Багряный мальчишка.

Утро журчало ручьями у его штанин, едва касаясь их и ласкаясь, как дружелюбные влажные звери. Звон росы в траве звучал словно же бубенцы. Кимбли оглядывал родимую глушь, которая ни капли не изменилась с тех пор, как он гостил здесь в далекий, запомнившийся запахом сладкой брусники, последний раз. Поля смотрели приветливо и дышали утром, как сам алхимик, прохаживающийся по извилистой гладкой тропинке в поисках чего-то. Чего? Себя? Быть может, новых открытий или простых наблюдений? Сложно было сказать. Наблюдающие издалека хлебопеки и фермеры могли лишь гадать, щурясь от полуденной зари в попытках получше разглядеть очертания элегантной фигуры, увенчанной щегольской шляпой. В самом деле, Багровый алхимик не думал, в сущности, ни о чем. Ничто не волновало его больше звучащих вдали песен жаворонков, уханий престарелой тупой совы и позвякиваний переливчатых камушков под ногами. Росная капель повсюду сыпалась ему на волосы и, конечно, изящно скривленные в задумчивой усмешке губы. Солнце пронзало нежный бархат его кожи. Трава шелестела, цепляясь за штаны и полы плаща. Нежные вечерние цветочки распускались навстречу его взгляду и застенчиво прятались за пнями, кореньями, в особенности, стоит сказать, солодки. Небо тоже не молчало, наполняя душу чем-то этаким - спокойным, счастливым. Позади оставался домик с окнами, выходящими на сад. Тот самый, где Кимбли провел свое детство. Рассуждая о жизни, об изменениях мира, легковерной души человека, природы, он не забывал о насущных вещах. Скажем, о том, что сотрудничество с гомункулами может навредить миру, в особенности его родимой цветущей деревне Залупбург. Впрочем, естественный отбор решал все за всех и развеивал легкие праздные опасения: если выживает всегда сильнейший, заливистому Залупбургу ничто не посмеет нанести вред. И под густым снегом, и под припекающим, даже бомбящим, солнцем и похабной тёмной луной, деревня на всю округу славилась своими непревзойденными сваренными с любовью ехидными сырками и густой ароматной подливой, что подают к котлеткам. Багровый всегда утверждал, что в мире господствует тот, кто готов предоставить ему что-то большее всех простых заурядных изобретений. Что еще позволяет человечеству доселе заселять землю, если не прогресс, процветающий с каждым разом? Выживание - не всегда банальная битва, и тем оно интереснее. Поднимаясь вверх по холму, алхимик игриво вихлял своей задней частью, когда ему повстречался один уже давний житель родных краев. Пожилой мужчина с обветренным растерянным лицом, зажав ноздрю пальцем, выплеснул из второй некоторое количество зеленеющей носовой слизи себе под ноги. От него плохо пахло, но он впечатлил алхимика: старые люди всегда вызывали в нем некий затаенный трепет, ведь они выживали лучше других, оставаясь живыми до старости. - Добрый вечер, - поздоровался он, приподнимая свою шляпу. - Мне абсолютно хорошо, - ответил ему сладкий дед, и Зольф сдержался от ответа, подтверждающего, что он знал об этом заранее, как и знал имя пожилого дедушки. Оказавшись на вершине холма, обросшего растительностью, он посмотрел вниз, на туманные на рассвете болота и маленькие дома. Вид деревни, кажущейся сверху крошечной, как муравьиные гениталии, пробудил забытые чувства, и Кимбли вдруг ощутил странную тягу в груди, будто воспоминания зарождаются внутри с новой силой. С новыми возможностями. Это было почти забавно. Он вспоминал себя, бегущего по этому холму с куском сладкого маминого хлеба за щекой. Мало что волновало его тогда больше, но впрочем, сейчас, вкусив бесподобного изделия наподобие, он бы вряд ли стал думать о чем-то ином - на то он и был Багровым алхимиком, чтобы не отрицать очевидного. Мысли о детстве