merry crist...crack

За окнами просматриваются украшенные соседние балконы – пестрят всеми цветами, но в основном, конечно, красным. Ненавидит он красный. С тех пор, как бабушка подарила колючий такой свитер, он постоянно Сэхуна душил. А еще кровь красная. И томаты, от которых его тошнит. От Нового Года, проходящего под этим цветом, его тоже тошнит. Каждой встречной мосе с её улыбчивым «С праздником» сунуть бы шоколадного зайца в зубы: «И вас». Это самый лживый день в году. Везде наёб: со всех экранов слышны пустые обещания радужных перспектив: «Всё хреново и мы на грани войны, но хэй, этой ночью Дед Мороз превратит наши пушки в лучи любви и дружбы!», люди дарят друг другу херню, вытащенную из аукционных коробок супермаркетов – нынешних гладиаторских арен: «С наступающим, дорогая, вот тебе красивая арома-свеча с запахом, надеюсь, что угарного газа», горланят песни, общий смысл которых одна фраза: «всё будет хорошо!», но хорошо будет только в том случае, если у них есть парочка минералок на завтра. Какое же это всё гадкое и смешное. Сэхун с радостью бы стал на это время ребенком, чьё настроение определяет количество подаренных леденцов. Этот праздник действительно лишь для детей и бодрячков с комплексом неполноценности. Кто из них его друзья – первые или вторые – Сэхун еще не решил. Он свалил на пустую кухню из гостиной, где шли приготовления потому что «там ёлочка и атмосфера», и теперь курил с закрытыми окнами поясницей на столешнице, размышляя о том, разобьют ли фужеры рюмки или рюмки фужеры. К парню притопал Чанель и, скрестив руки на груди, прильнул к косяку (стенному, не тому, что в зубах Сэхуна): - Ты вообще собираешься участвовать в этом? – спросил он без тени упрека, зная, что друг не в духе – ни в своём, ни в праздничном. - Да, конечно, как раз хотел начать делать эти штуки – удушиться гирляндой, накачать мандарины мышьяком, пустить петарду в лицо, - пробубнил Сэхун, опустив глаза к тапкам, - все эти новогодние прелести. - Раньше ты был более весело настроен, помнишь? Был героем праздника. - Тыбзил пряники с ярмарки и лепил снеговиков у госдумы без носов? – усмехнулся Сэхун. – Сто лет назад, когда я был безмозглый. - Мозги не равно уныние. Сам Чанель был фанатиком любого рода отдыха, любого повода праздника, он может хоть мастер-классы рукодельных открыток давать, хоть шубу напялить и раздавать конфеты на площади, хоть рождественскую песню сыграть на батареях (гитару обычно к этому времени уже кто-то отбирает). Сейчас он стоял в невыносимо мягком белом свитере с синими снежинками, с одной стороны – Сэхуну хотелось расплющить о него брауни, с другой – забрать нафиг себе и не отдавать. - По-моему, у нас был хороший, насыщенный год. – Произнес Чанель, доставая из выдвижных ящичков палочки. - Продуктивный, бесспорно, - фыркнул Сэхун и кивнул в сторону коридора, - Чунмен, вон, веганом стал. И что из этого вышло? На др ему подарили подушку-бургер, одногруппники дали прозвище «травожуй», а сейчас он стругает огуречный рулет, подсаливая слезами. - Я же сказал, это лук! – послышалось удушливое возмущение из гостиной. - Подушку подарил ты, - подметил Чанель. - Я предупреждал, что буду стебать его, - парень пожал плечами. Их сердобольный любитель новизны, начавший заикаться о фонде каких-то тюленей и заставивший подоконник кактусами теперь не устраивал полуночную жарку самгепсаля по воскрсеньям, а в кафе Сэхун демонстрировано пододвигал Чунмену хлебную корзинку. «Ты этих тюленей даже не ел» говорил он другу, сующему в руки брошюру с видом «это реально стоит внимания!». Но теперь, по крайней мере, во всех диалогах на споры с ним у Сэхуна есть универсальный ответ: «Возьми морковку