Время Авгура

I loved you, so I drew these tides of Men into my hands And wrote my will across the Sky in stars To earn you freedom, the seven Pillared worthy house, That your eyes might be Shining for me When I came Лоуренс Аравийский Часть 1 15 Тина Гольдштейн открыла глаза. Ей снилось, что вокруг за стенами не одинокая пустошь незнакомой страны, а непроглядная холодная тьма на дне морской впадины. Тонны и тонны воды сжимают чёрный куб тюрьмы Романш в смертельных объятиях так, что железные кости хрустят. Попытайся сбежать, и океан разорвёт твоё сердце. Тина проснулась от того, что океан разорвал защитные барьеры и затопил её крошечную камеру, похоронил её в солёной воде, не давая дышать. На секунду она испугалась, что пневмония вернулась, но давящая тяжесть сидела не в лёгких. Тень Авгура тянулась к ней из тёмного угла. Авгур пах смертью. Авгур выглядел, как смерть: под низко надвинутым капюшоном не разглядеть было лица, чёрная мантия делала фигуру бесформенной. За много лет казней и чёрных ритуалов он, казалось, стал ближе к дементору, чем к человеку. Гриндевальда тёмная магия извратила, но душу Авгура — исковеркала, почти уничтожила. — Где он? — спросил Авгур без предисловий. — Для начала я хочу видеть, с кем говорю, — Тина прекрасно знала, с кем говорит, но надеялась, что он почувствует хоть каплю стыда. Хоть на миг вспомнит о прошлом. Он откинул капюшон и вышел под лунный луч. С их последней встречи в его волосах прибавилось седины, а глаза стали просто бездонными провалами, без зрачка, без радужки. Без выражения. Он всё ещё носил те булавки для воротничка с чёрными агатовыми скорпионами. До боли знакомые. — Довольна? Ты знаешь, о чём я, Тина. Где он? — Я могу сказать только Криденсу. Но Криденс мёртв. Ты убил его. Ты монстр, в котором не осталось ничего человеческого! Все эти годы в Нурменгарде она цеплялась за жизнь только ради того, чтоб вернуться к Куини и убить чудовище, уничтожавшее всех, кто был ей дорог, но встретившись с ним лицом к лицу после стольких лет, она поняла, что нужно было сделать это гораздо раньше. Теперь поздно. — Никому, кроме Криденса? Так значит, я… о... — Его голос дрогнул. По-настоящему, по-человечески. — Я не хочу тебя пытать, Тина. Только не тебя. Ты всё, что у меня осталось. Пожалуйста, скажи мне! Ты можешь мне сказать. На мгновение он вновь стал таким, каким она знала его когда-то в Нью-Йорке. Тьма отступила от него, и Тина почувствовала, как перехватило горло. Плакать из-за Авгура! Это было настоящее безумие, но ведь когда-то… — Я в тебя верила… Мы все в тебя верили… Он просто играет с ней, так, как научил его Гриндевальд. Думает, что глупая, добрая Тина растает, если палач Высшего Блага, с руками по локоть в крови, притворится тем, кого она давным-давно знала. Видение исчезло, Авгур снова стал Авгуром. — Ты не оставляешь мне выбора, Тина. Мне придётся. О, нет. Выбор у неё был всегда, но никто не знал о нём. Она дала себе обещание вернуться к Куини, но некоторые приказы важнее жизни. Важнее счастья. — Империус! — холодно произнёс Авгур. Он говорил ещё что-то, он задал вопрос, простой вопрос, на который Тина знала ответ. Почему-то она не должна была говорить этого Авгуру, и причина была важная, очень важная, но и совсем не ответить было бы так невежливо... — Под флагом, —- медленно произнесла она. — У сердца. Наваждение исчезло, на его место снова пришёл холод, вернулось отчаяние. Авгур был слишком силён, рано или поздно он вытянет из неё всё, что она знает, значит, нужно действовать быстро, не размышляя, не вспоминая, не прося прощения. Пришла пора вырваться из Нурменгарда. Тина с силой стиснула челюсти, произнеся про себя короткую формулу. Фальшивый зуб треснул, горечь проникла в горло, замораживая язык, мешая дышать… Она успела ещё увидеть, как Авгур бросился к ней, но прикосновения его уже не почувствовала. 