такого рода вдруг подтолкнули его к медленному пугающему осознанию. Предавшись природе и размышлениям о былом и грядущем, он успел забыть самое важное и незаменимое. То, что мама дала ему в путь корзиночку с бутербродами. Ледяные глаза алхимика в ужасе расширились, когда он понял, что её нет ни в его руках, ни даже где-то поблизости. С зоркостью обреченного сокола он посмотрел вниз, но так и не углядел родных очертаний плетения. Мог ли он выронить её раньше? Мог ли её похитить немолодой пьяноватый дед? Теперь только ветер мог честно ответить на этот вопрос... Впервые за долгое время Кимбли вдруг ощутил слезы досады в глазах, и урчание в животе заставило его в бессилии пасть на колени. Голод был сокрушительным, и никаким выживанием здесь и, увы, не пахло. Выживание могло пахнуть лишь свежей булочкой под внушительным слоем сливочного жирного маслица. - Где цветы и любовь - там страданье и боль, - произнес Багряный алхимик с большим трудом, глядя вниз на плывущий перед глазами родной край. Он знал точно, что умирал, умирал нелепой и страшной смертью - от голода. Такой смертью мог умереть лишь тот, кто не выжил... Эта гибель была бы прекрасна среди холмов, под открытым небом. Она была неминуема, ведь Кимбли не ел уже двадцать минут - ровно с тех пор, как вышел из дома. Все же была в этом злая ирония: стоило Лотосу вернуться к прошлому, как прошлое тут же его поглотило, жестоко, с прихлюпом, как мог бы он поглотить те самые бутерброды. Чувствуя жжение в усыхающем постепенно желудке, Кимбли был уверен, что слышит предсмертный малиновый звон вдалеке. Из забвения его вывел родной звонкий голос. - Сыночка! Сыночка, вот тебе корзиночка! Открыв глаза, Зольф увидел маму, что прибежала к нему из самого дома, чтобы передать забытый обед. Он улыбнулся, с трудом усевшись на колени. Все-таки сильнейшим не суждено умереть смертью слабых. - Я так боялась, что ты умрешь точно так же, как твой отец, - уже позже вздохнула мать, пока Кимбли ел, набивая щеки с тем легким непринужденным изяществом, с каким делал маленькие и большие дела. - Он погиб героической смертью, но это было ужасно. - Что же это была за смерть, мама? Он умер в Ишваре? - тонко улыбнулся алхимик, надев упавшую на траву шляпу. Он никогда прежде об этом не спрашивал, не интересовался, знал лишь, что отец погиб чуть позже его годовалого дня рождения. Мать вздохнула опять. - Он не мог терпеть и, не в силах открыть колбасу, попытался вскрыть упаковку ножом, промахнулся и перерезал себе вены. Столько было крови и боли в его глазах, когда я нашла его мертвым, но он все же успел надкусить вожделенный кусочек, пока умирал. Это был твой отец. Ты был его сыном. Все сходится. Когда мы прогуливались с ним по улицам, уже зачав тебя предварительно, я часто всем говорила, что мы беременны. Глядя на его преисполненный пельметосов живот, многие отвечали, что не сомневаются. Некоторые даже путались, спрашивая, на каком он месяце. Он всегда отшучивался, что нет месяца слаще задорнейшего кренделька с повидлом. О, Зольф. Кимбли не ощущал ни сострадания, ни сочувствия, он даже не был заинтригован. Отец не вызывал в нем гордости, раз погиб - смерть не привилегия, но и не почесть. Он готов был даже поспорить, что за раз съел бы в два раза больше тех самых крендельков. Но одно он знал точно. - Ты - сильнейшая мать на свете, - улыбнулся он мягко своей безутешной мамочке. - В тебе мудрость этого мира, который придирчив к живущим. Это всегда меня впечатляло. Мама. Ты ведь приготовишь на ужин те наичудеснейшие макароны с маслом? Мать счастливо улыбнулась. - Я не забуду их положить в твою любимую тарелку с изображением юных перчиков. Жестокий убийца и несомненный философ тепло улыбнулся в ответ.