Виолончель

Отработки в их общежитии - это готовый сценарий для остросюжетного сериала про подростков, неизданная глава из "Гарри Поттера", "Форт Боярд" и "Голодные игры" в одном флаконе. На них провожают всей комнатой, долго желают удачи и смотрят вслед, о них слагают легенды и поют страшилки на Хэллоуин. Отработки - вещь похлеще пересдач у профессора Аттчесона (после которых, к слову, процент отчисленных по собственному желанию увеличивается в разы), и даже если ты вернулся с них на щите, пусть даже как кот Шрёдингера, не слишком жив, не слишком мёртв, твоё имя всё равно воспоют в веках. Победителей же венчают ожерельями из пивных пробок и торжественно отпаивают текилой до тех пор, пока ужасы пережитого не растворятся в высоком градусе. И поэтому нужно быть круглым идиотом или влюблённым, чтобы забыть о правилах кампуса. Можно не знать, как зовут коменданта или президента, можно, как Луи, не иметь даже приблизительного представления, на кого учишься и с кем вчера спал, но помнить о правилах - главный принцип выживания, который передаётся из уст в уста от старших к первокурсникам. Томлинсон чувствует себя четырежды идиотом в пятницу, когда попадается на курении в открытую форточку кухни. У него страшно трещит голова после вчерашней вечеринки, и спуститься в курилку на улицу - целых шесть этажей, лифты работают только на подъём, - невыполнимая сверхзадача. Найл пообещал постоять на стрёме, поэтому, когда в кухню мельком заглядывает уборщица, Луи этого не ожидает и спокойно дымит, щурясь на солнце. Это грёбаная катастрофа: сегодня пятница, святой день, день алкоголя, классных тусовок и непременного секса, пропустить такое - значит выставить себя лохом, и единственное, что скрашивает Луи его мрачные мысли, пока довольная уборщица конвоирует его вниз, к коменданту общежития, - это Найл, которого загребли тоже. У белобрысого назначено свидание с Зейном, и Томмо почти рад, что страдать будет не один. Они спускаются на второй, заносят швабры в чулан, преодолевают ещё два лестничных пролёта, сеть путаных коридоров (в каком-то из них Минотавром ревут стиральные машинки в прачечной), и уборщица едва не тыкает их обоих носами в серую крашеную дверь. Луи бывал здесь уже не раз, но до сих пор благоговейный ужас морозцем подбирается к его яйцам - память о кошмарах отработок свежа всегда. Никогда не знаешь, что попадётся теперь... и когда их спустя минуту выставляют обратно в коридор с листочком бумаги, на котором написано "большой концерт оркестра", ни он, ни Найл не могут поверить своим глазам. В самый первый раз, когда Томмо вышел из этой двери, его отправили чистить аквариумы, что украшают холл. Но так как колледж - как смутно помнит Луи, - имеет отношение к биологическим наукам, рыбки в этих аквариумах были совсем не золотыми во всех смыслах этого слова, и Томлинсон к концу отбывания наказания оказался зверски искусан. Второй раз он и ещё один парень охотились на мышей в подвалах под общежитием. Вообще-то им полагалось всего лишь расставить ловушки и раскидать отраву, но один чувак с восьмого этажа обещал проставиться, если Луи принесёт ему десяток мышиных тушек для питона, которого он держал под кроватью, и Луи вместе с приятелем проторчали в темноте и сырости битых четыре часа. В третий раз они разгребали снег на крыше столовой - его было так много, что с высоты второго этажа прыгать в сугробы было вполне безопасно... пока никто не заметил, конечно же. А парни с четвёртого курса рассказали, что их однажды загнали в анатомичку - промывать и вновь складывать в ванны заформалиненные органы зверей... И после всей этой феерии - всего лишь концерт? Найл