8 Резная горгулья на столбике кровати промолчала, но кольцо обожгло мизинец, тревожно-красное, раскалённое. Оно разбудило Майкью, и, взбегая по лестнице в башню, он уже знал, что последняя ловушка сломана, шкатулка вскрыта, а сторожевой Сфинкс разбит. Если не сработают и Цепи Алатора… Он сдавал аврорам по вору в месяц, это уже стало доброй традицией – такова цена славы. Майкью Грегорович, хозяин сильнейшей волшебной палочки в мире, наконец-то превзошедший Гаррика Олливандера: таким его должны были запомнить — чародеем, своими руками создавшим идеальный инструмент, повторившим нечеловеческой сложности работу, которая удалась только Смерти. Не идиотом, потерявшим всё. Он ворвался в мастерскую с палочкой в одной руке, с фонарём в другой, но не успел: на подоконнике мастерской сидел человек в мантии, будто чёрная птица-авгур. Благородные черты лица, золотые волосы, совсем юноша — Майкью впервые видел его, но с удовольствием представился бы сам. Если бы не одно “но”. Юноша держал в руке Старшую Палочку. Рано или поздно это происходит со всеми, это должно было случиться, но почему сейчас, когда он уже так близок! Ещё неделя, ещё месяц работы, и мастер Грегорович превзошёл бы саму Смерть… — Петрификус Тоталус. Невидимая сила сковала мастера по рукам и ногам, но падая, он успел ещё заметить, как вор спрыгивает с подоконника в сад, явственно услышал его смешок. Авроры так и не нашли грабителя. Никто не видел этого юношу, никто не знал. Он появился из ниоткуда и ушёл в никуда, но всю жизнь, до самого бесславного конца его смех преследовал Грегоровича, словно это сама Судьба приходила посмеяться над ним. 5 Серафина знала, что Америка выберет Юлиуса Ларкина. Ларкин был самым харизматичным кандидатом: молодой, уверенный, обаятельный. Прекрасный оратор, труженик… и, чёрт его подери, кандидат от “Кладбища”. “Кладбищем” охочие до каламбуров газетчики окрестили фракцию Грейвза, и консерваторы подхватили шутку, превратив её в мрачное предсказание: “Кладбище” похоронит магическую Америку. Всё, что могла сделать Серафина - улыбнуться Ларкину, пожать ему руку и поздравить с победой. Впереди было ещё два месяца президентского срока, но, вернувшись в свой кабинет, она поняла: всё закончилось. Цель, к которой она шла столько лет, осталась позади, и многое нужно было переосмыслить. Найти новую цель. Конечно, никто не потребует от неё полностью оставить политику, хотя Персиваль Грейвз был бы только за. После побега Гриндевальда их с трудом наладившиеся было отношения разлетелись вдребезги, слово “импичмент” витало в воздухе, но ни консерваторы, ни “Кладбище” не решались его произнести. Может быть, и неплохо, что всё это закончилось. Если “Кладбище” действительно похоронит Америку, никто не свяжет это с именем Серафины Пиквери. Грейвз каким-то образом появился в кабинете раньше неё с бутылкой красного вина. Он молчал, пока Серафина вытаскивала бесконечные шпильки и снимала тиару. Видимо, ждал, предложит ли она перемирие. – Поздравляю, Персиваль. Можешь гордиться собой. Нет, так просто она не смирится. – Моей заслуги в победе Ларкина нет. Он провёл достойнейшую избирательную кампанию, как по учебнику. Он лукавил. Ларкин взлетел не на правом крыле и не потому что был самым удачным кандидатом, без семейства Грейвзов тут не обошлось. – Разумеется, белый мужчина станет лучшим президентом, чем кто бы то ни было, избиратели прекрасно это понимают, – Серафина взмахом палочки открыла шкафчик, и два бокала левитировали на стол. – Ты приписываешь магам немажеские предрассудки? – Не прикидывайся дурачком. Ты еще два года назад знал, какой президент тебе нужен, и для чего. Я тебе не подходила. Грейвз приподнял брови, изобразив удивление, но ничего не сказал. Он вышиб пробку и разлил вино по бокалам, идеально поровну. Два года назад он снова вдруг заинтересовался политикой и делами аврората, будто очнулся от тягостного сна. Начал издалека, с самого невинного: всего лишь предложил ввести должность переговорщика для ситуаций с захватом заложников или участием невменяемых магов. Через омут памяти он собрал показания нескольких авроров, включая Тину Гольдштейн, и до секунды изучил всё, что происходило в подземке. На мысль о переговорщике его, по его же словам, навёл Скамандер, успокоивший обскура. Серафина согласилась. Лишь потом она поняла, что мелкими разумными реформами вроде увеличения числа авроров-констеблей и авроров-маршалов в некоторых штатах, Персиваль успокаивал её бдительность. Следующий его проект был амбициознее: особое бюро, элитное подразделение, реагирующее на угрозы национальной