Чувство треугольной формы

Она стояла у стены в столовой, под картиной с ирисами на фоне восходящего солнца. Листья ирисов были подсвечены изнутри, такие тонкие-тонкие, тоньше бумаги. Но никакие ирисы — живые или нарисованные — не шли с ней в сравнение! Он любовался. Каждый день, каждый час, пока в комнате не гасили свет, и даже потом, в темноте, он думал о ее совершенной форме и черных лаковых ящичках, ее простоте и изяществе, хотя кто бы мог подумать, что обыкновенный стул, сработанный лет пятьдесят назад, может что-то понимать в таких тонких вещах. Ведь раньше он стоял в деревенском доме, не слишком-то красивый, чтобы его могли выставлять напоказ, но сделанный крепко, и поэтому избежавший участи оказаться в камине или в гараже у соседа после очередной дворовой распродажи. Стремянка в углу тихо хихикала над его чувствами. А вешалка, погнутая и оттого считающая себя опытной, напевала: «Где это видано, где это слыхано», как только видела, что он мечтательно смотрит в крохотное окошко сарая. Но старый стул верил в свою мечту. Он понимал, что недостоин, но ему так хотелось верить, что однажды… В сарае, куда сносили старые или ненужные вещи, все так или иначе дали стулу понять, что у него ничего не выйдет. И только верстак в углу молчаливо отворачивался к стене, думая о чем-то своем. Разумеется, она не замечала стул. Она вообще не смотрела в его сторону, а ему доводилось увидеть ее только тогда, когда кто-нибудь приоткрывал занавески на окне, что случалось не так уж часто. Решиться было сложно. Попасть в дом — сложнее стократ. Тогда стул уговорил стремянку сломаться. Ведь когда-нибудь в доме понадобится что-то, на что можно встать? Стремянка, для порядка поворчав, в свою очередь, пообещала, что полочка на кухне обязательно отвалится — и полочка отвалилась с таким грохотом, что слышно было на всю округу! Когда за стулом пришли — стул ликовал. Никто не слышал, как тихо вздохнул верстак. Вернее, вздохнула, потому что по какому-то странному капризу судьбы он был женщиной и принадлежал когда-то — женщине. Двери кухни выходили в столовую и почти всегда были открыты. И стул вволю налюбовался на китайскую лаковую шкатулку, стоящую на самом видном месте. Блики света скользили по ее черным бокам с нарисованными тонкой кистью цветами сливы, отражались и множились, и пока стул подставлял спину для того, кто чинил полочку, он мечтал. А потом у него от счастья ли, а может — от напряжения всех сил — подломилась ножка. Вот уж этот грохот слышал весь район! Если бы стул мог покраснеть — то он бы точно стал пунцовым от спинки до самого низа. Позорище! Шкатулка ничего не сказала. Даже не посмотрела в его сторону. Только тихо звякнули стоящие рядом расписные тарелочки, как будто смеялись. Им вторили хрусталики на люстре. И цветные стеклышки в дверях. И кухонные шкафы. И даже огромная и всегда серьезная, сверкающая хромированными поверхностями плита. За всю свою долгую, исполненную забот и трудов жизнь стул не оказывался в таком глупом, ужасающе глупом положении! И вдруг ясно стало очевидное: надменная гордячка-шкатулка даже смотреть на него не стала бы! Возможно, нежась в послеполуденном солнце, она грезила о далеком Китае и дворце знатного вельможи, откуда ее увезли против желания. Разве мог стул винить эту красавицу-аристократку в том, что ей не по вкусу даже модная дизайнерская мебель?.. Разве мог он сравниться с искусно раскрашенными ширмами, резными столиками, подушками, вышитыми шелком? Стул отправили в сарай. И даже кривая вешалка не хихикала, а глухо пробормотала за спиной, что сожалеет. Верстак снова промолчал. И потянулись дни. Скучные, серые, лишенные счастья и света… Стул держался стоически, не показывая своего горя, но все отчего-то сразу поняли, что он глубоко разочаровался в жизни и мечтает стать дровами для камина. Его не раз пытались воодушевить, показывая то одну интересную находку, то другую: кукольный домик, зонт-радугу, елочные шары, блестящие и тонкие, веер с нарисованными ландышами. Все это за ненадобностью валялось в огромной коробке рядом с лыжами в чехле и колесами от велосипеда. Стул, опираясь на ящик с инструментами, ждал своего конца — ведь разбитое сердце нельзя починить, как чашку или тарелку. И вот однажды зимой, в тусклый, холодный и метельный день, в вихре снежинок в сарай ворвалась веселая и румяная женщина. Хозяйка шкатулки вернулась домой из далекой заграничной поездки. — Ну и холодина! — воскликнула она, потом огляделась. — Надо же, папа все сюда притащил. О! Мой кукольный домик. И мамино зеркало! А лыжи, интересно, чьи?.. Она ходила от ящика со старыми игрушками к разбитому зеркалу, потом к комоду, куда сложили ненужные бумаги, трогала спицы велосипедных колес и удивленно обнаружила среди прочего хлама старый монитор от своего первого компьютера. А потом она увидела скромно вжавшийся в угол стул. — Как жаль, ведь тебя сделал прадед, — покачала она головой, глядя на трехногий стул. — Ну ничего! Я мигом тебя починю. Она была реставратором. Никто не знал, что ту шкатулку она отыскала среди обломков разрушенного дома в далекой заморской стране, и шкатулка сама не помнила о том, как оказалась там. Много-много месяцев ушло на то, чтобы восстановить первоначальный облик шкатулки… Под ловкими руками женщины ожил старый верстак, и все обитатели сарая с удивлением смотрели, как она выпиливает ножку для стула, потом приделывает — будто родную, шкурит, подумав, приносит баночку краски и красит стул в ярко-голубой цвет. Оставляет подсохнуть. Стул впервые за долгое время почувствовал себя нужным. В тот вечер образ красавицы-шкатулки не тревожил его. Он весело болтал с верстаком, чувствуя тепло дружеской поддержки, участия… Но, к счастью — или к сожалению — ни в одном языке еще не придумали слова, которое могло бы выразить всю глубину чувств, иначе скромный стул застеснялся бы еще больше. Ведь чувствовал он, пожалуй, что-то чуть большее, чем просто благодарность. Но это уже другая история.