Полночь для утаенного

Джим Мориарти настоящий трудоголик. Если у него появляется работа, пропадает все остальное. На криминального консультанта в такие моменты снисходит волна всеразрушающего вдохновения. Он начинает напоминать растение, непременно хищную мухоловку, которое живет благодаря солнечному свету. Только в данном случае свет заменяет идея. Джеймс может не есть днями, не спать почти неделю, только бегать смертоносной юлой по встречам, осматривать сцены-места, или же сутки напролет сидеть за экраном ноутбука, штудируя информацию, переваривая, переиздавая ее в приглядном для себя свете. И вот сейчас он сухими, покрасневшими глазами вглядывается в однозначно уже разбегающиеся из фраз буквы, негнущимися пальцами правя текст. Идут четвертые сутки, за которые он выпил почти семь литров кофе и не прилег ни на минуту. Застывшему статуей в дверях полковнику это чертовски не нравится. Он терпеть не может, когда Джим выглядит так. Сделать с этим нельзя почти ничего. «Ничего» огорчает так же, как и радует «почти». Себастьян не спеша проходит по кабинету, не гнушаясь наступать на раскиданные по полу документы, и останавливается у стола. Мориарти не замечает его вплоть до того момента, как сильная ладонь не захлопывает крышку ноутбука. - Отвали, я работаю. - Уже нет. - Исчезни, я сказал. Иногда, только видя, как снайпер предпринимает первую попытку завершить эту рабочую экзекуцию, Джеймс сдается сразу. Он вздыхает, действительно тяжело, кажется, воздух от усталости выходит из легких толчками, а затем просто ложится на стол, изображая из себя жертву каталептического припадка, проклятого коматозника. Это не самый плохой вариант – можно просто подхватить на руки несопротивляющееся тело и отнести в спальню. Но вот сегодня явно не тот случай, видимо, работа стоящая. Потому что Джим скалится, протягивая свои загребущие ручонки к компьютеру, и зло шипит: - Нахер отсюда. Живо. Моран не любит грубость. Вот жестокость – это да, но грубость… Поэтому полковник не испытывает ничего, кроме отстраненной ярости, буквально волоком таща отбивающегося гения по коридору. Кажется, они умудрились свернуть несколько стульев, а Мориарти своими ногами еще и разбить стекло на низком кофейном столике. Да наплевать, в принципе, не порезался бы только. Джеймс очень легкий, иногда снайперу кажется, что у него непременно должен быть полый, птичий скелет. Иначе от чего его так легко швырнуть на кровать, мгновенно переворачивая на живот и прижимая коленом поясницу, пресекая попытки извернуться и подняться на ноги. Себастьян мерно выдыхает, прикрывая глаза на пару секунд – сейчас начнется самое любимое, самое интимное из всего, что он может себе позволить. Полковник зарывается пальцами в темные волосы, потягивая, этой прелюдией подготавливая Джима к тому, что сейчас рука двинется чуть ниже, по загривку на шею сзади. Удивительно, но если сжать кожу здесь, давя на позвонки, брюнет беззвучно захрипит, дернется, а потом затихнет, как прихваченный за шкирку кот. Перехватив поудобнее, Моран опускается на край кровати и ждет. Просто сидит, кивая в такт раздражающе громко тикающим на стене часам, и ждет. Благо, раздевать этого невозможного гения не требуется – он предусмотрительно нацепил на себя мягкие домашние штаны и честно отобранную у стрелка футболку, сюрреалистично большую для хрупкого тельца. От Мориарти удушливой волной по комнате расползается сонливость. Его отдых после таких бессонных марафонов действительно напоминает кому. Если он и просыпается, то совсем неосознанно, даже если встает и тенью шатается по квартире. При этом Джеймс обычно все еще спит на ходу, к вечеру следующего дня, по пробуждению, пытливо выспрашивая у снайпера все о своем псевдо-лунатизме. Когда дыхание становится быстрым и поверхностным, можно начать его гладить. Странно, что такому человеку, как Джим, нетерпящему чужие прикосновения, это помогает успокоиться. Себастьян не знает, что сейчас творится в гениальной голове, но ему постоянно кажется, что фанфары, залпы и оглушительный треск оттуда эхом разносятся по комнате. Тело уже спит, а мозг нет. Поэтому Моран гладит своими теплыми ладонями острые плечи, продавливает большим пальцем линию позвоночника, возвращается к лопаткам, что бы снять с них нервное напряжение. Брюнету хорошо и чертовски правильно, он расслабляется, а поверхностная дремота сменяется нездорово крепким сном. Все, закончилось. Теперь можно. Осторожно разжимая пальцы на шее, полковник закрывает глаза полностью, слушая ставшее размеренным дыхание, привстает и наклоняется, вставая на одно колено. Если бы Джеймс видел, его взгляд был бы завороженным, темным от расширившихся зрачков. Но сейчас только светло-синяя радужка постепенно исчезает, когда Себастьян с неслышным хрипом прижимается губами к тонкому запястью. Извращенное, постыдное возбуждение