безопасности. Нетрудно было догадаться, какую именно угрозу он имел в виду. Конгресс колебался. Разделение сил многим казалось неразумным, финансирование – избыточным, идея криминальной лаборатории – фантастической, другие идеи, относящиеся к безопасности МАКУСА – просто параноидальными. Серафина до сих пор с содроганием вспоминала ровный, бесстрастный голос Персиваля в тот день: … И последнее, господа. Как вы убедились, могущественный тёмный маг способен разрушить Конгресс изнутри, дайте ему только срок, информацию и вашу внешность. Лучшее, что вы можете сделать – выбрать смерть прежде, чем он доберётся до вашей памяти. К сожалению, я не могу заставить вас позаботиться о способах возможного суицида, но настоятельно прошу рассматривать такую возможность. Поверьте мне, как прошедшему Великую Войну: иногда наша смерть нужна Америке больше, чем жизнь”. Она помнила молчание, повисшее после этих слов. Но то было уважительное молчание. Не звенящая тишина, взорвавшаяся криками и обвинениями двадцатого мая, когда таким же бесстрастным тоном Грейвз выдвинул предложение о поправке к Закону Раппопорт. Серафине пришлось приказать ему покинуть зал и не появляться в Вулворт-билдинг дней пять, но он, конечно же не послушал, и явился на следующий день как ни в чём не бывало. Он спокойно воспринял даже плевок в лицо от министра Мэйхью и больше не пытался говорить о Законе, но Серафина знала: сдаваться не в его характере. Она что-то упустила. – Ты знаешь, что даже Президент от “Кладбища” не примет мою поправку без одобрения МАКУСА. Я поддерживаю Ларкина, но не могу сделать его Мерлином. Он поднял бокал. – За новые начинания. Серафина легонько чокнулась с ним. Вино на вкус отдавало дымом. – Ты знаешь, что рано или поздно поправку примут, ты уверен в этом, я вижу. Но почему, Персиваль? Что ты задумал? Он всегда был на шаг впереди, но раньше – для того, чтобы защищать её. Даже в Илверморни, когда они всего лишь играли в квиддич. Она никогда не боялась, что он знает слишком много или видит слишком далеко, потому что верила ему. Время игр прошло. Из союзника Персиваль превратился в опасного противника, который до сих пор почему-то пытался перетащить её на свою сторону. – Я уже говорил, но ты не слушаешь. Будет война, и на этот раз она затронет всех. – Чушь. Не пытайся выставить месть Гриндевальду делом государственной важности! Чтобы развязать войну нужно больше, чем желание одного фанатика. Персиваль так и не попробовал своё вино. Он бесконечно покачивал бокал в руках, не проливая ни капли, глядя в стену. – Я видел войну, развязанную одним террористом и начавшуюся с одного убийства. Но Гриндевальд не один. Почему аврор Озимандия Чайлд помог ему сбежать? – Потому что был под заклятием “Империус’, – автоматически ответила Серафина. Она затвердила официальную версию наизусть. Президент не должен произносить ничего, кроме официальных версий. – Потому что сомневался, правильно ли поступил, когда помог убить Криденса Бэрбоуна. – Ликвидировать обскура, – поправила Серафина. Грейвз поморщился. – Мы не на заседании Конгресса. Чайлд хороший человек, но плохой аврор; Гриндевальд сыграл на его стыде, его чувстве вины. Рассказал о погибшем мальчике-маге, выросшем среди напуганных его силой людей. Таком, как сам Озимандия когда-то, только Озимандию магический мир принял, а мальчика-обскура уничтожил. Дальнейший ход его мыслей ты знаешь, то же самое, что в подземке. Серафина налила себе ещё, до краёв. Ей не в чем себя упрекнуть, она всё сделала правильно, тогда откуда этот страх? – Война лишь вопрос времени. Брат пойдёт против брата, а на щит Гриндевальд поднимет безвинно убитого мага, который мог стать украшением нашего общества, если бы не бессилие властей. Наше с тобой бессилие. Ты хочешь выглядеть слабой, Серафина? Я – нет. Для этого нам нужны Бюро и Первая поправка. – Один аврор-предатель - еще не армия тьмы! Кажется, она слишком повысила голос. Грейвз, надвинувшийся на неё, отступил, и заметил, наконец, что бокал ещё полон. – Ты боишься. Ты боялась тогда, в подземке, боишься и сейчас, но МАКУСА больше не может позволить себе такую роскошь. Теперь все знают, что произошло на станции, об этом позаботились не преступники и тайные агенты