скачет от счастья и одновременно строчит Зейну сообщение с просьбой перевести их свидание в более академическое, музыкальное русло, а Томмо даже чувствует себя немного разочарованным. Будто бы Кубок Огня выплюнул ему в руки записку с нарисованным на ней членом. Душой он приготовился к приключениям и, может быть, к тому, что удастся освободиться чуть раньше и попасть на вечеринку к Джеку, а теперь придётся дожидаться дурацкого концерта и ещё сидеть на нём, стараясь не уснуть. В общем, пятница радостно накрывается медным тазом, медленно и неумолимо, как солнце садится за горизонт. В семь часов вечера Найл, Зейн и Луи входят в зал при библиотеке. Зал не большой и не маленький, но зато полный под завязку, и нужно лишь раз взглянуть на эту толпу людей, чтобы понять: половина из них - на отработках и изображают массовку, а другая - мамы-папы-бабушки-любимые, пришедшие поддержать. На сцене тихонько настраивается оркестр. Томлинсона от всей этой картины слегка тошнит, но, поймав в толпе грозный взгляд коменданта, он понимает: слинять не получится. Едва протолкавшись к свободному месту у стены, он облокачивается на неё и вытягивает из кармана телефон, стараясь не слушать, о чём шепчутся Зейн и Найл, и на первые невесомые ноты вступления не поднимает даже головы. Поднимает он её миллион лет спустя, уже после короткого антракта, когда новостная лента в инстаграме и твиттере кончается, а пальцы устают писать сообщения (Ник Гримшоу, который долго лайкал его фото, наконец-то пригласил на свидание, вау). Томмо сонными глазами окидывает зал, лениво скользит взглядом по музыкантам и снова утыкается в экран. Он не любит ни классическую музыку, ни чудиков, которые охотно тратят своё время на такую жуткую хрень, но что-то снова заставляет его оторваться от телефона, как будто царапает сетчатку острым краешком странности. Томлинсон, хмурясь, ещё раз осматривает зал и музыкантов - ничего. Сладкая парочка совсем рядом держится за руки - голова Найла доверчиво склонена к Зейну, а тот что-то шепчет ему в ухо, царапая щетиной шею. Надсадно верещат скрипки. Cудорожно бряцает клавишами рояль. Луи уже хочет попробовать улизнуть с этого сонного праздника жизни, как вдруг наконец-то видит. За рядом тощих флейтисток в одинаковых чёрных юбочках, прямо там, за подставкой для нот, сидит, приобняв виолончель, парень. Томмо возвращается к нему взглядом раз за разом, задерживаясь всё дольше и дольше, пока не ловит себя на том, что откровенно пялится. Парень прекрасен. Парень так прекрасен, что лечь под него прямо здесь и сейчас, у сцены, повергнув в шок почтенных дам на первом ряду, не кажется абсурдной идеей. Он сидит, чуть склонясь к своему инструменту и расставив колени, длинные кудри слегка задевают струны, рука, сильная, слишком мускулистая для музыканта, невесомо и в то же время плотно обхватывает гриф, а вторая... вторая, в которой он держит смычок, завораживает Томмо. Движения кисти - то чёткие и быстрые, то плавные, протяжные, - остаются в его мозгу яркими всполохами невесть откуда взявшегося жара. Луи смотрит на эту руку, на колени, прижатые к выпуклым бокам виолончели, на пряди, гладящие гриф, и ему отчаянно хочется оказаться на месте инструмента. Стать им. Чтобы вместо струн руки щипали, гладили и ласкали его кожу, безошибочно находя эрогенные зоны. Чтобы правая изящными рывками-синкопами двигалась по члену, то совсем замирая, то срываясь в бешеный темп, от которого в голове пустота, а в горле - иссушающий крик, чтобы левая сжимала шею, или бродила по рёбрам, или гладила живот, где угодно, что угодно, лишь бы эти волшебные руки касались, касались, касались... Томмо