и заткнись». - Бэкхен стал аспирантом, - привел стоящий пример Чанель и младший рассмеялся, вспомнив упомянутого. Картина, достойная кисти Чакветадзе: Бэкхен в единственном своем сером костюме и галстуке, всем видом кричащем «привяжи меня к люстре, сойди со стула». То был первый день его преподавания; спустя время уже не было ни костюма, ни галстука – Бэкхена тоже не было, было нечто из мешков под глазами и мочалки волос. - И теперь его холодильник – аптечка невротика или склад пациента-коллекционера, - Сэхун так и видит те ряды успокоительного в дверной яичной подставке . – А я всегда говорил – не с тем он баночки там держит, не с тем. - Ты знаешь, он бросил, - важно сказал Чанель, та самая мразина, поставившая Бэкхена на путь праведный (здесь уместны ироничные кавычки). - Лучше бы он тебя бросил, - шикнул Сэхун, а увидев расширенный вопросительный взгляд друга, тяжко вздохнул. – Хоть бы понимать меня начал. - А помнишь, - голосом «я тебя сейчас как приободрю, как приободрю..!», заговорил брюнет, - в прошлом году ты даже просил тебя называть «Олень Рудольф». - Да, - тоном-снежинкой отвечает Сэхун и решает, что пёс с ним, фужеры-рюмки: главное – разбить, - потому что меня бросили под бой курантов. Чанель, очевидно, не находится в ответе, потому что как-то с непривычной для себя неуклюжестью сгребает в кучу приборы и нелепо бормочет, пряча глаза под упавшую челку: - Сделай тарталетки, если не занят. На что Сэхун нагло скалится: - Закусим бумажками с желаниями. Но он плетется, так и быть, за другом в комнату, превращенную в карнавал: чертов серпантин свисал с торшеров разноцветной лапшой, кривая ёлка сморщилась у двери балкона под круглыми шарами и, о боже, бантиками, под ней валяется ободок плюшевых рожек и явно чье-то достоинство. Забрать бы его себе, как подарочек Санты. Сэхун плюхается на диван перед столом, за которым стоит Чунмен в фартуке и с ножом. На лице демонстрирует, что значит кисло и горько в одном блюде: морщится с глазами, полными неразбавленного отчаяния. Чанель садится рядом, очищая мандарин и предлагая Сэхуну каждую дольку путем «сунуть под нос», а тот отвечает взглядом «я ей же тебя сейчас прирежу». - Сделай попроще, - говорит Чанель, окольцовывая пальцем своё лицо, а Чунмен, прекратив мурлыкать под нос колокольчики, поднял голову, шмыгнув носом. - Ты всё еще не в духе, Сэхун? Праздник же, - сказал он, явно подкладывая под слова мысль «я готовил четыре, на секундочку, часа, включая ваши вредные, тошнотворные, смотреть-на-них-не-могу стейки». Тот вздохнул, начав складывать из рыжей кожурки ругательства. - Знаешь ли, вся эта цветная мишура – от желания людей отрезать шмотки жизни, как бы давая себе возможность начать с нуля, только хрен им с плесенью – 1 января потолок всё в тех же трещинах, на новом календаре еще меньше красных чисел, рожа в зеркале благо если не хуже прежнего, а все подарки позвякивают пустым стеклом на грязном полу. Двойное закатывание глаз. - Сэхун, ты Альф. - Я Бернард Блэк, - заявил он, вскидывая голову, закончив свой оранжевый шедевр «fuck», - завариваю кофе банками и делаю винный лёд в бутылках. - Завязывай с ситкомами, - покачал головой Чунмен, рассматривая тарелки на наличие всего, что нужно. Вид приятеля, разглаживающего салфетки в клеточном фартучке с кусочками салата в волосах растрогал Сэхуна и он заключил: - Ты будешь моим Мэнни, - он щелкнул Чанеля по носу, - а ты нашей Фрэнн. В дверь кто-то дважды постучал коленкой, а это может быть только Бэкхен с полностью занятыми руками, продукты закуплены были за два дня заранее, подарки свалены за шкаф, а значит он может принести только… - Моя прелесть пришла! – Сэхун вскинулся с