Гриндевальда, а простые, честные авроры, как бы ты ни хотела думать иначе. Гриндевальд всего лишь показал им, куда смотреть. Ты не показала ничего. – Но я была там, в отличие от тебя. Не стоило этого говорить. Она ожидала, что Персиваль замолчит, замкнётся в себе, как раньше, в первые месяцы, но он лишь холодно взглянул в ответ. – Этот козырь устарел, Серафина. Ты не знала, что меня там не было, и отдала приказ убить мальчика в обход, будто я констебль или курьер на побегушках. Ларкин не будет так поступать. Я ему не позволю. Лучше б он оставался в апатии: несчастный, отрешённый Персиваль Грейвз нравился ей куда больше. Она смирилась с тем, что он потерян для МАКУСА, но с тем, что он утаскивает на дно Америку, смириться не могла. – Твой “мальчик” разрушал город, он убивал! – И должен был предстать за это перед судом, как любой другой маг. Он был одним из нас, мы должны были защитить его от произвола, а не линчевать! – Ради одного мальчишки я должна была развязать войну с немагами?! – Для этого и нужно изменить Закон Раппопорт! Война коснётся обеих сторон. Если президент МАКУСА и президент США не признают существование друг друга, мы уже проиграли! Серафина прекрасно понимала, о чем он говорит. “Прецедент Бэрбоуна” снился ей по ночам, и в этих снах весь немажеский мир ополчился на её крошечное государство в государстве, а Ньютона Скамандера с громовой птицей и зельем забвения не было рядом. Она скорее умерла бы, чем рассказала Персивалю об этих снах. Он больше не доверял ей, она не верила ему; даже после трёх допросов под веритасерумом он мог скрывать свои настоящие мотивы. Некая часть, созданная и усыплённая Гриндевальдом внутри его сознания, могла вдруг проснуться. Она точно была, эта часть, воля Гриндевальда: Грейвз рушил то, чему когда-то присягнул на верность, и другой причины этому Серафина найти не могла. – Это уже не моё дело, Перси, – она почувствовала себя смертельно усталой и опустилась на край стола. – Будешь рассказывать об этом Конгрессу и Ларкину. Персиваль присел рядом. примирительно коснулся её руки. – Прости. Нам действительно нечего больше делить, Серафина. Эти два года… Он не договорил, но Серафина знала, что он имеет в виду. Эти два года навсегда поставили их по разные стороны баррикад. Какое-то время они молча пили, рассматривая портреты предыдущих президентов на стене. – По правде говоря… задумка с Бюро хороша. Как Президент я довольна вами, аврор Грейвз, у нас ещё никогда не было такой раскрываемости. Ваши люди уже выяснили, что значит: “Авгур грядёт”? Два слова, выжженные на стене в пустой камере Гриндевальда. Два слова, всё чаще и чаще возникавшие в тёмных переулках, написанные светящейся краской и всегда разной рукой. – Нет. Ходят слухи, что это часть некоего пророчества, – Персиваль нахмурился. – Но Гриндевальда никогда не называли Авгуром. Возможно, это шифр или кодовая фраза. Родина птиц-авгуров – Британия, это может значить британских магов, примкнувших к нему, или одного сильного волшебника, которого мы пока считаем своим. “Какая ирония”, – чуть не сказала Серафина, разглядывая агатовые перья-зажимы на его воротничке. Но вслух произнесла совсем другое. – По твоей логике, это могут быть и итальянцы, ведь жрецы-авгуры появились в Риме. Грейвз сердито взглянул на неё. Он не терпел нападок на свой ум, и уж тем более – на своих людей. – Это не моя логика. Это всего лишь одна из десятка рабочих версий. – Не злись, Персиваль, я ведь не требовала отчёт. Кстати… ты уже два года не был в отпуске. Пара месяцев отдыха тебе не повредит. – Почему сейчас? – Дай мне спокойно завершить президентский срок, потом делай, что хочешь, но пусть ответственным будет Ларкин. Я не хочу, чтоб моё имя связывали с курсом “Кладбища”, я не желаю видеть тебя в МАКУСА, пока я ещё президент. Уйди в отпуск, если хоть немного меня уважаешь. Грейвз задумчиво одёрнул манжеты и коротко кивнул какой-то своей мысли. – Два месяца ты будешь окучивать Ларкина, а потом он просто “забудет” вернуть меня из отпуска и не включит в состав нового кабинета. – Конечно, нет, – Серафина фыркнула. Вышло слишком наигранно. – Тебя некем заменить, и он это понимает. К тому же, развитие Бюро - действительно хорошая идея. Она