке уйти и сегодня.       — Надо же, правильно сосчитал! Видать, мамаша не только задом вилять научила? — щурюсь почти как он, снова беру в руки клинок и камень, отворачиваюсь. — Вали, свет загораживаешь.       — Бе…       — Вали, — повторяю громко, отчетливо и с неожиданным ледком. — В четвертый раз не пожалею.       Зевран молча мнется, не сходя с места, будто его к земле приморозило. Мабари поднимается, скалит клыкастую пасть; у костра замолкают препиравшиеся ведьма и храмовник, делает робкий шажок Лелиана.       Но Зевран только размахивается и серьга, блеснув в солнечном знойном мареве, беззвучно уходит под воду где-то на середине водоема. Затем эльф разворачивается и идет к лесу, ровно выпрямившись, как кол проглотив, а я запоздало понимаю, что нечто куда более важное означала ерундовая и дешевая безделушка.       — Зев, — через пару мучительно-долгих и полных борьбы мгновений говорю вслед, не поднимая глаз и даже не надеясь на то, что эльф сумеет расслышать, — ты это… С похлебкой Лелиане помоги. От прошлой аж переворачивало, в рот невозможно взять.       Он всё-таки споткнулся у самого леса, покачнулся. Наверное, от впервые не прозвучавшего «шлюха».

***

      Зевран смеется, блестят прищуренные глаза, бутылка идет по кругу, морочит голову винный вкус. Поднявшаяся Леллиана уходит с Алистером к его палатке, Стэн с лютым озлоблением провожает храмовника глазами.       Подумав, отворачиваюсь от них и нетвердой рукой стискиваю бедро Морриган, впиваюсь в возмущенно кривящиеся уста. В конце концов, даже ведьма — всего лишь похоть.       Зевран смеется дёргано, зло и щемяще-наигранно, терзая янтарно-золотым взглядом мою спину.