места и прыгскоком побежал в коридор, открыл дверь, распахнул объятия трем блестящим, красивым, поблескивающим бутылкам шампанского и фруктового соджу, лежащим в руках знакомого заморыша, что оттряхивал снег с головежки. – Как я тебя ждал! - Может, пакеты с рыбой тоже возьмешь? – поинтересовался Бэкхен, когда парень начал вальсировать с алкоголем на паркете. Двое остальных вышли из комнаты. - Шапка! – прошипел сквозь зубы Чанель, увидев, в каком виде пришел Бэкхен. Тот повернулся к Чунмену с откровенной надеждой. - Может, хоть у тебя найдется приятное мне слово? А их старший на подобное не скуп и даже наоборот – как раз что-то подходящее готов преподнести после гавканий этих двоих осин со стороны. - Я тебе салат без огурцов сделал, - например. Бэкхен благодарственно кивнул, стягивая куртку и переглядываясь с друзьями. Сэхун, который в ровный рядок уже расставил бутылки по росту, красоте и году выпуска, успел заметить, что многозначительные взгляды-выстрелы его не затрагивают, что весьма подозрительно. К запаху мяса, овощей и мандаринов, прибавился аромат неладного. - Что это? – спросил Сэхун, поочередно поглядывая на друзей. – Чего вы удумали? Те как по команде перекатились с одной ноги на другой – кто на какой стоял – и один потупил глаза вниз, другой стал засматриваться на люстру. Принимать на себя передовой огонь никто не хотел, но их уже уличили. - Что опять? – раздраженно фыркнул младший, развернувшись корпусом к друзьям, будто демонстрируя: «смотрите, я без ножа». – Говорите уже, что, на каток меня потащить хотите? Или караоке с рэпом включить? Если так, то Бэкхен, ты мало принес, гони за еще парочкой. Ну? Штопор, что ли, просрали? Ничего, у Чана очень крепкие зу… - Мы еще одного человека пригласили, - выпалил Бэкхен как раз в тот момент, когда прозвенел дверной звонок. Сэхун думал раньше, что такое бывает только в фильмах. Никто не двинулся со своих мест, напружинившись, словно вся площадь пола была заминирована. Шатен кивнул себе за спину, - думаю, ты всё поймешь. Блондин уверенным шагом прошел к порогу и распахнул дверь. Лицо пришедшего раньше могло свернуть Сэхуна в отключившийся рулетик или засахарить до состояния жижущего джема; сейчас оно скорей обдало всё внутри кипятком, но снаружи парень не лишился похуистического фэйса. Приспущены веки, непроницаем, он тоном-снежным-комом спрашивает, не оборачиваясь: - Заморыш, твоя идея? За спиной слышится шуршание, парень как собака чувствует источающее парнями волнение и страх. - Наша общая, - надеясь, видимо, на принцип «всех не убьет», отозвался Чунмен, после чего Сэхун уже обернулся через плечо, скривив угол улыбки. - Я запятую поставлю после «казнить», - пускай ни на что не рассчитывают. Сволочи. - Я сам захотел прийти, - впервые за вечер, впервые за этот год прозвучал голос Лухана, всё еще за порогом стоявшего. Сэхун развернулся и взглянул на своего бывшего, 365 дней назад вычеркнутого из своих личных чудес. Изменившийся, он стоял и смотрел в глаза – очень смелый поступок, учитывая все обстоятельства. - Зря ты захотел, - только и ответил младший, после чего наскоро запихал ноги в ботинки и вышел в подъезд, потеснив Лухана, а после – на улицу, не дождидаясь оклика или остановки или каких-то хоть слов. Он отучил себя ждать. На улице зарядили городские уже первые петарды, на голову сыпались разве что залежавшиеся на крышах капли вчерашнего дождя: клала погода на календарь. Подвески, витрины, ёлочки с них, чьи-то вскрики – Сэхун сторонился всего, только глубже уходя в завороты дворов. На душе давным-давно припорошенная обида еще не плясала, но степ-ботинки уже натягивала. Сэхун сейчас больше злился на глючившую зажигалку в