Ни о чём тебя не попрошу

«Это круче секса, Юрочка», - сказал ему осоловелый Никифоров, развалясь после тренировки на скамье запасных у катка. Плисецкий на это только плечом дергал и расшнуровывал коньки, а свинья эта чертова краснела и в Виктора глазками стреляла. Плисецкому на них откровенно похуй. Пусть хоть искончаются в своем парном, как Крис в конце своего выступления. Кацуки-Никифоровы прогоняли показательную программу для финала Гран-при в Японии, а Юрочка Плисецкий решал глобальную проблему, заставляющую его дергать шнурки тренировочных коньков, словно это они виноваты. Вот уже завтра прилетает Отабек со своей группой поддержки и тренером, и что делать самому Плисецкому в связи с этим, он пока не понял. И даже шестнадцать лет, стукнувшие полгода назад как-то ситуации не облегчали. Отабек оставался… Отабеком. От взглядов его топился лед, но сам Алтын себе не позволял ничего лишнего. Как он справляется, Плисецкий даже думать не мог... И какого черта Алтын тянет и чего ждет - тоже. (Зима в Нагое хуже даже, чем в Питере: здесь теплее воздух, но дуют такие ветра, куда там Балтике. Юрий мерзнет постоянно, кутается в шарф и куртку, но покрасневший нос выдает в нем не самого счастливого человека на острове. Спасибо, Япония, что без тайфунов.) Вот приедет завтра Отабек… и что? Послезавтра финал, тут не до нервных встрясок. Значит, после проката и награждения. Не раньше, а то… мало ли что. Год назад Юрочка побежал бы выяснять отношения, стоило бы только Отабеку сойти с трапа самолета, но это было год назад. Год горячих снов, тоски, километров текста и многих часов разговоров в Скайпе между Питером и Алматы. Плисецкий ввел Фельцмана в ступор своей работоспособностью, своим желанием и стремлением сделать лучшую программу, золотую программу, пусть даже тело вытянулось на три сантиметра в высоту, хотя его никто не просил. Юрий Плисецкий - рожден побеждать и делать невозможное, и он адаптировался невероятно быстро к новому себе, к новым рукам и ногам, переломался настолько быстро, насколько это возможно без опасности для здоровья. А еще он понял, что влюбился. И это было даже больнее, чем ломаться, выстраивая себя заново. Телефон звякнул оповещением. Отабек выставил фотографию в Инстаграме – аэропорт, город не указан. Ха. То ли Плисецкий не знает, где у них пересадка. Дурацкий рейс, очень длинный, но лишняя половина суток на земле в самый раз, чтобы выспаться перед последним рывком до Нагои. Выдохнув, Плисецкий отправился в гостиницу. Черт с ними, с Виктором, с Кацудоном. У него завтра друг приезжает. Это важнее всяких там пиздостраданий. Команда Казахстана (Отабек и группа поддержки) прилетели точно в срок. Двое суток до соревнований, мужчины первые на амбразуре льда, как обычно. Коньки не шнуровались. Плисецкий рычал зверем, дергая завязки, пока тень не накрыла его необутые до конца ноги, и негромкий голос не прервал издевательство над безответными шнурками. - Юр. Ну, опять? - Ага… - кивнул Плисецкий, крепко обнимая присевшего рядом Отабека. - Давай еще раз и спокойно, договорились? - Ага. Ты чего так рано? - Отпросился. На тебя посмотреть и потренироваться тоже. Плисецкому словно большая кошка мурлыкнула на ухо – так стало тепло и щекотно где-то в солнечном сплетении. Отабек здесь – все будет хорошо. Он мгновенно перешнуровался и вылетел на лед, сверкнув улыбкой. Алтын вышел следом, мягко толкнулся от бортика, кивнул знакомым фигуристам. И прикипел взглядом к тонкой черной фигурке, к плещущимся пшеничным волосам. Плисецкий не красовался – проходил в разнобой по элементам, от простого к сложному, прошелся по дорожке, вытянул красивый кораблик и зашел в бильман, от которого у Отабека дрожь прошла по пояснице – гнется, зараза, словно каучуковый. К Алтыну подъехал Виктор, кивнул на Плисецкого: - Послезавтра вас всех порвет в клочья и не обернется. - Обернется, - спокойно ответил Отабек. – Обязательно. С высшей ступени, но обернется. Виктор фыркнул и раздраженно ткнул умиротворенного Отабека пальцем в плечо. - Ты сколько телиться будешь? Или он тебя должен еще год ждать? – спросил он, на что Алтын только сощурился, не отрывая взгляда от Юрия: - У нас много времени. И твое ли это дело, Никифоров-Кацуки, а? Ответить Виктор не успел – Отабек рванул вперед к неожиданно упавшему с тройного тулупа Плисецкому... ...Глаза тот открыл только через три часа. В палате было практически темно, только с улицы падал узкий луч фонаря. Юрий пошевелился, с трудом сжал кулак. Тут же что-то запищало противно, а холодные пальцы оказались осторожно пойманы в мягких ладонях. - Юр... Сүйіктім... Как ты? - Воды дай... Губ коснулась тонкая трубочка, Юрка втянул глоток воды и едва не потерял сознание снова – так стало хорошо. Голова словно была чужая, болела и кружилась вдох и выдох. Отабек без просьбы сказал: - Ты упал. С тройного тулупа, не знаю, как, я отвлекся на Никифорова. - Надолго я... выключился?.. Бека. Ты лучше скажи. - Надолго... На три часа. - Блядь... - Юр. Тебя не выпустят. Фельцман говорил с руководством – они против того, чтобы ты выходил на лед... - У меня голова пока на месте. Какого... - У тебя ушиб головного мозга. Это не кот накашлял. - Я откатаю. Кацудон утрется. - Юр... - Да что Юр?! - Это опасно. Ты и так будешь восстанавливаться не меньше месяца. Слишком сильный удар, я с врачом говорил. Скрипнула дверь. Хотя Япония же, двери тут скрипеть не должны, везде долбанная техника на грани фантастики... И Яков тоже, на грани. Глаза больные, под ними ровные круги, словно циркулем вычерченные. - Допрыгался, Плисецкий? - Лед цепанул. - Где, в воздухе?! Да ты скачешь так, что зайцы отдыхают. - Заходил плохо. - Зачем прыгал тогда? - Зверя в прыжке не останавливают! - Да? А если зверь – идиот малолетний?! - Я выйду. У меня сутки есть, я выйду. Запрете – сбегу. Вот, Беку подговорю и сбегу. - Бека твой поразумнее тебя будет, Плисецкий! - Господин тренер, не орите на фигуриста. У меня очень голова болит. - Ничего. Отвалится - не велика потеря. Только что твой дед скажет мне, и как потом ты сидеть будешь после его порки. - Деда... Не надо ему говорить, пожалуйста, Яков! - О, какие мы слова вспомнили. Ладно, поглядим. - Я сбегу. Я сбегу и выйду на лед. - Плисецкий, ты мне всю душу выворачиваешь, ты знаешь об этом? - Слишком романтично звучит. Можно, вы сейчас уйдете, пожалуйста? Яков, смерив неугомонного пацана тяжелым взглядом, вышел, а Отабек повернулся к Юре. Бледное пятно лица Плисецкого почти сливалось цветом со свежей подушкой, зеленые глаза – выцветшие, блеклые – упрямо встретили усталый взгляд Алтына. - Ты же все понимаешь. Я иначе не могу. Это звездная программа, я пахал этот год как проклятый... - Юр. Я все понимаю. Я поддержу тебя, любое твое решение. - Проследишь, чтобы лишнего не кололи? - Хорошо. Ты спи. Я здесь. - У тебя же... выступление тоже... как же отдохнуть? - Юр. Отдохнешь с тобой, как же. Плисецкий не засыпает – проваливается в жар и муть. У него кружится голова даже во сне, болит лоб и волнами накатывает слабость. Отабек рядом. Медсестры молча прикатывают для него еще одну