выдержала паузу, чтобы Персиваль успел расслабиться, и нанесла удар. – Жаль только, что не твоя. Его лицо застыло, глаза сделались совсем тёмными. – Прошу прощения? Серафина не смогла сдержать улыбку. Хоть в чём-то за эти два года она обошла его. – Доказательств хватит, чтобы отправить тебя в Романш прямо из этого кабинета. Ты связался с немагом Гувером и поставил под удар карьеру, только чтобы доказать мне, как я неправа? Это не нормально. Персиваль, ты одержим идеей собственной непогрешимости! Хватит вина и дружеских посиделок. Когда-то это должно было случиться, они должны были столкнуться лбами по-настоящему, до боли. Если Грейвз думал, что она после выборов размякнет и пойдёт у него на поводу, он просчитался. Их так называемая дружба, закончившаяся много лет назад, ничто по сравнению с опасностью, нависшей над американскими магами. Она боялась лишь, что Грейвз не поведётся на блеф. Доказательства его связи с Гувером были слишком косвенными, он хорошо заметал следы. Всё, что она могла сделать - отсрочить неизбежное. – Я одержим только одной идеей, – медленно проговорил Грейвз. – Безопасностью своей страны. Других амбиций у меня нет. “Ещё бы они у тебя были”, – подумала Серафина. – “Тебя уже обвиняли в аморальном поведении, подозревают в государственной измене. Президентство никогда тебе не светит”. – Нарушать закон для исполнения закона. Ради высшего блага? Грейвз резким движением откинул полу мантии, будто собирался выхватить палочку. Но в последнюю секунду просто сунул руку в карман. – Мы давно не друзья, Серафина, но поверь, тебе не понравится быть моим врагом. Ты говорила про уважение… я больше не уважаю вас, госпожа президент. Но подумаю над вашим предложением. Серафина не поверила своим ушам. Она готовилась к долгой, изнурительной борьбе, представляла, как он рассмеётся ей в лицо, но Грейвз просто согласился. И всё равно выглядел победителем. – Твой отпуск всем нам пойдёт на пользу, Персиваль. Кстати… может быть, поделишься секретом, почему вдруг два года назад ты развил такую бурную деятельность? Мне всегда было интересно. Грейвз, подошедший было к двери, повернулся. – Я хотел бы сказать, что у меня есть мечта, но всё проще. Смерть явилась ко мне и назначила день. 1/17 ...Так долго мы жили друг с другом, засыпали вместе, сливаясь почти воедино, в одно существо, И теперь, если нам умереть, мы умрем вместе (да, нас никто не разделит!). Если нам уходить куда-то, навстречу неведомому, мы уйдем вместе, Быть может, мы станем богаче, счастливее и что-то познаем, Может быть, ты ведешь меня ныне к моим самым высоким, истинным песням (кто знает?), Может быть, именно ты не даешь повернуть этот ключ в роковой, последней двери - что же, в последний раз… Персиваль закрыл усталые глаза. Весь день он будто не существовал, и только читая книгу, забытую у кровати, начал заново ощущать себя. Он был голоден. Он был зол. Несчастлив. И кругом виноват перед Криденсом. Каким самонадеянным идиотом надо быть, чтоб каждый день говорить себе: между ними всё должно быть прозрачно, без неясностей и замалчивания, а потом погубить всё в одну ночь, не имея возможности хоть как-то объясниться. Возможно, признание Криденса всего лишь приснилось ему. Возможно, Криденс сейчас чувствует то же горькое похмелье… нет, тогда у него нашлись бы силы попрощаться. Его стыд, должно быть, куда сильнее. Им было хорошо, обоим, Персиваль точно знал это - они хотели друг друга. Знал, и поступил так же, как Гриндевальд: убедил его словами, прикосновениями, что так надо, что это – единственный верный шаг. А Криденс, растерянный, привыкший доверять, пошёл на поводу. “Я ненавижу хотеть этого”, – так он сказал. И в этот миг нужно было остановиться, объяснить ему, что “порочный” и “греховный” всего лишь ярлыки, слова, имеющие смысл только для тех, кто в них верит. “Только… Не обижайтесь, мистер Грейвз. Я просто давно хотел чтобы вы обняли меня. Именно вы”. Может быть стоило остановиться, дать ему то, о чём он просил, не больше и не меньше. Перестать, наконец, эгоистично отметать мелочи, не желающие вписываться в идеальную картину и мешающие добиться желаемого. “Зачем тратить время на объяснения, когда можно брать и делать то, что правильно? Ведь ты