Никогда не уходи

Волны бушевали. Красные и яркие, они крутились, хлестали, кипели, будто в котле, и волны те были не водой, не холодной плотной водой — были призрачной, зыбкой кровью, исторгнутой из тел тысяч жертв репрессий, связанных с гонением на Белоснежку. Они шипели, крутили, швыряли из стороны в сторону, и не на что было опереться; пальцы, руки продирались сквозь белые тела покойников, не находя опоры, и призраки хватали за руки, за горло — привидения без тепла и холода, без вида и плоти, — хватали и ускользали из них, и она кричала и сама не слышала своего крика, и захлёбывалась в мутных волнах без плоти, без звука, без времени… Волны крови бушевали, и она разрывала грудь воплем, не слыша его, и голос явился в ответ на этот вопль — голос, разрезавший громаду волн, как острый нож. — Проснись! Реджина, проснись! Голос был острый, твёрдый, как нож, надёжный, как его стальное лезвие, рассёкшее дряблые тела призраков, и она хваталась за него, за прочное крепкое лезвие, за самую лучшую в мире опору. — Проснись! Реджина, это сон, проснись, проснись! Она цеплялась за эту опору, раня руки и срываясь, уже зная, что это — сон, морок, всё, кроме голоса; она выдирала себя оттуда, упорно вытаскивала, но вдруг в кровавом море возникла безжалостная рука в чёрной перчатке, осколком вошедшая в грудь молодому человеку из очередного видения и вырвавшая его сердце, и исказилось в гибельной муке прекрасное лицо несчастного… — Реджина, Реджина, очнись, ну же, очнись! И она очнулась — выдернулась, вырвалась! Проснулась, ещё не видя, не соображая, по тому только поняв, что не во сне, а в яви, что больше не кружило, и нестерпимо болело горло… и руки, намертво стиснутые на отцовских запястьях. — Пить… — прошептала она, и слово продралось по горлу удвоенной болью. Она попыталась разжать руки, и с одной это даже получилось… Холодный край кубка стукнулся в зубы — нет, не по отцовской вине, она сама слепо дёрнулась навстречу; и обод серебряного кубка ткнулся не туда, ударив по зубам и больно прижав нижнюю губу; это было хорошо, потому что боль была настоящей. Как настоящей была и вода. И она пила холодную ключевую воду и не могла напиться. И утверждалась в яви. Сквозь прорези в ставнях лунный свет пробивался острыми серебристыми иголками, растекаясь лужами по кровати. Рыжий размытый свет лампады светил в углу, под сумеречными укоризненными ликами. Тёмные лики портретов… батюшкино лицо, встревоженное. — Как ты тут оказался? — спросила она хриплым усталым голосом. Старый Генри удивлённо приподнял брови: — Ты позвала меня. — Выходит, я кричала на весь дворец? — Нет, — вельможа сидел на краю кровати. Рассеянный со сна, в парчовых туфлях на босу ногу, в тонкой накидке поверх исподнего. Совсем как десяток лет назад. Он подвинулся, усаживаясь ближе, и пожал плечами. — Я почувствовал. Реджину вдруг пронзило острое чувство — она сама не могла бы сказать, чего: доверия, нежности, страха потери, благодарности, защищённости, жалости к себе и к отцу — она сама не знала, чего, но такое щемящее и осязаемое, что стало больно в груди, впервые с гибели Дэниела. И, как раненая, Королева пала вперёд, вцепилась в старика (тот вскинул руку с кубком, стараясь не пролить остатка), ткнулась лицом ему в грудь, обняла и прошептала: — Не уходи, папа… никогда не уходи… никуда не уходи… пожалуйста.