кровать, и ему даже удается поспать, тоже провалиться в сон. Отабек не знает, почему ему разрешили остаться. Даже думать не хочет об этом – сколько пришлось заплатить, что думает о нем тренер и команда, не звонили ли Николаю – дедушке Плисецкого. Он прислушивается к тяжелому дыханию Юры в темноте палаты и снова кладет голову на подушку. Эти сумасшедшие русские... Днем Отабека, отправившегося на тренировку, сменяет Юри. Японский фигурист не пускает в палату Виктора, тихо садится на кровать Алтына и негромко разговаривает с Плисецким. Тот, проматывающий в болящей голове завтрашнюю программу, сначала игнорирует Кацуки (-Никифорова), но потом негромко отвечает, завязывается диалог. Они беседуют мирно, Юра не пышет гневом или злостью – от Кацудона словно волны спокойствия исходят, будто бы это не он, а Отабек рядом. Юра дремлет и открывает глаза вечером от прикосновения к волосам. - Как голова? - Сотряс – редкостная муть. Пока отваливается, но не вся. И тошнит, как после водки паленой. - А ты пробовал? - Ага. На спор. Лучше б не пил – так хуево на утро было... - Вот не было меня рядом... - Не было... Ты тогда домой уехал. Ну, когда мы поссорились. Отабек молчит. Ссорились по-настоящему они всего один раз, но вспоминать тот случай не любит ни он, ни Юра. Но сейчас Плисецкого несет бесконтрольно, больные глаза смотрят из-под компресса на лбу странно – один зрачок узкий, словно булавочная головка, зато второй разнесло почти на всю радужку. - Бека. Ну, извини. Пожалуйста. Не надо было... напоминать. - Стоило тебе головой треснуться, чтобы слово «пожалуйста» так часто звучало, - ворчит Отабек, касаясь пальцами запястья Юры, и тот слабо улыбается и прикрывает глаза: Бека не рассержен. - Бека... Не уходи. - Тебе надо выспаться. Попробовать поесть. - Бека!.. Помолчав, Отабек отвечает (а Юра уже успел подумать об ужасном и испугаться): - Да куда я от тебя денусь, Плисецкий... И столько в этой фразе нерастраченной нежности, усталости и скрытой улыбки, что у Юры из-под сомкнутых век скатываются в подушку быстро-быстро две слезинки. Он ворчит, а горло – словно стиснуто тисками: - Вот и не девайся, - и чувствует, как костяшек пальцев касаются сухие теплые губы. Они практически молчат до вечера – Юре трудно долго говорить, а Алтын сонный и задумчивый. Плисецкого снова осматривает врач, делает снимки и качает головой. Юри, оказавшийся в тот момент в палате, мягкий и спокойный, заводит с доктором разговор на японском, тот отвечает, а после его ухода Юри едва не плачет. - Юрио, это очень опасно. Обещай, что сразу после выступления отправишься в госпиталь?! Врачи будут дежурить на стадионе. - Обещаю, - от чего-то Юра краснеет. – Отвали, Свинка-Никифоров. Как в тумане на утро он добирается до стадиона вместе с Отабеком, Юри и Яковом. Каким чудом Виктора умудряются держать на расстоянии, Юра не может даже представить, но очень рад, что буря-Витя сейчас далеко от него. На разминку ему приходится выкатывать с остальными, и только на льду слегка отпускает головная боль, перестают двоиться стены ледовой арены, музыка не пульсирует болезненно в крови. Пусть нужно ждать своего выхода, снова в конце, на сладкое, комплимент от жюри и признание его лучшим из выступающих сегодня, Плисецкий к этому готов. Выступления остальных он не смотрит, только Алтына, который катает сразу перед ним. Даже японская свинка всего третья с конца. И вот – начало программы. Прыжки и переходы, дорожка – невозможная, зверская, усложненная на все 146%, от которой у Гоши слезились глаза, а Мила