С возвращением

Семь. — Вы не особенно боитесь. Взгляд мужчины — цепкий и жесткий, внимательный и изучающий, смутно знакомый до спазмов где-то в груди, и доктор не может ответить на провокацию легкой усмешкой, занятый попытками вспомнить, где и когда. Тысячи вопросов, кристально ясных, только мешают, и Джон с плохо скрываемым раздражением отбрасывает их, подбираясь к чему-то затертому и старому на самом днище собственной памяти. Руки незнакомца изящно сложены на рукояти зонта-трости. Ватсон задерживает взгляд на них на пару мгновений, скользя взглядом снизу вверх по темному нейлону. — Вы не особо пугаете, — чуть отрешенно сообщает Джон. Мужчина исторгает серию сухих смешков, в искренность которых совершенно не верится. — Да. Весьма бравый воин, — пару секунд молчания.- Бравый по-моему — мягкий синоним слова «глупый», вам не кажется? Он отпивает глоток до отвращения кислого вина, хмурится и мысленно обещает себе покинуть бал, когда опустошит бокал. Равномерная мелодия вальса доносится откуда-то издалека, как будто бы это не он стоит в огромном зале, выряженный как какой-то щегол, но чужая ладонь, затянутая в белоснежный лоск перчатки касается плеча. Он разворачивается. — Я хотел бы пригласить вас на танец. — Мы незнакомы. И мужчинам не принято танцевать вместе. — Не делайте вид, будто бы вам не все равно. Развеем вашу скуку. — А репутация? — Вы не из этого города, не из светских кругов, так что никакого ущерба. — Как вы узнали? — Расскажу чуть позже, если примете приглашение. Чужие руки, незнакомые и на ощупь лайковые* — из-за перчаток — осторожно, но настойчиво выпутывают из пальцев фужер. — К тому же, какая разница, каким способом разгонять по жилам кровь: свистом пуль над головой или жутким скандалом. — Вы интригуете. — Это было несложно. Так вы идете? Он не может не улыбнуться, стягивает с руки перчатку и отпускает ее** — та падает на пол нелепой кляксой. В ответ слышит сдержанный смешок, когда вкладывает свою ладонь в чужую. Шесть. — Что связывает вас и Шерлока Холмса? — резкое обрывание лирики. Голос стремительно холодеет, и Джон понимает, что приближается ближе к делу. — Я его едва знаю. Мы познакомились…- Ватсон задумчиво щурится, выпутываясь из плена смутных образов, наполнивших голову.-Вчера. Следом — открытая издевка, брошенная провокации ради. — Вчера съехались, а сегодня уже преступления вдвоем расследуете. Видимо, завтра появится счастливое объявление в газетах. Джон не реагирует на насмешку, занятый мучительной попыткой вспомнить. Голову, кажется, разрывает, но что-то совершенно невозможное как будто бы стучится Ватсону с обратной стороны разума. — Кто вы? Ответ незамедлителен. — Заинтересованная сторона. Церковь пуста, и чужие шаги раздаются особенно громко. Он выпрямляется в конфессионале, пристраивая находящееся до этого в его руках Евангелие на деревянный аналой***. Исповедь частная, и личность кающегося неизвестна, но пастору и нет до нее дела: тайна исповеди в любом случае должна быть соблюдена. Он даже не успевает открыть рта, чтобы поприветствовать заблудшего. — Здравствуйте, проповедник. Признаюсь, я занимаюсь подобным впервые, так что дайте мне знать, если я сделаю что-то не так. — Обращайся ко мне «отец», сын божий. Что тревожит душу твою? — Хорошо, отец, но я здесь не с целью исповедаться. Он кидает заинтересованный взгляд на полуприкрытое — оставлена лишь крохотная щель — окошко между ним и кающимся. — Не подумайте, что я считаю себя безгрешным и ставлю выше окружающих. Нет, совсем нет, но сейчас я на перепутье, отец, и мне необходим совет. — Совет от католического пастора? — Да. Я хотел бы узнать ваше мнение по поводу моей проблемы. — Хорошо. Я слушаю тебя, но помни, что необходима искренняя правда, дабы бог услышал твои мольбы. — Не сомневайтесь в моей честности, отец. Пара секунд тишины. — Что ж, буду краток — я полюбил одного человека, мужчину. Никогда я не был подвержен греху блуда или мужеложства, но, отец, этот случай действительно выдающийся, поскольку ранее я искренне считал