замерзших ладонях, чем на Лухана, пришедшего в этот мерзкий праздник, коим он сам его сделал в прошлый раз. Сэхун ведь правда любил. Всю эту дрянь. С румяного детства, включавшего разношенные братом коньки и поношенного костюма тигра. Во время школьных дискотек, наполненных запахом детского шампанского и эклеров, шорохом маленьких пакетов с сувенирами и коробок конфет самым строгим учителям. Вплоть до ночи 2016, что планировалась быть окутана символизмом с мгновеньем на двоих, вместо которых оказался один – один. Сэхун. Прождавший в углу дивана с телефоном у виска до холодного, долгоприходящего утра. И потом оборвавший все провода между ними одним визитом. Подробности всех воспоминаний приходят на середине второй сигареты. Да, между Сэхуном с Луханом за пару месяцев до декабря уже было всё неладно, да – они каким-то образом распускали узлы, обвязанные вокруг них, казалось, нерушимыми тисками. С этим парнем, с этим своеобразным хеном блондин встречался около восьми месяцев, что следовало отделить кавычками, ограничить модулем, обвести чертой – это вне всего, что случалось за жизнь. Когда просто в один момент ты находишь свой Хогвартс, Нарнию, что угодно – и всё. И чумеешь от каждого дня и трясешься от ожидания прекращения. Руки уже ярче цвета огонька, подбирающегося к фильтру – самое время вспомнить, как всё начиналось. Книжный магазин. Не как Бернарда Блэка, цивильный, приличный, с посетителями унылыми и простыми – так Сэхун полагал все три года, что ходил туда, пока не увидел Лухана. Что пинало Сэхуна на цыпочках ходить за незнакомцем по лабиринтам стеллажей минут двадцать – до сих пор хер пойми, но тогда он смекнул, что опоздает – и всё, придется начать слежку на улице, где холодно-голодно-более-заметно. А отпустить ходячее «красивонеобычноинтересно» он не мог из упрямства характера. Сэхун сыграл на своем убеждении «если что, скажу, я дебил», подошел чуть ли не вплотную и сунул парню книгу, спонтанно схваченную с полки: - Ты читал эту книгу? - спросил он Лухана, который поднял от чего-то своего взгляд и посмотрел на нарушителя личного пространства. Затем – на название. И покачал головой, мол, нет. - И не читай, - кивнул Сэхун, громко хлопнув ладонью по обложке. – Там про девушку, что бросила парня, потому что на первом свидании он ел кимчи ложкой, а вместо вина выпил вазу с цветами. Ужасно, правда? Я за снисхождение к неуверенности. Брюнет усмехнулся, наклонив голову, и заблестел глазами ярче потолочных ламп. - Ну, у тебя явно с этим проблем нет. - Как раз есть, ведь это… - Сэхун глянул на то, что держал в руках, - «Пособие по уходу за садом», а историю я выдумал минуту назад и… мне безумно нравятся твои глаза. Последние слова он сказал, запасшись дыханием и адреналином из крови. Всё же сложно начинать знакомства, будучи (не)много не(в себе). Тем временем Лухан опустил взгляд на свое произведение, которое всё это время просматривал. - Я читал эту книгу, и там про безумного самурая, убивающего лишь подобия бросившей его жены до тех пор, пока не узнает, что одна из жертв была его беременная дочка. Сэхун сглотнул, вжав голову в плечи, поморщившись. - И… Я похож на твою бывшую, а за спиной у тебя катана? - Нет, просто книга интересная, - улыбнулся юноша, после чего захлопнул её и поставил на стеллаж, - Должны же мы с чего-то начать. И чтоб ты знал, все мои бывшие по одному – не «она». Понимание, проскочившее в их контакте глазами был одним из тех самых узлов – самый первый узелок. - И твоя улыбка мне нравится. – Сэхун уже не боялся за скудность возможных оправданий, но всё же: - Ничего, что я озвучиваю степени своей пропасти? Лухан рассмеялся. - Ладно, пойдем поищем место со