Волк несся, вспарывая когтями сырую мокрую землю, летевшую комьями из-под его лап. Хриплое его дыхание звучало угрожающим рыком, из пасти стекала слюна, волк то и дело обнажал белые зубы, обагренные чьей-то кровью. От волка разило кровью и бешеным страхом, подгоняющим его бежать все неистовее, изредка оборачиваясь через плечо, чтобы посмотреть на гнавших его людей. Блестевшие в свете их фонарей кривые кинжалы, серебряные кресты заставляли сердце волка биться чаще, подкатывая к горлу.
Волк закрыл глаза, безуспешно пытаясь бежать быстрее, но только подвернул лапу, наступив в какую-то яму. Сангвинисты резко остановились, наблюдая, как волк, жалобно взвизгнув, упал и проделал несколько кувырков, пачкая серо-черную шерсть грязью и зеленой травой. Когда фонари священников осветили его фигуру, волк уже превратился в человека. Растрепанные волосы подпрыгивали с каждым выдохом, грудь вздымалась от долгого бега. Стригой прижимал к себе ноющую руку, которая несколько секунд назад была лапой, и блестящими глазами следил за движениями фонарика.
Один из сангвинистов спрыгнул с лошади, и это, будто пружина, заставило стригоя подняться, озираясь по сторонам. Сил на превращение в волка больше не оставалось, но вампир чувствовал — его убежище рядом. Только бы хватило сил, чтобы добежать, а там — будь, что будет. Но стригой не собирался сдаваться просто так. Сцепив зубы, на которых еще оставался привкус крови, он снова побежал. Чавканье копыт, молчаливая досада сангвинистов, которую парень чувствовал, даже не слыша их голосов — все это гнало его, подталкивало бежать, спотыкаясь и едва не падая.
Лошади могли нагнать его — если бы стригой был слаб, как человек, но в нем еще оставались нечеловеческие силы. Распахнув дверь, парень вбежал в хлипкую постройку, служившую ему убежищем. Сангвинисты замерли, поспешно спрыгивая с лошадей. Стригой остановился, припертый ими к стене, со страхом поглядывая на кинжалы и с ненавистью — на серебряные кресты. Один из священников подошел к нему, осеняя стригоя крестом. Тот скривился.
Он знал, что последует за этим. Предложение служить церкви, носить длинные сутаны и белые воротники, обжигающий кожу крест и пить вино, вместо дурманящей, терпкой крови. Знал и то, что если ответит «нет», то кривые кинжалы пронзят его сердце. Священники знают, что он слишком измучен погоней, чтобы бороться. Один из них вышел вперед, снимая с головы капюшон. Седые, или же просто серые волосы падали ему на глаза.
Падре задал вопрос, стригой ждал его, но все равно дернулся. Он сполз по стене вниз, сидя на полу и затравленно глядя на сангвинистов мутными зелеными глазами. Они все стояли и ждали ответа, протянув руки к кинжалам на поясе и к запрятанным флягам с вином. Что выберет стригой — жизнь или смерть, служение или острую сталь, пронзающую сердце? Падре с серыми волосами подошел ближе, наклонился к запачканному грязью лицу. Хмуро, без каменной непроницаемости, какая всегда была под капюшонами других сангвинистов, он смотрел в зеленые глаза и что-то там выискивал.
— Отвечай, стригой! — они оба: парень и падре, вздрогнули. Вампир только крепче сжал губы.
— Ну же, скажи им, — тихо, словно не желая, чтобы остальные слышали, попросил священник, — Скажи хотя бы мне.
— Никогда, — прошипел стригой, борясь с желанием укусить его еще раз. Просто чтобы почувствовать кровь, текущую из бьющейся жилки на шее, чтобы насладиться внезапным испугом… и скорее всего, умереть, потому что клинки сангвинистов остры и такого они не спустят.
— Он согласен! — провозгласил падре, зажимая стригою рот рукой. Прежде чем тот успел что-то возразить, мягкая ладонь легла на его губы. Он мог бы укусить, но что-то внутри удержало его клыки и те покорно втянулись.
Священники передали падре еще один крест и флягу с вином, которое должно было заменить кровь, когда в следующий раз стригоя накроет жажда. Вампир с ненавистью смотрел на эти вещи, переводя взгляд с синеглазого падре на кривые клинки. Сейчас ему казалось, что даже смерть от них будет лучше, чем вечное служение чертовой церкви. Он ненавидел их всех и каждого по отдельности, но больше всего — молодого падре, решившего все за него и обрекшего на вечные муки.