себя равнодушным к любым проявлениям духовных чувств. Тем не менее, я влюблен в него, влюблен так, как никогда не влюблялся ни в одну женщину. Что же мне делать в этом случае? — Церковь не одобряет мужеложства, агнец божий. — А вы? Он удивленно замолкает. Переспрашивает: — Я? — Да, отец. Назначите ли вы мне реквием за эти чувства? Он долго и потерянно молчит. Наконец, осторожно откашливается, надеясь, что этого не было слышно, и тихо, подбирая слова, произносит: — Я не считаю, что любовь может нести в себе грех, если же она правдива и искренняя. С той стороны доносится шорох, и в окошечко просовывается сложенный вчетверо лист. Он видит собственное имя, написанное на наружней стороне, и теряется окончательно. — В таком случае, отец, примите мою благодарность. Вы помогли мне принять единственное верное решение. За перегородкой исповедальни затихают равномерные шаги. В послании — адрес Пять. — С чего вы им интересуетесь? Я полагаю, вы не друзья. Ватсон тянет время, настороженно вслушиваясь в чужие слова и разгребая свои же детские воспоминания одновременно. Правда — где-то под ними, глубоко, но Джон и понятия не имеет, насколько. — Вы узнали его, — спокойно, но все так же холодно. Джон морщится. С губ едва не слетает: «Я почти узнал вас». — Я вас уверяю — фильм был типичнейшим представителем своего жанра. Нам не стоило тратить на него время. — Бросьте. «Шербурские зонтики» — любимая мелодрама моей сестры, а, поверьте, у нее на них отменный вкус. — Не сомневаюсь. — Ваш притворный скептицизм я могу расслышать даже отсюда. Сейчас вечер — зимой темнеет рано — и он не может не воспользоваться малым количеством людей в такое время на улице, самым неподобающим образом ухмыляясь в поднятый воротник пальто. Каким-то неуловимым образом его выражение лица считывается собеседником, и незамедлительно следует ответный выпад. — А вашу непристойную ухмылку видно с соседней улицы. — Она ни разу не непристойна, поспешу заметить. — Именно такая. Вы и представить себе не можете, насколько. Одновременная усмешка с двух сторон без капли злобы или надменности. — Ваш посыл не остался неуслышанным: в следующий раз пойдем в салон на Риджент-стрит. — Хорошо. Но только позвольте один вопрос. — По поводу «следующего раза»? Примите мои извинения, если я был чрезмерно поспешен. — Немного другое: вы сейчас направитесь домой? — По видимому, да. — Тогда почему бы нам не поехать ко мне? — О. Вот как. Сейчас? — Да. — Я согласен. Четыре. Трель пришедшего сообщения. Ватсон вытаскивает телефон, прочитывая сообщение. Красноречивое «ШХ» выявляет отправителя. — Надеюсь, я не отвлекаю вас, — откровенная ирония, как и положено, небрежная, мимолетная. Действительно знакомая. — Нет, не отвлекаете. Совсем. Джон как будто бы повторяет уже сказанную когда-то давно фразу, замечая, как во взгляде мужчины что-то неуловимо меняется. Дежавю. — Полагаю, у вас нечасто бывают такие пациенты? — Какие? — Как я. Он издает негромкое хмыканье, фиксируя повязку, затягивает бинты плотнее, получая в ответ едва слышный судорожный вздох — и удовлетворенно кивает сам себе. — Нечасто. Поднимите руку. Тут и клиника и не самая подходящая для раненых богачей. — Я вижу. — Не драматизируйте. Вас только задело. — Тем не менее, это все еще считается преступлением. — Ваше высказывание не отменяет факта, что вы разводите лишнюю панику. Он завязывает прочный узелок и прячет его за нижними слоями бинта. — Не туго? — Немного. — Так и должно быть. — Надеюсь, спать смогу спокойно. Он явно собирается что-то ответить, но отходит от пациента, не замечая внимательного взгляда в спину, склоняется над столом, вытаскивает из ящичков несколько ампул, вчитывается в короткие надписи на них. Вежливый, на грани учтивости кашель, привлекающий внимание. — Надеюсь, я не отвлекаю вас. Сарказм можно вылавливать из воздуха пальцами. — Нет, не отвлекаете. Совсем. Он нарочито возится подольше, но в конце концов все равно вручает две запечатанные ампулы пациенту. — Морфий. Если будет слишком больно. — Благодарю. Я