совсем не слышит, что играет оркестр, понятия не имеет, что происходит вокруг, полностью сосредоточившись на каплях пота, от которых мокнет рубашка между лопаток, и на том, как бы половчей прикрыть растущий в штанах твёрдый ком. Он так увлекается своей фантазией, так крепко ловит взглядом жаркое очарование парня, что не сразу понимает, что тот смотрит на него в ответ. А он смотрит - оттуда, из полутьмы за острыми девичьими плечами, исподлобья, тяжело и непрерывно, неумолимо, не прекращая прекрасного парного танца смычка и пальцев. Луи, нанизанный на этот взгляд словно на раскалённую шпагу, без сил пошевелиться или отвести глаза, молится всем богам и деканам о том, чтобы быть нанизанным на что-то посущественней этой шпаги. Оркестр заканчивает какое-то произведение мощным крещендо и долго замирает на последней ноте: руки парня вибрируют, дрожат, поют, и Луи вместе с ними, подчиняясь безмолвному приказу зелёного взгляда, - и в перерыве он получает передышку. Виолончелист наклоняется за бутылкой, зрительный контакт разрывается с треском и искрами, словно высоковольтные провода. Томмо отшатывается и хватает воздух ртом, прячась за занавесом собственных ресниц. Это что-то новое, слишком сильное, слишком яркое, такое, что бьёт по всем рецепторам как разряд шаровой молнии. Электричество, напряжение, магия - Луи не знает, как назвать то, что чувствует между собой и этим парнем, но на сто процентов уверен, что раньше с ним такого никогда не случалось. И что он ни за что не упустит шанс прочувствовать всё это как следует, каждым сантиметром своей кожи. Когда он справляется с собой и поднимает глаза снова, флейтисты уже подняли свои дудочки к губам и выдувают мелодию вступления. Парень не сводит с него взгляда, и сейчас в нём - насмешка, неприкрытая и дерзкая, словно он видит, понимает, что делает с Луи даже на таком убийственном расстоянии. Томмо выдерживает взгляд. Откидывает голову назад, стукаясь макушкой о стену, приоткрывает рот, и он готов поклясться, что виолончелист облизывает губы одновременно с ним - вызывающе и ужасно сексуально. Всё это значит только одно. ...Всё это значит только одно: спустя полтора часа они оказываются вдвоём в пустом зале. Один забытый прожектор направлен в зал, рассеянный свет лежит на креслах, на паркете, неяркий отсвет - на сцене, на этих самых руках, что касались Луи в его горячечных мыслях, а теперь касаются наяву. Его зовут Гарри, и они не сказали друг другу и двух десятков предложений, вместо приветствия столкнувшись губами в самом яростном и опустошающем из поцелуев. Луи кажется, что они могут общаться на уровне мыслей, кипящего в крови желания, которое кудрявый разделяет вполне. По крайней мере, это он затаскивает Томмо в зал, он, не прерывая развязного и мокрого поцелуя, нашаривает где-то позади себя стул и оттаскивает его и Луи на середину сцены. А дальше случается лучшая прелюдия, лучший концерт для виолончелиста без оркестра, но с отзывчивым и звонким, как виолончель, любовником. Следуя тому, что подсказывают ему глаза Луи, Гарри раздевается, медленно, заставляя облизывать себя взглядом и хотеть сильнее, чем это возможно, не давая касаться и глядя в ответ также жадно и цепко. Абсолютно обнажённый, он опускается на стул, Томмо, как заколдованный, тенью повторяет его путь по пустой сцене и становится на колени перед ним. Кладёт ладони на тёплые бёдра, наклоняется, прижимаясь животом к промежности, осторожно целует в губы, в шею, в плечо, в грудь, спускается ниже, садится на пятки и наконец-то касается языком члена. Гарри кладёт ему руки на плечи. Выдыхает так, словно пробежал милю, вздрагивает, сжимает