Сангвинисты удалились, оставив их наедине, словно не боясь за одного из них. Понадеялись, что клинок остер, что стригой слишком слаб сейчас, чтобы напасть. Что он уже удовлетворил свою жажду крови, ведь клыки втянулись, и взгляд из затуманенного снова стал ясным. Впрочем, это действительно было так. Ненавистное распятие коснулось его шеи, больно обжигая кожу, на которой тут же вспух рубец. Стригой зашипел.
— Мое имя — Виктор, — наконец, представился падре, стирая белым платком грязь с лица вампира. Платок был настолько белым, что это резало глаза.
— Юрий, — прохрипел стригой, поднимаясь с пола. Ноги все еще дрожали, но ноющая боль в правой руке успокоилась, парень осторожно подвигал ей, больше не ощущая дискомфорта.
Он уселся в кресло, поджав ноги, и замолчал, не обращая внимания на растерянного падре, который, казалось, не знал, что делать теперь. Их оставили, бросили, дав одному перевоспитавшемуся стригою перевоспитывать себе подобного. Того, кто этого не желал. Плисецкий старался не трогать распятие, не желая новых рубцов, но руки тянулись. Стригой кончиками пальцев провел по кресту, издавая тихое болезненное шипение.
Священнику не было легко этой ночью. От волка вкусно, соблазнительно пахло кровью, его клыки, обагренные ей, манили своей недосягаемостью. Слава всему святому, вампир не был ранен в погоне, иначе вид свежей текущей крови толкнул бы падре к безумию. Виктор, хоть и был священником, не так давно сам был поставлен перед выбором — кинжал в сердце, или крест на шею. И он выбрал крест.
— Где твой клинок? — резко спросил стригой, развернувшись к падре, — Лучше убей меня. Я никогда не буду глотать вино вместо крови, ты же знаешь, какая она вкусная. Когда вонзаешь зубы в чью-то шею, чувствуешь металлический вкус и текущую по горлу горячую жидкость. Жертва вырывается и кричит, хрипит, пока ее кровь остается у тебя на губах, языке, впитывается и оставляет терпкий вкус, въевшийся в кожу. Разве ты сам не хочешь впиться зубами кому-нибудь в шею? Прокусить ее, по…
Виктор оборвал его, дав сильную пощечину. Стригой вскрикнул от неожиданности, не совладав с собой, коснулся пальцами стремительно краснеющей щеки.
— Заткнись, — выдохнул он, заставляя клыки втянуться обратно. Падре открутил крышку фляги и отпил маленький глоток, успокаивая свою природу.
— Ты жалок, — процедил Юрий, — Даже не думай, что сможешь справиться со мной. Я прокушу твою соблазнительную шею так же легко, как твой клинок распарывает кожу.
Ответом ему была еще одна пощечина. Стригой сощурился и не произнес ни слова, пока ночь не укрыла его хлипкое убежище.
***
Плисецкий до болезненных ссадин стер запястья, тонкие лодыжки о жесткую веревку, которой был привязан в собственном подвале. Он то и дело выгибался, прикусывая губу вытянувшимися клыками, рычал от осознания собственного бессилия. Юрию казалось, что он чувствует каждое прикосновение ночи, только усиливающее жажду. Спутанные волосы, мокрые от пота, неприятно липли на лицо. Сквозь яростный хрип сорванного голоса иногда пробивались слова «ненавижу» и «ублюдок».
Падре молча терпел это, изредка разжимая стиснутые зубы и вливая стригою в горло вино, но оно не могло успокоить его жажды. Им обоим хотелось крови, но Виктора, смиряющего свои желания, не приходилось привязывать к какому-то крюку, торчащему из потолка подвала, не приходилось спутывать руки и ноги. Падре спасало вино и истовые молитвы, которые комом застревали в горле, стоило лишь прозвучать новому хриплому бессильному стону.
Серебряный крест жег шею, рубцы болели, пот градом катился по лицу. Плисецкий отчаянно бился в путах, тратя на это все силы, не мог даже превратиться в волка. Если и мог бы — что толку, сейчас он не сумел бы порвать эти веревки, перегрызть и вырваться на свободу. Новая волна желания пронзила его тело, стригой выгнулся, издавая болезненный стон. Виктор смочил губы вином и подошел к Плисецкому, нависая над ним.
