Та ещё тварь!

— Тина, кто там у нас следующий? — Персиваль Грейвс (мужчина в самом расцвете сил, правая рука главного врача Серафины Пиквери, а по совместительству — один из лучших хирургов Восточного побережья) спустя почти двадцатилетнюю практику всё ещё не слишком уютно чувствовал себя в приёмном покое. До отвратительности преданно заглядывающая же в рот практикантка своим нездоровым энтузиазмом заглушала последние жалкие ростки хорошего настроения.       Персиваль любил свою операционную. Чуть заметную вибрацию системы вентиляции, яркий холодный свет, чутко-настороженную внимательность ассистентов, не переходящую, впрочем, в детское обожание. Тишину, умиротворённых наркозным волшебством пациентов, ничем не нарушаемый извечный ход вещей: оперативный доступ, приём и выход из операции. Ничего непредсказуемого, алогичного, глупого.        Когда Грейвса спрашивали о внезапно развивающихся осложнениях, «заваливании» давления, ранениях сосудов и прочих классических для хирурга поводах понервничать, он жёстко улыбался и быстро «прощупывал» интересующегося на глубину знаний протоколов ведения данных эксцессов. Обычно на шестом-седьмом: «Не удалось нормализовать состояние витальных функций, продолжайте!» экзаменуемый начинал мямлить что-то вроде: «Действовать по ситуации?», на чём Персиваль и заканчивал допрос. Он быстро накидывал чёткую последовательность дальнейших тактик и отправлял «коллегу» учить матчасть.       «Не нужно изобретать доступ к почечной ножке через среднюю черепную ямку, мои будущие Каррели и Кушинги! В девяносто девяти случаях из ста на так называемую „импровизацию“ хирург идёт, потому что и понятия не имеет о наличии протокола по ведению развившегося осложнения». Таким образом, можно было представить, как неуютно было Грейвсу этим утром на вынужденном дежурстве в приёмнике. Люди, псевдоделовая суета, хаос, очередь, практикантка… Не прошло и двух часов с начала смены, а ему уже трансплантация комплекса «сердце-лёгкие» казалась не таким выматывающим делом. Хотелось спрятаться в кабинете у Серафины (они же были однокурсниками), уйти за кофе и не вернуться, даже взять дополнительные часы лекций, но… Но Тина Голдштейн уже подаёт следующую карту и объявляет звенящим от избытка благоговения голоском: — Ньютон Саламандер, двадцать девять лет, предъявляет жалобы на боль, отечность, чувство жжения в левом ухе. Со слов пациента: «играющая собака укусила за ухо». Грейвс слегка бледнеет и незаметно сжимает кулаки уже на «Ньютон Саламандер», но обречённо дослушивает до:«При осмотре на внутренней поверхности левой ушной раковины укушенная рана, края ровные, диаметром от 0,5 до 2 сантиметров, не кровоточит. Рана отёчна, гиперемированна. При пальпации резко болезненна. Острота слуха не нарушена». Молодое дарование жаждет действий: — Мистер Грейвс, там только пару швов наложить, собака привита — есть документ… Можно я сама сделаю? — Идите…выпейте кофе, Голдштейн. Сделайте пока небольшой перерыв, а я лично займусь мистером… Саламандером, — Персиваль решительно выдёргивает из цепких рук бумаги и направляется к палате. Тина не желает прерываться ни на миг: она с плохо скрываемым негодованием уже открывает рот, но Грейвс в данный момент убедителен как никто. — Марш отсюда! Или будешь всю жизнь оторванные мочки пришивать! Обиженная «коллега» наконец-то удаляется, и Персиваль с неожиданно хищной ухмылкой заходит внутрь. — Какая…чудесная встреча, радость моя! — он привычным движением закрывает жалюзи, бросает карту на свободную койку и вплотную приближается к растерянно замершему на краю стула молодому человеку. — П-перси? — «мистер Саламандер» съёживается ещё сильнее и шире распахивает и без того огромные глаза. — Что… Ты разве не…у себя в отделении? — Нет, Ньют, я не у себя — чтоб Геллерту пусто было: сорвался к своему британцу и не посмотрел, что его светлость — дежурный хирург сегодня, — Персиваль надевает перчатки и твёрдо разворачивает голову пострадавшего к свету. — Но, не сказать чтобы это не привело ни к чему…интересному, правда? И как мне понимать твоё ранение, любовь моя? И почему не позвонил сразу? Ньютон старается незаметно потереться щекой о латекс перчатки и тихо вздыхает: — Ты работаешь, Перси… А это пустяки — просто Лита ещё не привыкла к…ласке. Она испугалась, а я замешкался и… Сам подставился, — он поднимает виноватый взгляд и горячо продолжает. — Всё хорошо! Ты бы и не заметил… Грейвс раздражённо раздувает ноздри. — Разумеется, я — такой кретин, что не увидел бы швов у тебя на ухе! — Как швов?! — Ньют даже на мгновение распрямляет сутулые плечи. — Может, не надо, а? Так заживёт… — Вот где-то ты разумнее всех, радость моя, а в чём-то — дитё малое! — Персиваль отпускает непутёвую головушку