обкусывала до крови губы. Каждый выход с прыжка отдает молотом в голове, на половине проката Плисецкий почти перестает слышать музыку, только ритм басов и собственный счет в голове. На последней цифре он замирает, прогнувшись, отставив в сторону ногу – и готов падать, потому что накатывают аплодисменты, приливной волной, вбивают его в лед и размазывают. Хочется кричать от боли. Но только он же русский. Плисецкий поднимает букет цветов, мимолетом удивляясь растрепанным желто-красным розам и капле крови на белой поверхности льда, машет зрителям и едет к бортику. Ему кажется, что он едет прямо и точно, но и Яков, и Отабек, и все-таки прорвавшийся сквозь них Виктор видят, что сейчас Юра промахнется с выходом. Алтын окликает его, и Плисецкий, почувствовав это, слегка корректирует направление, практически выпадая со льда. Еще немного, только посидеть в уголке «слез и поцелуев», а потом... - Ты прекрасно катал. Ни разу не промахнулся. Не упал. - Я ни хрена не соображаю, Бека. Ни хрена, - Юра утыкается в плечо серебряного финалиста Гран-При. Отабек улыбается и сует ему под нос противно пахнущую ватку, от «неземного аромата» которой Плисецкий распахивает глаза. - Награждение. Давай, надо встать. Они сидят у катка, ликуют зрители, Юри снова плачет. Виктор его успокаивает, что-то лепеча по-японски. Плисецкому плевать, он на ноги встать не может. Несуетливый доктор, простоявший неподалеку весь финал, подходит к ним и чем-то оборачивает шею Юры, расстегнув закрытый воротник. Это что-то воняет настолько сильно, что Плисецкий приходит в себя и практически вскакивает на ноги. - Что за хрень?! Типа нашатырь, что ли?! Отабек и Юри поддерживают его с двух сторон на красной дорожке, ведущей к месту награждения, пропускают вперед к первому месту. Наклонившись за медалью, Юра чуть не падает вперед... В госпиталь он добирается на машине скорой помощи, его даже помещают в ту же палату, где все еще стоит дополнительная кровать. Только теперь Алтын видит Юру через два дня. - Какая же это неебически скучная хрень... – бурчит недовольный русский. – Никогда больше так падать не буду, пусть все отсосут. Он обколот всеми возможными лекарствами, осмотрен во всех проекциях, и прогноз довольно неплохой. Гематома в голове уменьшилась, не так мучают головные боли, да и зрачки – Отабек проверил – реагируют на свет оба. А еще он снова матерится, значит, точно чувствует себя лучше. Отабек улыбается. Сейчас он рад даже многогранному русскому мату в исполнении Плисецкого больше, чем его же четвертному акселю. - Бека, не стой столбом. - Юр, не падай так больше. - Да уж постараюсь как-нибудь! Да не туда, сюда садись, не тупи. Севший на край койки Отабек тут же попадает в плен крепкого объятия и обнимает в ответ. - Я испугался, - шепотом признается Юра. Отабек вспоминает, что ему всего шестнадцать. – А вдруг я больше не смогу кататься... Все время об этом сейчас думаю. - Не надо. Сможешь. И хуже падали, ломали спины, восстанавливались. Ты сможешь, - Алтын перебирает пшеничные волосы, аккуратно убирая за уши, чтобы посмотреть в ясные, не затянутые пеленой боли, глаза, касается выступивших от переживаний и травмы скул. – Всё будет. - Правда? – взгляд у Плисецкого наливается яркой зеленью, а покрасневшие щеки обжигают. - Непременно. - Ладно... Ты... Ну... А, к черту! – Юра подается вперед, прижимая Отабека ближе, целует его. Они неловко сталкиваются носами, смешивая дыхание, но Алтын улыбается сквозь такой неумелый, но долгожданный поцелуй, словно это он выиграл золото на этом Гран-При.