сносной кофемашиной. «Кто нелепее пригласил бы на кофе» - подумал тогда Сэхун. «Кто лучше пригласил бы на кофе», - так же. Они отыскали уютное место, завлекшее устланными пледами подоконниками и наличием свободных деревянных столиков. Отклонения от типичного хода событий не заставили себя ждать – Лухан сразу прошел к бармену и, перекинувшись парой слов (за которые Сэхун осмотрел себя на наличие лишних дырок,ароматов,ниточек), скользнул за стойку. У младшего вытянулось лицо. Лухан усмехнулся, вытирая ладони полотенцем и кивнул на кофе-машину: - Осмелишься на мой капучино? Сэхун ничего не понимал, пока парень не потряс в руке дипломом баристы, который обеспечил ему подступ к кофе-машине. «Я щепетильный в плане напитков, пью только из-под своей руки» - объяснил он шепотом юноше, стреляя глазами в спину бармена, уже закурившего в подсобке. - Я растворимый наскафе горячей водой из крана заливаю и вместо сливок лью сметану, - усмехнулся Сэхун, - Серьезно, ты можешь хоть зерен мне в чашку насыпать, сжую. Но новый знакомый сделал выбор в пользу пряного латте и подмигнул в сторону отдаленного места у стены. Едва они сели, Сэхун шумно выдохнул, скрепив запотевшие ладони, и понесся: - Хорошо-хорошо, я вижу, ты умен, способен и перспективен, - он поднял ладонь, пресекая вопросы/протесты, - это всё на лице, и точка. А я сразу говорю, что знаю наизусть Ходячих Мертвецов, в школе сдавал ИЗО, а в мед.карте имею пару автографов психотерапевтов. - Мне нравится твоя откровенность, - Лухан вскинул брови, - О, прости, я могу тоже вступить в игру? - Но ты же понимаешь, что всё это взаправду? – заменив «веришь» на «понимаешь» и передернувшись от слова «игра», спросил Сэхун тоном «если да, объясни мне». - Слабо, - взгляд тот спрятал в кружку, - но счета я не веду. - Всё, в чём я не профан – шашки и крокодил, в остальном меня побеждают, - предупредил Сэхун, после чего снес случайно ладонью солонки («ах да, я профи еще в косяках»). - А я не смогу показать даже клоуна, - пожал плечами Лухан, имея ввиду крокодила. Он забавно дергал уголками рта, когда о чем-то задумывался, это Сэхун быстро подметил – он вообще ловил нюансы поведения с первых секунд, как заметил юношу в магазине, в мыслях уже складывалась коллекция (ставшая позже самой любимой). - Ты что, это просто, - Сэхун себе сделал сначала пенные усы, потом приклеил ложку ко лбу. С ним в таких штуках не потягаться. – Нравится смех. Лухан запустил руку в темные волосы, успокаивая хохот. - Это легкий, - сказал он, - В истеричном я теряю челюсть. - Очень хотел бы увидеть, - выпалил Сэхун как раз в тот момент, когда у собеседника громко завибрировал телефон. Черта с два, он думал, так только в фильмах бывает. - Не в этот раз, - произнес Лухан, взглянув на экран, после чего поднялся с места. - Будет следующий? – поспешно спросил Сэхун. - Который начнется с «привет, кстати, как тебя зовут?», - начеркав номер маркером на остывшем стаканчике, ответил парень, - И подумай, что нарисуешь мне на салфетке. После чего убежал. А Сэхун этот белый стаканчик в 200 мл. потом хранил у себя на полке в окружении семейных фотографий несколько недель. Далее всё было столь невозможно, что их «взаправду» сложно было объяснить рациональностью. Лухан продолжал подрывать квалификацию городских бариста, Сэхун разорял салфетницы для небольших карикатур-анекдотов. Всё начиналось с холодного гляссе и мордочек котят, продолжилось какао на прикроватной тумбе и ручными узорами на шее, закончилось питчером в голову и зарисовками адресов посылов на стене. Причем весьма приукрашенных. Бэкхен бы сказал, что оба слишком много выебываются, Чанель бы сказал, что они творят какую-то дичь, Чунмен