memorija

Слепой вваливается в квартиру взбешенный, тяжело и загнанно дышит, а дверь скулит ему в спину несмазанными петлями. Сфинкс едва успевает проводить его изумленным взглядом, выцепить узкую спину в поношенной рубашке, спутанные длинные патлы, хоть бы раз расчесался, вот же. Сфинкса вдруг обжигает воспоминаниями, на секундочку он забывает, как дышать – Слепой такой Слепой, что Сфинксу почти больно. Хлопает еще одна дверь – дверь комнаты воспитанника, Сфинкса прошибает догадкой, а еще он успевает несколько раз пожалеть, что не может впечатать кулак в стену. Слепой садится на пол, выбивает из пачки сигарету, отыскивает зажигалку в кармане джинсов, затягивается так, будто это последняя сигарета не на сегодня, а вообще. Он думает о том, что дым, наверное, быстро разнесется по комнате, и Сфинкс непременно его учует. Но сейчас ему наплевать. Слепому все равно на все негласные правила приличия в их со Сфинксом квартире. Слепой даже не хочет поинтересоваться, а какого, собственно, черта это все происходит. Он хочет просто подойти и хорошенечко врезать по скуластому хищному лицу человека, который его, в общем-то, вырастил. Для себя вырастил, тут же добавляет он мысленно. Вырастил-выпестовал, вылепил себе нового Слепого, вцепился клешнями, с другого круга вытащил, выволок, наплевав на все законы мироздания. Перо чайки, последний подарок Шакала. Сфинкс имел, наверное, какое-то на то право, право человека обиженного, друга брошенного, человека, многих утратившего на пепелище того Дома. Но Слепой – подросток, который все вспомнил, которому только пятнадцать, и вся его привычная картина мира разбита ко всем чертям, и от этого жжет-печет только больнее. Отвратительно, если честно. Слепому хочется взвыть и на стенку броситься, только этот жест отчаяния слишком присущ тому, кем он никогда не являлся и теперь уж, конечно, никогда и не станет. Слепому очень не хочется быть заменителем, двойником и куклой, он закуривает вторую, а перед глазами все стоят картины их общего со Сфинксом прошлого: и их знакомство, и их стая, и Лось, и выпуск. Он не может сейчас объяснить, почему тогда поступил именно так или иначе, да и не он это был, а тот, другой Слепой, который предпочел Сфинксу Лес. Слепому не хочется спросить, какого черта он все это вспомнил, Слепому хочется все же ударить Сфинкса, а потом все же спросить, а какого черта Сфинкс вырастил его именно таким, совершенно непохожим на того, домовского, навеки утраченного. Сфинкс молчит за дверью, расхаживает по квартире, нервно меряет комнаты шагами. Жалеет, наверное, что Русалка в очередной раз исчезла – вот у кого по-настоящему получилось бы все объяснить и успокоить, а тут ему так сложно, так тяжело - пятнадцатилетний подросток Слепой совершенно невыносим. Слепой криво улыбается своим мыслям об опекуне, ловит очередной укол ревности где-то в районе сердца – от одного упоминания Русалки его передергивало что тогда, что сейчас. Наверное, пора бы в этом признаться, раз уж так все сложилось. Слепой не ненавидит ее совершенно, в конце-концов, каждый заслуживает счастья, даже если кому-то другому очень больно. Слепой бессилен, он ведь даже не может вернуться в Лес, в свой единственный и настоящий Дом, потому что Сфинкс не дал ему выхода, Сфинкс не дал ему выбора. Сфинкс забрал его себе окончательно, бесповоротно, приучил к себе, к своему голосу, к сигаретному дыму, к своим рассказам. Сфинкс говорит – Слепой видит, так было, так будет, так положено с начала времен, когда Сфинкс был желторотым Кузнечиком. Слепой приручен, приучен к нередким теплым взглядам, он чувствует их кожей, а еще у Сфинкса глаза зеленые. Зеленый – любимый цвет Слепого, цвет весны, цвет травы, цвет Леса, цвет Сфинкса, любимый цвет, любимых глаз. Слепой курит и понимает, что ничего не может. Слепой – обычный худощавый подросток в растянутых свитерах, ему пятнадцать, от ребенка его отличает лишь то, что теперь регулярно сбиты костяшки, а не колени. Ему по-прежнему приходиться бороться за место под солнцем. Но теперь, он, по крайней мере, этого солнца хочет. Теперь Слепой, по крайней мере, это солнце любит, Наружность эту чертову, неправильную, любит, всем неправильным сердцем своим. Потому что Сфинкс так захотел, так придумал, вбил в него эту любовь, вытравил где-то на подкорке, на чем-то ужасающе внутреннем, от этих мыслей Слепой становится совсем беспомощным. Слепой никогда не будет тем самым, домовским, прежним. Круги не повторяются, и слишком многое было утрачено там, на развалинах, на останках того, что было их миром. Слепой никогда не будет значить для Сфинкса столько, сколько значил другой он, его предшественник. И это не его вина. Осознание больно бьется в висках - Сфинкс его вырастил-выпестовал, для себя его нового вылепил, чтобы был другой, чтобы не повторять ошибок, чтобы не бередить старые раны светлым образом, только это, похоже, очередная ошибка. И Слепой чувствует себя загнанным в угол, раненным и беззащитным. Виноват чертов Сфинкс, которого придушить хочется, только в груди что-то очень жжется, а по лицу растекается забытое мокрое-соленое. Слепой не знает, что сказать, как описать ту гамму чувств, которые он испытывает по отношению к человеку, что сейчас выжидает за дверью. Слепой не знает, как это назвать, ему не хватает слов, ему не хватает образов. Все плывет-плывет, проплывает мимо, от эмоций ему почти плохо, и ощущения такие, будто налакался Лунной дороги, но почему-то приходится оставаться в трезвой памяти, здравом уме. Ему надо сказать что-то совершенно точно, прямо сейчас. Слепой поднимается, делает шаг на нетвердых ногах, паника накатывает ледяной волной, оседает тяжестью на плечах, он выговаривает, замирая перед безмолвным Сфинксом, весь такой из прямых линий, болезненно-четкий в расплывающейся реальности, срывающимся, разволнованным голосом: - Я все помню. Я все помню. Кузнечик.