всегда знаешь, как правильно, непогрешимый мистер Грейвз!” – упрекнул мерзенький внутренний голос, похожий на голос Гриндевальда. Персиваль велел ему заткнуться. Но голос не затыкался. “Хочешь написать ему? Нужно было, ещё днём. Он ждал от тебя хоть слова, хоть какой-то прощальной весточки, но ах да, ты был слишком занят: жалел себя!” Персиваль до скрипа стиснул зубы. Что сделано, то сделано, нет смысла грызть себя. Он прикинул, что если напишет письмо сейчас, Вереск успеет доставить его к утру. Он писал, перечитывал, вымарывал целые абзацы, пытаясь самыми простыми словами объяснить, что любит, что желает только добра, но в каждой фразе ему чудилась какая-то двусмысленность, попытка оправдаться, и в конце концов, он сдался. После нескольких страниц практических советов и напутствий приписал сухо, но ясно, что о произошедшем ночью согласен говорить только лицом к лицу, а до тех пор Криденс ничем ему не обязан и ни в коем случае не должен считать себя грешником. “Весь день мне казалось, что ты вот-вот вернёшься за чем-то, что твой рейс отменят или ты передумаешь”, – подумав, добавил он, чувствуя себя неприятно сентиментальным от нахлынувшей нежной грусти. – “Но ты не передумал. Можешь гордиться собой: ты преодолел огромный страх, я знаю. Всегда помни: в Нью-Йорке по крайней мере один человек скучает по тебе. Если что-то пойдёт не так, ты всегда можешь вернуться. Я приму тебя любым: и победителем, и неудачником. Будь счастлив”. Рука сама едва не вывела “с любовью…”, но в последний момент он одумался. “Искренне твой, Персиваль Грейвз”. Он запечатал письмо и отложил. Весь день на него давила простая правда: больше они никогда не увидятся. Выйдя за порог, Криденс оказался в новом мире, бесконечном, полном людей и событий. С каждым днём он будет уходить всё дальше от одинокого мрачного дома на Голуэй-стрит, чувства поблёкнут, первая влюблённость останется лишь воспоминанием. Персиваль знал, что может сколько угодно сходить с ума от любви и желания, может волноваться, может писать Криденсу длинные письма, может даже объясниться, но никогда больше не вернёт его. Что он один, старый и скучный, может против юного нового мира? Вот что так давило на него весь день, не давало ни спать, ни есть, ни думать - чувство неизбежной и несправедливой потери. Уитмэн писал о великой связи всего и вся, великом единении всех душ в мире, и, если он был хоть немного прав, значит, надежда ещё оставалась. Обычно Персиваль не обращал на неё внимания, и только теперь, оказавшись в темноте, не зная, куда двигаться, заново понял, для чего она. Обманчивый, тусклый свет вдалеке – тоже свет. Уитмэн, немаг, подсказал ему, куда идти. Персиваль решил, что для начала стоит привести себя в порядок и поужинать. Теперь у него была ясная, определённая цель, и с этого дня, шаг за шагом, он будет идти к ней. Идти к мечте. Нельзя изменить ошибки прошлого, невозможно изменить весь мир, чтобы он служил твоей любви, но одну страну изменить можно. Если Криденс когда-нибудь захочет вернуться в Америку, это будет не та Америка, которая отвергла и уничтожила его. “Может, я не успею построить дом для него, для таких, как он, но я заложу фундамент”. Пока он одевался, кто-то позвонил, и Флечнер, ворча под нос, побрёл открывать. Персиваль никого не ждал; он решил, что кто-то всего лишь ошибся адресом, но почему-то эльф не спешил захлопывать дверь. Его надтреснутый голос взвился до фальцета, послышалось удивлённое: “Криденс!”. Конечно то был обман слуха: даже если б с мальчиком что-то случилось, никто не пришёл бы сюда, ведь никто не знал… Кроме Ньютона. Но если Ньютон вернулся, значит… Персиваль едва удержался от того чтобы сбежать по лестнице в холл. Он накинул халат поверх домашнего костюма и спустился не торопясь, спокойный, готовый ко всему. Флечнер столкнулся с ним на лестничной площадке, бледный, как смерть. – Кто приходил? – спросил Персиваль. – Сэр… он до сих пор там стоит, за дверью. – Кто, Флечнер? – Посмотрите сами, я уже ничего не знаю, но он сказал… – эльф понизил голос до театрального шёпота. – Что его зовут Криденс Бэрбоун. Что-то похожее есть, очень похожее, но это, конечно, не наш Криденс. – Я разберусь, а ты подай ужин. Персиваль достал волшебную