бы сказал, что между ними исчезло взаимопонимание, и пропала уверенность в отношениях. Пульнув всем слово «мимо», Сэхун бы признался, что это был слишком быстрый огонь; спичек – целый короб, бензина – пара капель. Он был бензином. Лухан слишком легко отыскивал иные лужи. Сейчас он, пожалуй, бенгальские огоньки – те самые, что Сэхуна раздражают своей вездесущностью. За те восемь месяцев они успели сказать «люблю», успели сказать «ненавижу», успели сказать «конец», подведя черту многозначности слов и своих когда-то бесконечных диалогов. Оказалось, та черта зачеркнула еще для Сэхуна и счастье. Он ходил всё с жирной, потускневшней прямой на душе. А теперь вдруг снова. Наш любитель кофе. Никудышный клоун. И на вид дистрофик. Появляется неожиданно на пороге, на который у него табу и запретная зона, похорошевший вдвойне, вытянутый на полголовы, белокожий, здоровый, счастливый (должен быть по всем признакам) и ждет то ли летального удара то ли распахнутых рук?.. Сэхун почти рычит в кулак, когда его трогают за плечо знакомые пальцы, и он вынужден обернуться. Лухан смотрит на него спокойно, очевидно понимая, что младший злиться за год слишком устал. - Я был лучшего мнения о твоей совести, - первым произнес тот, решая, что полпачки за вечер – простительно для праздника. – День в день, неплохая издевка. - Это не она, - ответил Лухан, и его голос – Сэхун сейчас распознал – тоже стал по тону светлее и чище. – Это попытка что-то вернуть. - Что-то? – усмехнулся Сэхун, помнящий, что между ними была четкость понятий. Перед любопытными соседями, разносчиком почты, родителями, даже назойливыми голубями на окнах. - То, что удастся, - старший наклонил голову, - если удастся. Я не уверен в твоих силах, смотря на тебя. - Извини, это я так выглядеть стал – словно вдарить могу на любой ответ. Мне уже говорили. Полминуты молчания, за которое Лухан его изучал глазами, бродя взглядом по всему телу, а потом, как будто случайно, останавливается на губах с сигаретой. - Ты снова начал курить, - констатирует он. - И питаться дрянью, - кивает Сэхун. – И распивать на крышах. И быть реалистом. Всё то, что ты мне не позволял. Парень вздыхает, как бывало при их ссорах и ругани, как когда он хотел показать, что устал от распрей, а Сэхуна занесло не туда в обвинениях, и вообще всё катится не туда. - Как характерно для тебя, - говорит он, прикрывая глаза. - Словно с ребенком сравнил, - фыркнул Сэхун и, увидев в поднятом взгляде своеобразное «да», зардевается. – Еще скажи, что в этом и проблема. - Сэхун, ты всё решаешь по формуле «умножить на сто и округлить до нельзя», - произнес Лухан, прислоняясь к холодной стене. Где-то люди кричат «ура», где-то толпы орут «с праздником», где-то отсчитывают до главного момента еще полчаса, взрываются петарды, бьется посуда, а у кого-то – чувства. За последним – сюда, в забытый весельем переулок. - Ненавижу, - шепча и шипя одновременно говорит Сэхун, засовывая смятую картонку в карман и глядя на далекий фонарь, - свою неспособность говорить о другом, наполняться другими, не сквозить тобою в словах. Ненавижу твоё спокойствие сейчас в глазах, твою охуенную прическу, кольцо на пальце, которое ты бы сам никогда не купил. Их прежняя игра приняла совершенно другой вид. Старший бросает взгляд на свои ладони и поясняет: - Подарили. Сэхун промолчал, отвернувшись, не в курсе, что делать с этой его прямотой, от которой воротит порой и ужасно злит. Ему очень хочется уйти, расплакаться и подраться – куда как и с кем был только один ответ, он же самый неверный вариант. Лухан как и в прежней привычке своей скребет носком ботинка снег. - Слышал, Бэкхен преподавателем стал. - Не ставь имя