Виолончелист

И кажется, только в музыке он оживает. Стоит лишь смычку удариться о струны. Стоит лишь пройтись по ним раз, другой. Других людей оживляют разрядом тока – его оживляет виолончель. Сколько виртуозов владеет инструментами, воссоздавая мелодии, увековечивая их? Он, кажется, и не отслеживал момент, когда стал владеть виолончелью. Да и когда она овладела им. Общаться с ним приятно. Невозможно для человека, глядящего глубже банального официоза и социальной коммуникации. Но вполне допустимо в рамках обычного человеческого «добрый день, мне плевать, что у вас там на душе, достаточно кивка и обезличенного «все хорошо», на что я дам такой же бездумный ответ». Кто-то даже находит его экстравагантным. Многим он нравится, впрочем, здесь не последнюю роль играет бархатный голос (особенно усиливающийся, когда он отвечает механически, витая в своих нотных далях) и канонически правильная внешность. Черты лица симметричны, одежда – всегда опрятна и элегантна. Одно выбивается, однако и возводит его красоту в высшую степень, – непослушные завитки челки, дерзко брошенной набок и норовящей скрыть от публики отрешенный взгляд и выделяющиеся скулы. Тем острее они, к слову, выделяются, чем сильнее он сжимает губы, когда сливался с виолончелью на сцене. Словно боится проронить хоть звук – и перебить волшебство, созданное соитием его рук, смычка и каждой по очереди струны. Кто-то приходит раствориться в его музыке. Многие – заполняют залы, приобщаясь к модному и прекрасному. К модному все же больше. Кто-то слышит. Многие – слушают. И не игра это вовсе. Если есть слово, сильное настолько, чтобы обозначить происходящее с ним, – пусть это будет «жизнь». Забудьте лишь однажды, что пришли послушать, как талант играет на музыкальном инструменте, и посмотрите – вот он выходит на сцену, вот – появляется она, скромно выглядывая поначалу из-за его плеча. Вот он подталкивает ее вперед, словно подбадривая и давая выйти на первый план. Вот обнимает ее, крепко сжимая гриф, приструнивая, как знатную строптивицу. Вот она – подчиняется, отдается его власти – только чтобы спустя миг полностью поработить. И анабиоз, в котором его обвиняют периодические связи – не родственные, не сексуальные, а жизнеобеспечивающие, – исчезает как по мановению волшебно…го смычка. Мелодии – страстные, рваные, плавные, оглушающе тоскливые, томно-праздные… Виолончель агонизирует в его руках, столь безжалостно он режет по струнам. Его же нервы – оголены, напряжены высоковольтной нитью звука, и кажется, сопрягаются через смычок со струнами, продолжаясь в них, вплетаясь в гриф и резонаторы, повторяя каждый изгиб, прорастая от головки до самого шпиля. Для него виолончель – не муза. Сцена – не призвание. Публика – не признание. У него не бывает вдохновения, кризиса. Он не ищет себя в музыке, он – есть в музыке. Существует в ней, дышит в ней, ныряет и всякий раз старается заплыть так глубоко, как позволит ограниченное человеческое тело. Если бы у него было время задуматься, разложить нотную партию – он бы, возможно, сравнил себя с до. С самой первой нотой – началом, которым он ощущает себя, оживая в соприкосновении с тростью. Она – виолончель или само звучание жизни – берет его трясущиеся руки в свои, ведет в мир, доступный ему лишь эти краткие мгновения игры. Звук – его проводник, движения – их танец. Кто-то спрашивал его, куда переносится он, выступая. Многие интересовались, сложно ли было научиться так играть. Научиться… Он учился завязывать шнурки, запоминал, сколько нужно жарить тосты, чтобы они не подгорели. Он учился не выпадать из разговора и казаться крутым, чтобы соседские мальчишки перестали бить его по пальцам, которые заживали слишком медленно и оттягивали возвращение к занятиям. Он учился многому, но точно не играть. Стоило впервые услышать виолончель вживую. Стоило довериться руке, ненавязчиво протянутой Ею. Он лишь научился ощущать себя в звуке – кость за костью собирал скелет себя, слой за слоем обтягивал новыми оттенками звучания. Рядом с Ней он все равно выглядел бледным и хилым. Однако танец это не портило, превознося ощущения в ряд божественных. Он не был фанатиком – можно ли обзывать столь неверным определением его искреннее обожание? Их взаимное обожание?.. И кажется, только в музыке он оживает. Стоит смычку удариться о струны – и гулко ухнет сердце внутри человеческого тела. Давно улетело все его естество в мир, который увидит кто-то, но поймут далеко не многие. Он не виртуоз – он не воссоздает, не увековечивает. Он, кажется, обручен с виолончелью. И лишь она достойна его. Только долго ли минорный официоз будет доставать его из Ее объятий? Кажется, только в музыке он оживает. И пусть же струны его виолончели будут так же крепки, как нить, что оплела его в день, когда он впервые услышал их голоса…