и пододвигает к себе столик с инструментами. — Надо шить, надо… Не бойся — я ж любя. — Когда ты так говоришь — мне страшно становится, — его радость не отрывает взгляда от загадочных медицинских изделий. — Кстати, у нас в аптечке перекись была. Я всё обработал, чтоб ты знал. Только Лита, бедная, переживает сильно — она под стол на кухне забилась и не выходит. Я уже и угощение пробовал, и объяснял, что не сержусь… Вот как теперь… Ай, Перси! — Это анестезия, потерпишь… Сейчас занемеет, — Грейвс откладывает шприц и грустно вздыхает. — Лита, значит, переживает? Ох, знал бы ты, как мне иногда под стол забиться хочется от твоих выходок! У меня полголовы поседело за относительно недолгий период нашего знакомства, радость моя! Человеку почти тридцать, а всё туда же — к собаке целоваться лезешь… Вообще, кто тебе важнее: я или эти твари? Ньютон Саламандер молчит несколько томительных секунд и, опуская голову, шепчет: — Твари… Персиваль замечает мелькнувшую в уголке любимых губ улыбку, но решает в этот раз немного проучить паршивца. Он демонстративно вскакивает со стула и решительно сдирает с рук перчатки. — Ах так! Пусть тогда тебя кто-нибудь другой латает, тварелюб несчастный, — Грейвс не обращает внимания на любовника, испуганно приоткрывшего рот, и твёрдым шагом выходит из палаты, натыкаясь на… — Голдштейн! Иди закончи — анестезия стоит, два шва наложишь, понаблюдаешь три часа и отпустишь, всё ясно? — Да, мистер Грейвс! — Тина подпрыгивает на месте от радости и бросается в бой. Персиваль усмехается про себя и решает, что теперь точно заслужил небольшую передышку — он идёт к кабинету Серафины (всем известно, что секретарь главного врача готовит лучший кофе во всей больнице и её окрестностях). Затем дежурство течёт своим чередом: Грейвс почти приноравливается к текучке пациентов, к раздражающим сиренам неотложек, к Тининому немому восторгу, с которым она встречает простейшие манипуляции в его исполнении. Почти приноравливается, но всё же — он искренне рад, когда смена подходит к концу. Пообещав Голдштейн как-нибудь взять её ассистентом на операцию (голова у девочки толковая, может, перерастёт со временем это детское поклонение) и мысленно настроившись на серьёзный разговор с Геллертом (любовь любовью, но если напарник ещё раз выкинет подобный фортель — хрена с два Грейвс его прикроет перед Серафиной), Персиваль отправляется домой.       Он ждёт на пороге привычной картины: разномастного собачьего лая, шипения их единственного кота — Криденса (Грейвса несколько…насторожило такое странное имя, но Ньютон заверил его, что с латинского это значит всего лишь — «доверие») и щебетания самого хозяина зверинца, но сегодня его встречает необычная тишина. Персиваль растеряно говорит в пустоту: — Ньют? Лита? — он заглядывает на кухню, поднимается на второй этаж и вдруг слышит отчётливый всхлип, доносящийся из их спальни. Грейвс решительно распахивает дверь, и перед ним предстаёт загадочная картина: Ньют лежит на животе поперёк кровати и обнимает подушку Персиваля («Да, на моей наволочке вышиты мои инициалы! Вот такой я самовлюблённый придурок, мистер Саламандер. Всё еще не против остаться на ночь?»), громко шмыгая носом. На почтительном расстоянии на ковре расположились полукругом три виноватые морды: Лита, Якоб и мелкая противная собачонка, которая не любила Грейвса больше всех. В отместку тот не запоминал её кличку. А на тумбочке примостился встревоженный Криденс — он, кстати, первым заметил появление Персиваля и отреагировал возмущённым шипением. — Что здесь происходит, радость моя? — Грейвс присаживается на край постели и кладёт руку на периодически вздрагивающее худое плечо. Ньют в ответ переворачивается на спину, с молниеносной скоростью подтягивает острые колени к груди и заглядывает покрасневшими глазами Персивалю в лицо. — Ты…вернулся? Ты… — он отбрасывает изрядно помятую подушку и внезапно утыкается опешившему мужчине куда-то в живот горячим лбом. — А куда бы я делся, скажи на милость? — Грейвс аккуратно гладит встрёпанную макушку, стараясь не задевать повязку, вдохновенно наложенную Тиной. — Ну что, что такое, а? Лита, вон, смотрю, тебя простила… А… — Я думал — ты меня бросишь! Из-за тва-а-рей… — Ньют снова громко всхлипывает и прижимается крепче. — Прости меня, Перси… Я тебя… Тебя… Персиваль Грейвс (мужчина в самом расцвете сил, один из лучших хирургов… И так далее, и так далее… А ещё много лет влюблённый в одного человека по имени Ньютон) поднимает заплаканное лицо за подбородок и мягко говорит, перемежая слова летучими поцелуями: — Глупый… Мой…и я…тебя… Думаешь, не знаю…как я…в твоём… телефоне… записан? — и, вытирая большими пальцами влажные дорожки с любимых щёк, отвечает сам себе. — «Та ещё тварь».