Бэкхен рядом с таким солидным словом, - фыркает Сэхун. - А Чунмен стал… - Клиентурой колхозников, да, да, а Чанель выучился сотому инструменту, отрастив пятую руку, да, - перебил он его, заворчав, ощущая бестолковость в разговоре, - ты всё верно слышал и знаешь, нет смысла мне это говорить. - Я буду молчать, - согласился Лухан сразу, точно отступив и сдавшись. Таким он всегда был. Или да или нет, или слушаю или говорю. Всё кристально и ясно, без принятия каприз, без жалости, без нянчества. А Сэхун не признавал в себе эту нужду. Он повернулся, сквозь полумрак посмотрел в темные глаза. - Ты будешь или что-то менять или уйдешь. - Сэхун, не я тогда устроил скандал, - выбрасывается аргумент, на который обрушивается ледяной холод смеха младшего. - Да, - соглашается он, - не ты вынес входную дверь и разбил в прихожей зеркало леденцом, не ты лопал игрушки о стены, не ты блевал в ёлку, швырял в лицо шарфом, который вязал три недели, лишаясь пальцев, часов сна и достоинства, не ты хныкал на коленках со словами «ну почему, почему ты был не со мной, я ведь просил тебя, я ждал тебя, я хотел тебя рядом». И в памяти снова вспышка: Как он стоял перед хлюпающим заспанными глазами Луханом, покачиваясь, и слабо кидался горстками конфетти, сигаретами, мелочью из карманов, всем, что под руку попадалось. - У нас есть еще выходные… - мямлил тогда Лухан. - Не должно быть никакого «ещё», никакого «остались», нет у нас ни черта, потому что… - вопил Сэхун, а потом распахнул веки, сделав глубокий вдох, - нас нет. Такое решение резко застеклило глаза Сэхуна, он уже на Лухана не смотрел – смотрел куда-то в пол, где валялся фарфоровый мальчик. И вот тогда-то была черта, был «конец», был бой курантов. А у них биться уже было нечему. Сэхун поднял глаза на Лухана. - Но лишь тебе. Лишь тебе я позволял называть меня «Хун», лишь тебе давал подпуск к коже. Не стеснялся бездарности, не прятал под грубостью слабость. А ты расстегивался и перед другими. - Отвратительно формулируешь концы, - поморщился старший. Он всё помнил и знал, продолжая ходить в стороне какого-то решения. Сэхуна начало бесить. Ему без того уже жгло на открывшейся ране. - Ну, ну, НУ?! – воскликнул он, топая по луже, в которую вошел. - Я подвёл тебя один раз! – Лухан сжал кулаки – новая, видимо, привычка, как и закусывание губ. Может, перед Сэхуном он никода еще до того не волновался, - один раз меня не было рядом, я праздновал с другими, предпочел другую компанию, и что? Пойми, люди не могут совпадать во всём, совпадать везде и постоянно. Есть другие отношения, другие люди, есть моменты спада чувств, есть непонимание. Ты всё это просто окрасил в черный и обрубил! Но так не живут, Сэхун! У обоих в ушах откуда-то сверху – обратный отсчет двенадцати и грохот с неба. У одного в глазах – жидкий блеск слез, в голове «ненавижу», у второго в горле – последний крик-имя, в лице борьба и мольба об услышаньи. Он пытается улыбнуться неловко и слабо, как в первую встречу – очень похоже – и ступает ближе на шаг. - И что дальше? – сдавленно буркает Сэхун. Ему вдруг стало очень-очень холодно и страшно за всё грядущее. У всего мира сейчас впереди яркие огни, у него – темнота и тишина вместо шума хлопушек и смеха. Лухан чистосердечно мотает головой и бормочет: - Ну, в качестве иронии и насмешки над всем происходящим ты мог бы сейчас поцеловать меня, как хотел тогда. Хуже не будет, решает Сэхун, лучше – под большим вопросом с восклицательным, и поэтому так нелепо принимает такое предложение. На губах – давно забытое, очень недостающее и родное тепло и мягкость, а в голове эти чертовы новогодние песни. «Всё будет…» - и пусть там законное троеточие. Так гораздо лучше.