пальцы, царапает кожу, но Луи этого мало. Он знает, что хорош в минете и, наверное, сможет завязать языком в узел вишнёвый черенок, поэтому он хочет стон. Хочет услышать, как отчаянное желание и "хочу тебя", не сказанное вслух, вырвется из тяжело вздымающейся груди, поэтому удваивает рвение. Кончиком хаотично скользит по головке и уздечке, ладонью гладит яички и промежность, звонко целует, отстраняясь, дует на член, глядя в зелёные глаза, туманные, как июньские сумерки. И добивается своего, потому что ещё никто не мог устоять перед его мастерством: хриплый и томный стон ласкает слух лучше любой похвалы, Томмо улыбается, щурится от удовольствия, и, словно поощряя, одним убийственно слитным движением вбирает член в рот целиком. Сглатывает, чувствуя, как мышцы живота Гарри бесконтрольно сокращаются... и в следующее мгновение тот мягко тянет его за волосы, прося отстраниться. Луи отстраняется: задыхающийся, красный, слюна и смазка текут по его подбородку, но кудрявый смотрит на него как на икону, самую пошлую и богохульную из всех, целует, как будто отпускает грехи. А затем заставляет повернуться к себе спиной. И - вот оно. Томмо на коленях перед полутёмным залом, выставленный напоказ и еле дышащий от возбуждения, колени Гарри касаются его рёбер, одна его рука сжимает член, другая - обхватывает поперёк груди в собственническом жесте, от которого слабеет и наполняется огнём всё тело сразу. Гарри творит музыку. Его пальцы играют на горле и порхают вокруг пупка, гладят солнечное сплетение, играючи дразнят тёмную дорожку, что спускается вниз, к промежности, а там вторая рука беспощадно сжимает и двигается вверх-вниз в самом классическом и любимом Луи ритме. И точно так же, как гриф виолончели, кудри Гарри щекочут его щёку... Томмо теряется во всём этом. В голове его - страстный микс влажного хлюпанья, которое доносится снизу, протяжных и нарочито спокойных выдохов Гарри около уха, жара, фантазий и собственных стонов, которые он даже не пытается сдерживать. Он гнётся в объятиях, то подаётся к рукам, то отклоняется, дрожит, покачивается и просит большего - и это ли не музыка? Когда ладонь Гарри - прекрасная, удивительная ладонь, чуткая и такая сильная, - быстрыми и точными, совсем не нежными движениями под головкой подталкивает его всё ближе к краю, Луи просто позволяет ему это. Откидывает голову ему на плечо, ищет губами чужой рот, и Гарри склоняется к нему. Его собственный каменный член упирается Томмо в поясницу, и, наверное, это действительно рай. Луи выбрасывает из этой галактики. Он летит на сверхзвуковой скорости, мимо несутся планеты, звёзды, бледные росчерки на жгучей темноте, его трясёт как в астероидном поясе, но руки Гарри не дают ему сгинуть в бездонном космосе. Лёгкими поглаживаниями, лаской и щекоткой они возвращают его на землю, в зал, где он сидит на чужих коленях, голый, мокрый от пота и собственной спермы и абсолютно счастливый. Кудрявый парень смотрит в его глаза, касается пальцами щеки, и Луи уже достаточно пришёл в себя, чтобы понимать, как трудно ему сейчас сдерживаться. Он обхватывает пальцы губами с самым прозрачным из намёков, и серьёзно, это чистое волшебство - смотреть, как от такого простого действия темнеют и разливаются во всю радужку зрачки. И второй раунд не хуже. Боже, Луи ещё никогда не хотел кого-то настолько сильно. Он возбуждается снова за считанные мгновения, стоит длинным, жёстким пальцам Гарри коснуться его входа. У него был секс вчера вечером, он растянут достаточно, и пальцы скользят мокро и легко, так здорово, что Томмо закусывает кожу на чужом плече, чтобы не закричать. А потом кудрявый