накатывает липкими волнами; обычно хватает пары минут, во время которых снайпер целует, гладит губами точеные пальцы, упиваясь запахом кожи, слизывая биение пульса под ней. Это до отвращения неправильно и до одури хорошо. Самое сложное – заставить себя остановиться, унять внутреннего зверя, который кричит «это твое! Бери!». Моран зажмуривается, глубоко вдыхает, а затем рывком поднимается на ноги и выходит из комнаты, непременно прикрывая за собой дверь, что бы не поддаться соблазну вернуться. Дальше как всегда. Куда угодно: в свою спальню, в кабинет, остаться прямо в коридоре, в ванну, на кухню, но с одним и тем же итогом. Себастьян выбирает последнее, пытаясь внушить себе, что глоток ледяной воды поможет. Черта с два. Стрелок опускается на стул, попутно быстрыми, нервными движениями расстегивая джинсы. Он хочет Джима. Хочет до сумасшествия. Даже не взять, не подогнуть под себя, только бы можно было изучить губами все его тело: от ненормальных глаз, закрытых тонкими веками, до кончиков пальцев на ногах. Это было бы так сладко… Полковник скалится, сжимая зубы, и обхватывает ладонью возбужденный член. Первое прикосновение всегда как разряд тока, заставляет снова неслышно захрипеть и шире развести колени. Моран никогда не позволяет себе увлечься или даже замечтаться, только сухие, резкие движения, только отчаянная попытка дать телу то, что оно просит, вымаливает тянущим внизу живота чувством. Дыхание сбивается, стрелок облизывает губы, не в силах удержаться от представления того, насколько бархатистая у Джеймса кожа на шее, как она опасно натянута острыми ключицами. Глубокий вдох – теперь в легких только ее мнимый запах. Как же приятно, когда вот так грубо пальцы сжимают ствол крепче, скользя вверх-вниз еще быстрее, почти натирая нежную плоть. Момент, когда на плечи ложатся прохладные ладони Себастьян пропускает, но вот затем, когда осознание начинает стучать в висках, он вздрагивает, в один выдох выпуская весь воздух из легких, и замирает, почти испуганно. Черт. Самое страшное в том, что остановить руку, ласкающую запульсировавший от возбуждения член, не выходит. Моран отстраненно прикидывает, успеет ли он кончить до того, как одна из этих самых прохладных ладоней воткнет в шею так некстати оставленный на столе нож. Однако когда Джим совершенно неожиданно начинает поглаживать напряженную шею, полковник уже полностью уверен в том, что нож был куда более привлекательным вариантом. Потому что тело, мгновенно отреагировав на это ласку, заходится конвульсивной дрожью; снайпер сгибается почти пополам от резко скрутившего живот и пах возбуждения. Мориарти неспешно водит пальцами по раскаленной коже, соскальзывая на спину, до лопаток, а затем наоборот, в самый верх, принимаясь потягивать за светлые пряди на макушке. Это дьявольски хорошо, это негласное поощрение. Полковник беззвучно стонет, начиная толкаться бедрами в ласкающую самого себя руку, сжимает пальцы с такой силой, что крупная головка багровеет, истекая мутной смазкой. Кончить хочется до злого скрежета зубов; злого, потому что не получается. Моран резко выпрямляется и запрокидывает голову, прислоняясь затылком к животу стоящего позади вплотную брюнета. Облизывая подрагивающие губы, он просит, так же молча, почти умоляющим взглядом. «Разреши. Мне нужно твое разрешение. Нужно». Джеймс смотрит в ответ неожиданно спокойно, он не злится, не высказывает своего удовлетворения возможной лестью ситуации, просто наглухо закрыто смотрит. А затем, прикладывает к тонким, сухим губам свою руку, будто понимая, и едва заметно благосклонно кивает, на выдохе шепча: - Кончай. Давай, кончай, ну же. Себастьяну кажется, что он задыхается. Внутренний зверь ревет в голос, пока блондин вылизывает, зацеловывает тонкие пальцы, трется губами о кожу, жмется к запястью. Его выгибает дугой, до ломоты в пояснице, удовольствие оседает искрящимися клеймами на внутренней стороне век. Бедра и ноги дрожат, наверное, стул под горячим телом ходит ходуном; полковник хватает приоткрытым ртом воздух, ему хорошо как не было никогда. Пальцы соскальзывают с мокрой от спермы головки, а глаза приоткрываются только со второй попытки. Черт, черт, черт. Джим мерно покачивает головой, видимо, просто ждет, пока стрелок отойдет от оглушительного оргазма, а затем напевно и негромко произносит: - Не могу успокоиться, голова болит. Сделай мне чай с ромашкой. Полковник широко открывает глаза и через силу мелко и часто кивает несколько раз, а затем, все еще похрипывая на выдохах, оборачивается через плечо, провожая взглядом цепляющегося за стены брюнета. Осознание в этот момент колет где-то внутри липким, послеоргазменным мороком. Наверное, все это - высшая степень доверия, которую способен подарить этот ненормальный гений. Внутреннее животное неслышно мурлычет, склоняя голову у чьих-то очевидных, только этих ног.