палочку, и эльфа как ветром сдуло. Кто-то назвался именем Криденса и пришёл к нему, рассчитывая… на что? На то, что настоящий Грейвз не знает, как выглядел мальчик, и поведётся на жалостливые манипуляции? Наивно. Кто-то решил пойти на шантаж? Ещё более наивно. Оставался лишь один вариант: человек за дверью пришёл убить его и назвал имя Криденса, зная, что его впустят хотя бы из интереса. Персиваль сошёл с лестницы и повёл палочкой, открывая дверь на расстоянии. В просторном холле у него будет пространство для манёвра, а если убийца сунется дальше, его ждут неприятные охранные чары. – Можешь войти, – пригласил Персиваль, вглядываясь в полутьму за дверью. Тёмный силуэт шагнул через порог, бесшумно сработали чары “ревелио”, наложенные на притолоку, но ничего в облике гостя не изменилось. Это был высокий мужчина, неряшливо одетый и безумно усталый, как после долгой дороги. Его ботинки разваливались, старая аврорская мантия и форменные брюки были забрызганы грязью, рукава обтрепались, некогда белая рубашка давно посерела. Сначала пришелец показался Персивалю стариком, но, присмотревшись, он понял, что ему не больше сорока. Казалось, что-то сжигает его изнутри, так, что левая половина лица уже превратилась в хрупкий пепел: растрескавшиеся белые губы, белый зрачок, бесцветные нити в длинных каштановых волосах. Волосы в беспорядке падали на плечи, хоть он и завязал на затылке неряшливый узел, чтоб пряди не лезли в лицо. Щетину на подбородке рассекали старые тонкие шрамы. Ещё один, необычный и странно знакомый, вился на челюсти. Всё же Флечнер был прав. Этот усталый бродяга был чем-то похож на Криденса. Этот рот, эти глаза... – Персиваль… мистер Грейвз, – хрипло произнёс бродяга и закашлялся. – Чем обязан? – Персиваль не двинулся с места. Бродяга издал странный звук и зажал рот, будто боролся с тошнотой. Персивалю всё же пришлось подойти ближе, прежде чем он понял, что тот плачет. – Прости, – он плакал в точности, как Криденс, дрожа, задыхаясь в попытках удержать каждый всхлип. – Персиваль... – За что? Теперь они были на расстоянии вытянутой руки. У бродяги был последний шанс, чтобы вытащить палочку, но он даже не попытался. – За то, что я… мерлинова борода, рыдаю и не могу остановиться, как идиот… вместо того, чтобы всё объяснить. Я не думал, что будет так трудно, ты... – Вы можете всё объяснить, когда выплачетесь, идёмте в гостиную. Флечнер, шерри! Гость откуда-то знал, где гостиная, но, к облегчению Персиваля, сел в гостевое кресло, при любой попытке заклинания спеленавшее бы его по рукам и ногам. Он сутулился, как Криденс. Шрамы на его ладонях были шрамами Криденса. Какое-то время оба сидели молча. Гость – рассматривая комнату, Персиваль – изучая его. Взгляд Криденса. Его движения. – Сегодня тот день. Я сбежал утром, на всякий случай связав тебя иммобулусом. Ты написал мне письмо, написал, что если всё пойдёт не так, я могу вернуться. Что ты примешь меня любым, помнишь? Или… ты ещё не написал его? Нет, должен был написать. Вереск прилетел утром. Персиваль стиснул палочку. Барьеры от окклюменции работали, никто не пытался прочитать его мысли, но этот человек всё же прочитал и их, и неотправленное письмо. – Ты обещал принять меня любым. Пожалуйста, Персиваль, поверь мне. Это я, Криденс. Криденс Бэрбоун. Он был похож на Криденса, как старший брат или отец. Он был похож на Криденса, прожившего тяжёлую, безрадостную жизнь. Негнущимися белыми пальцами он с трудом расстегнул рубашку, и Персиваль увидел то, о чём успел только мельком подумать как о дикой фантазии. Золотой механический паук, размером чуть меньше ладони, распластался на бледной груди. Его паутина пульсировала под пепельной кожей Криденса, как сеть тёмных вен, чуть светясь красным, с каждой секундой расползаясь всё дальше. Вместо спины у паука был циферблат, закрученный спиралью и ощетинившийся пятью стрелками. Спираль непрестанно двигалась, словно бур, грызущий плоть. Даже просто смотря на неё, Персиваль чувствовал, как теряет силы. Арахна, “Хроноворот вечности”, спрятанный в его кабинете, в особом сейфе, который даже Гриндевальд-самозванец не смог открыть, а над Арахной, – знакомые шрамы от ремня. Шрамы, которые Персиваль видел много раз, которые