подталкивает его, чтобы он поднялся, разворачивает, заставляя оседлать свои колени спиной к себе, обхватывает за талию, одной рукой направляя себя, входит в него - и Луи всё-таки кричит, забывая себя и обо всём вокруг. Эта поза такая же странная, как и этот парень, как и место, в котором они так потрясающе и самозабвенно трахаются, но такая же горячая и распаляющая. Гарри трудно толкаться так, и Луи делает всю работу за него: опирается руками о его бёдра - кудрявый ловит его ладонь и переплетает пальцы, - приподнимается и опускается сам, сначала понемногу, привыкая к немаленькому размеру и внушительной длине. В ушах шум и стук сердца, язык и губы Гарри рисуют на его спине новый маршрут Млечного пути, и смазки много - слюна и то, что нашлось в кармане у Луи, - влажные звуки, шлепки и бессвязный шёпот, стоны - и вот эту музыку Томмо любит больше всего на свете. Гарри кончает первым, впиваясь до боли в бедро и бок Луи, прижимает его к себе в сокрушительном объятии, а Томмо тоже ужасно сильно нужно кончить, от этого сводит колени, и так дрожащие от неимоверного напряжения... он чувствует, как член пульсирует, растягивая стенки, горячий и толстый, как новая порция жара разливается глубоко внутри, и ему нужно, нужно, нужно, но руки прижаты к телу руками Гарри, а тот ещё витает где-то далеко... Луи бьётся на его члене, вжимается задницей ещё сильней, и ещё, темнота уже близко, совсем рядом, нужно только вздохнуть, расслабиться, впустить её в себя... Томмо прикрывает глаза, расслабляется, прислоняется к мускулистой и мокрой груди, и в следующее мгновение кончает, даже не прикоснувшись к себе. Они одеваются молча. Стоя рядом, поглядывая друг на друга, натягивают одежду в одинаковой последовательности. Луи смотрит, как гладкое, сильное тело Гарри скрывается под тканью, и нервно облизывает губы, и тот точно так же повторяет его движение, совсем как в самом начале. Гарри подбирает пустой пакетик от смазки, и они выходят в тёмный коридор. Теперь им - в туалет на первом этаже, открыть окно и спрыгнуть на газон, по-другому никак - здание библиотеки закрывается на ночь. На улице, под фонарём, где дорожка делится пополам, убегая в разные стороны, кудрявый притормаживает - видимо, живёт в другой общаге. Луи останавливается тоже. Обычно он не слишком болтлив после секса, но сейчас просто язык чешется сказать... да что угодно. Гарри его опережает. - Думаю, нам нужен ещё один урок... музыки. - Это почему? - щурится Томмо. Кудрявый шагает ближе, почти касаясь распахнутыми полами пиджака футболки Луи. Оглядывает его лицо, словно видит в первый раз, и наклоняется к уху: - Когда ты подошёл ко мне после концерта, ты назвал мою виолончель контрабасом, Луи. Тебе нужно хорошенько запомнить, как правильно, а для этого одного урока недостаточно. Томмо щурится ещё сильней. И даже если он не против, он всё равно не позволит какому-то кудрявому виолончелисту решать всё за себя. Но прежде, чем он успевает что-то возразить, Гарри целует его. Легко и невинно, как будто в первый раз. Под фонарём тёплой весенней ночью, грёбаный романтик, что б его. Луи, конечно же, отвечает. Кудрявый отстраняется как ни в чём ни бывало. - Я найду тебя завтра. Проходит несколько метров, почти скрываясь под тенью деревьев, и оборачивается. Его улыбкой можно разгонять облака. Луи стоит под фонарём в ночи, как какая-то Джульетта или Джоконда, - он не силён в литературе, - и улыбается тоже. Последнее слово осталось не за ним, и это ужасно бесит, но, в конце концов, он может высказать все свои претензии Гарри завтра. Сколько ему вздумается. В любых позах... А свидание с Ником, похоже, придётся отменить.