загляну на перевязку… — Через два дня. Он добродушно усмехается. — Через два дня. И получает в ответ улыбку. Три. — Если бы вы перебрались в дом номер 221б на Бейкер-стрит, я с удовольствием буду выплачивать вам определенную сумму, чтобы облегчить вашу жизнь. Мужчина вытаскивает записную книжку, что-то вычитывая из нее. Джону кажется, что он издевается, окончательно путаясь в догадках и предположениях. — Почему? У Ватсона начинает болеть голова, но воспоминания уже близко, на расстоянии вытянутой руки. — Потому что вы небогаты, — говорит так, будто бы это очевидно. Солнечные лучи путаются в его волосах, будто в рыба в сетях. Он широко улыбается, торопится, оскальзываясь в траве, и его простая майка — кажется, лен — задирается, демонстрируя еще детский, чуть округлый живот. — Давай быстрее. Ты не можешь пропустить барсука. — Могу, успокойся. И смотри под ноги. Он ведет через лес, и колючие ветки нещадно хлестают его по плечам. — Не нуди. Тебе точно понравится. — Ты не можешь знать наверняка. — Не порть мне удовольствие, Майк. Я хочу увидеть твое лицо, когда ты взглянешь на эту нору. — Хорошо, что я снял костюм — испортил бы окончательно. La Mama бы ругалась. Он оборачивается взглядом выискивая ведомого, а потом замирает, отворачивается обратно и трет чуть покрасневшие щеки. Ничто не остается незамеченным. — Хм. — Что? — Ты здоров? У тебя кровь прилила к лицу. — Мне жарко. — Скажи, если станет дурно. — Обязательно, мам. — Мамочка. — Ладно, мамочка. И поторопись уже. В ответ — смешливый взгляд. Он не может видеть, как за его спиной «мамочка» расстегивает еще одну пуговицу рубашки, неслышно хмыкнув. Два. — Это все? — Вам решать. Я думаю, вас предупредили, что надо от него держаться подальше, но по вашей левой руке вижу, что этого не будет. Джон долго молчит, не желая выныривать из собственного разума — голос все еще казался знакомым, и сейчас разгадка была уже совсем близко — но чужой реплики он не пропускает. — Что-что? — Поднимите. Джон напряженно всматривается в лицо мужчины, но все-таки медленно поднимает руку. Незнакомец преодолевает разделявшие их два метра, стремительно приблизившись. Ватсон отдергивает ладонь. — Не трогать. Мужчина посылает Джону взгляд, красноречиво продекламировавший «Не-ведите-себя-как-ребенок». Ватсон щурится. Возвращает руку на место. Мужчина в костюме легко касается кожи. — Господи, господи, господи, господи-и-и-и… — Надо же. Ты ведь никогда не был религиозным. — Заткнитесь уже. И п-поцелуйте меня. Он трется, щупает, нетерпеливо ерзает на отвратительно твердом столе в кабинете главного военного стратега. Он распален, возбужден, он сейчас весь — лишь один из тысячи нервных окончаний в чувствительной подушечке пальца. Ему жарко снаружи и изнутри, его мушкет непозволительно небрежно брошен где-то у входа, как и чужой мундир, а в нем самом — все три фаланги указующего перста. Они нагло нарушают дисциплину, но сейчас не до этого, потому что во время поцелуя они сталкиваются зубами, кто-то шипит, получая в ответ жесткий укус в основание шеи. — Да прекращайте тянуть, — на одном дыхании. — Приказываешь вышестоящему? — Плевать. — Охотно верю. — Вы хоть когда-ниб-б… Боже!.. Громкий стон. Второй палец. — Продолжайте, офицер. — Не затыкаетесь, д-да? — Ммм, думаю, нет. Пара мгновений сбившегося дыхания. Нетерпеливый скулеж, а потом он опять обретает способность говорить. — Просто трахните меня наконец!.. — Неплохо. Думаю, ты сможешь дослужиться до командира эскадрона. — К-кавалерия? — Имеешь что-то против? Третий. — Н-нет! — Вот и славно. Один. Джон дергается, ощущая, как заполошно колотится сердце где-то в гортани. Ноги предательски подгибаются, голову разрывает сотней неожиданных воспоминаний, но чужие руки удерживают Ватсона в положении стоя, не позволяя отстраниться. — Ты?.. Джон поднимает глаза наверх, сталкиваясь с проницательным взглядом напротив. Он серьезен, но теперь в нем нет ни напоминания о пронзительном холоде, только любопытство. Молчаливый кивок. Он узнал. — С возвращением, Джон. Ноль.