однажды целовал. – Пока он всё ещё у тебя, можешь использовать свой портключ и проверить, – Криденс устало закрыл глаза и откинулся в кресле. Персиваль молча взял бокал шерри, появившийся на столе, выпил залпом. Длинные, загнутые ресницы, точёный профиль… Человек напротив был хорошим окклюментом. Всё, что Персиваль получил, пытаясь прочитать его мысли – мольбы о помощи, мольбы о снисхождении и доверии. Никакой информации, только постоянное, не прекращающееся, нежное: “Мне жаль, мне так жаль, мне так жаль...” И бесконечная усталость. Было ли вообще что-то за этими барьерами? – Криденс. Он вздрогнул и открыл глаза. – Прости. Этот чёртов паук… с ним нельзя надолго засыпать. Персиваль, ты веришь мне? В таких случаях обычно рассказывают что-то, что могут знать только двое, но я не помню, что уже было и чего ещё не было. Спроси что угодно, я отвечу. Больше двадцати лет прошло, но вспомню, для тебя. – Любые воспоминания можно вытянуть веритасерумом или омутом памяти, а потом выдавать за свои. Я никак не смогу тебя проверить. Это похоже было на кошмарный сон, от которого не проснуться. В этом сне Криденс был несчастен, а он ничего не мог с этим поделать. – Тогда я расскажу тебе о том, что будет. Я расскажу, где нашёл Маховик вечности, чтобы ты мог оставить его мне там, в будущем. Только мне, слышишь?! Больше никто не должен его найти! – Значит, я не передал его тебе? – Нет... не совсем. Мне жаль... – Криденс подался вперёд и взял его руки в свои. Он снова готов был заплакать, его трясло. – Мне так жаль… Столько лет я... – Сначала шерри, – Персиваль знал, что он скажет, и не хотел, чёрт возьми, этого слышать, никогда не хотел этого знать. – И ужин. Тебе надо поесть, набраться сил. Криденс усмехнулся сквозь слёзы. – Ты даже не спрашиваешь, зачем… – Ты всё равно не расскажешь, иначе моё будущее изменится. – Не расскажу. Персиваль, посмотри на меня. У меня нет никаких доказательств, только я сам и твой строго охраняемый хроноворот. Проверь меня Веритасерумом, сделай что там ещё делают авроры, у меня нет времени. То есть… буквально нет. Ты же видишь, что со мной стало. “Расскажи мне, что ты чувствовал вчера ночью”, – хотелось потребовать Персивалю, но это был бы ровно тот же дурацкий мелочный эгоизм, от которого он так зарекался всего пару часов назад. Какое это имеет значение, в конце концов? Он уже поверил. Только Криденс с его силами, интуитивным магическим чутьём и пренебрежительным отношением к своей жизни, своему телу, мог додуматься до Арахны. – Я тебе верю. Я знаю Криденса, как никто другой, и, когда я видел его в последний раз, он был честным, сильным, отважным юношей, решившим никому больше не причинять зла. Криденс отвернулся. – Знаешь, Персиваль, ты казался мне таким неприступным тогда, неуязвимым. Сильным. Взрослым. Я не понимал, каким ранимым ты стал, когда влюбился... и что ты в общем-то ни черта не знал, как правильно. Мне пришлось дожить до твоих лет, чтоб это понять: на самом деле никто ни черта не знает. Тот я, который ждёт твоего письма на “Уайт Стар” – он до сих пор тебя не понимает, прости его. – Уже простил. – Я никому не причиню зла, я хочу исправить зло. Ты мне поможешь? – Скажи, что мне сделать. – Нужно… – Криденс запнулся, в отчаянии глядя в пустоту. Его нервы были как струны, натянутые до предела, Персиваль чувствовал вибрацию даже в воздухе. – Нужно… нет, я не могу. Это нечестно, несправедливо! Знаешь, в чём правда? Я эгоист. Я не хочу исправлять мир, я хочу остаться здесь, с тобой, пока эта тварь меня не убьёт. К черту всех. К черту это дерьмо. Я закрываю глаза и вижу только трупы. Я пытаюсь вызвать патронуса, но забыл, как это делать. Я не герой... Никто ни черта не знает, авроров не учат, что делать с пришельцами из будущего, стоящими в шаге от истощения и истерики. Но Криденсу нужен был его мистер Грейвз, неуязвимый, сильный и взрослый. Персиваль подошёл к нему, наклонился, и властным, но ласковым жестом положил руку ему на затылок, притягивая к себе, заключая в объятия. – Криденс, мальчик мой, – тихо прошептал он, будто обнимал не ровесника, а девятнадцатилетнего юношу, только что шагнувшего в большой мир. – Мой мальчик… Будь храбрым, посмотри на меня. Расскажи мне, как я умру.