***
С тех пор, как я покинул Уэльс, прошло уже почти шесть лет. Шесть лет, утопленных в вине. Прижатых тяжестью бесполезно упущенного времени на самом донышке мутно-прозрачной бутылки. Шесть лет – это достаточно много для того, чья жизнь осталась за проливом? Там, на валлийских берегах, за спиной и за волнами осталось то, что когда-то было для меня… всем? Нет. Не так. Сперва всё перестало существовать. А уж потом мне пришлось… нет, не так. Снова, снова не так. Я виноват в этом сам. Я знал, на что иду, вгоняя в глазницу старый охотничий нож сыну торговца, который вдруг решил, что развлечься с чужой женой, предварительно избив её так, что она не могла даже подняться - хорошая идея. В тот день я потерял всё. Угрозы, нападения, жалобы и реки золота сделали своё дело – я не стал дожидаться на пепелище дома повозки, которая увезёт меня к виселице, а выбрал другой путь. Путь на трап корабля до Нормандии. И ступил я на него с левой ноги. Моряки говорят, это плохая примета. Врут, наверное. Я-то в приметы не верю. Куда уж там. Может, мне стоило принять судьбу. Я верю в судьбу. А ещё верю в то, что я творю её сам. Посыпать голову пеплом, как я тогда думал, я не собирался. Как наивно. Жизнь-то одна. Моя жизнь. Отнять её я не дал. Гордый, упорный… был тогда, шесть лет назад, оставляя за спиной искалеченную и сломанную женщину на руинах нашей той жизни, жизни до черты, так символично обрушившейся прогоревшей крышей старого дома. Оставив ей своей последний дар в виде того самого купеческого сынка с ножом в глазнице, я понял, что больше от меня здесь не зависит ничего. Да и от неё тоже. Бесконечный бег – это весело. Путать следы… Но не для меня. И вот я во Франции. Там, где связи этого жирного ублюдка бессильны. Скажете, цинично, мол, я поступил, оставив калеку-жену без гроша и крыши? Да. Но так выживет хотя бы один из нас. И я выжил. Шесть лет я «выживал» на самом дне, спуская полученные христарадничеством монетки в самых вонючих и заблёванных кабаках Кана. Упав на дно этого мира и растворившись в маргинальной массе калек, матросов и просто слабоумных зассанцев, я, так и не найдя себя там, где мне ничего не угрожало из прошлого, не придумал ничего лучше, как утопить амбиции в дырявой кружке и просто плыть по течению. Течению самого дешёвого вина, наполовину разбавленного тухлой водой и, вероятно, ещё какой-то мочой. Так бы мне и умереть, наверное, но, видит Бог, не такая смерть мне уготовлена. Мне не должно умереть просто так. И в один прекрасный день я завербовался добровольцем в морскую пехоту на какой-то бриг. «Сорока», кажется? Матрос из меня вышел бы не лучше, чем из задницы – мортира, а из мушкета стрелять я умел, хоть руки и дрожали. Треуголка пафосно водрузилась на отросшие волосы. На трап я снова ступил с левой ноги.***
Точно, причина быть тут у меня есть. Я здесь, чтобы убивать британских солдат. Да и вообще всех, на кого укажет командир засаленным, жёлтым и мерзко-крючковатым пальцем. Пробоины по обоим бортам мало что оставили от прежнего гордого вида корабля. Больше не расправить ему крылья, которые кто-то отчаянно рифил в последний раз. Из раздумий на коленях, за каким-то ящиком, меня вывели мушкетные выстрелы и крики на так хорошо знакомом мне языке. Англичане берут то, что осталось от корабля, на абордаж. Стоны раненых всё затихали. Горстка солдат и парочка затесавшихся к ним матросов с каким-то дрекольем пятились в мою сторону, вяло отстреливаясь из того, что было. После каждого выкрика и каждого залпа их становилось ещё меньше. Как и британцев. Трупы с плеском валились за борт. Но что толку-то? Первые красномундирники были уже совсем рядом. Палубу заливало кровью. Горло саднило. Но руки больше не дрожали. Я понял это, когда, подхватив мушкет и опёршись на него, со стоном поднялся и, став плечом к плечу с тремя выжившими и потрёпанными солдатами, прицелился в расплывающееся в дыму и огне красное пятно. В красные мундиры. Это ведь мой выбор. Моя судьба. Я же говорил, что верю в судьбу? Мне не должно умереть просто так и потому сегодня я умираю за Францию. С обеих сторон грянули выстрелы.