— Только не вздумай кусаться, — предупредил он, прежде чем грубо впиться в губы Юрия, держа его лицо в ладонях и не позволяя отстраняться.
Стригой почувствовал, как слабый вкус вина успокаивает жажду крови, клыки втягиваются обратно, а язык падре втягивает в игру его собственный. Почему-то Плисецкому не пришло в голову впиться зубами в мягкие губы, прокусить и получить то, что так хотелось. Он просто обмяк, повиснув на стягивающих запястья веревках, так же резко и грубо пытаясь отвечать. Вампир ждал новых волн, заставляющих тело биться в крупной дрожи, но их не последовало.
— Какой же ты священник, — выдохнул он, нервно облизываясь, — Ты слабак. Заложник плоти. И крови, как бы ты ни хотел это отрицать.
Вместо пощечины Виктор осторожно погладил его по волосам, откидывая мокрые пряди со лба. Жажда больше не беспокоила их обоих, и вино ли было тому причиной, какое-то другое ли желание — падре не мог ответить. Стригой вздрогнул, устало закрывая глаза. После этой ночи он полюбил вино, ставшее спасением его прогнившей души.
***
Лошади тяжело и хрипло дышали, шурша копытами по траве. Стригой несся вперед, убегая, но не имея ни малейшего понятия, от кого. Плисецкому казалось, что от самого себя. Его тело от лучей солнца надежно защищала сутана с большим капюшоном, надвинутым на глаза, крест уже давно перестал оставлять рубцы, навсегда замерев на одном месте, а фляга с вином заняла свое место на поясе Юрия. Он больше не был стригоем, но привык себя так называть, не желая расставаться с прошлым.
Стальные мышцы лошади под ним ходили ходуном, Плисецкий крепко держал повод, впиваясь взглядом в темноту перед собой. Он не знал, что лучше — зажмуриваться или же держать глаза широко открытыми, так, что становилось больно, ведь все равно возникали одни и те же картинки, как в заклинившем проекторе.
Священник с пепельными волосами и пронзительно-синими глазами, такой ненавистный, вызывал желание только опорочить его еще раз, вернуть в ряды стригоев и сорвать с шеи крест, причинявший ему, верно, столько же мучений, сколько и Юрию. Тот день, когда Виктор решил его судьбу, тот день, когда на парня кто-то впервые поднял руку, не боясь ответного нападения.
И тот день, когда Плисецкому впервые понравился вкус вина. Да, несомненно. Тот день вставал перед глазами особенно ярко, стригой помнил все ощущения, каждую ссадину на запястье — чувства заставляли пришпоривать лошадь, нестись еще быстрее, хотя казалось, что быстрее уже невозможно. Нестерпимо ныли искусанные губы, пробуждая уже забытое чувство жажды. Юрий вновь зажмурился, отвлекая себя.
Виктор не был настоящим сангвинистом. Бормотал молитвы, вместе с другими охотился на стригоев, но ничего при этом не чувствовал. Он не пил кровь только потому, что не хотел этого делать, но не потому, что кровь Христа нужна была ему больше. Поэтому, успокаивая Плисецкого во время очередной волны жажды, бьющей раскаленным железом тело, падре шептал: «Мы сбежим, уедем, сбежим от церкви, от самих себя, Юра, мы сбежим…».
Они и вправду сбегали. Прижавшись к взмыленным спинам лошадей, они бежали от самих себя, но чувствовали, что до конца убежать не получится. Виктор, зубами отвинтив крышку, сделал несколько торопливых глотков, пряча клыки и проговаривая молитву, едва не путаясь в словах. Его жажда отступала, но фляга Юрия была пуста. Стригой заметил это слишком поздно.
Повинуясь натянутому поводу, лошадь остановилась, Плисецкий спрыгнул на землю, выгибаясь от первой волны. Его взгляд вновь стал мутным, тело прошиб холодный пот, Юрий хрипло застонал, обнажая звериные клыки. Падре остановил свою лошадь, наклоняясь к стригою, но не так близко, чтобы тот смог укусить. Виктор знал, знал, что ему нужно сделать.
Он смочил губы вином.
«Только не вздумай кусаться».
