Иерогамия

– Твоих сыновей выжило много, – говорит Гор. – Не все, но много. Он никогда не колеблется, никогда не колебался, называя моих сыновей моими сыновьями. Ни разу, с самого начала, ни слова не сказал про метафоричность и образность. Для него дело обстояло как-то иначе – теперь я знаю: для него все и всегда обстояло иначе – но он неизменно, уверенно, спокойно давал мне понять: ты считаешь их своими сыновьями, плотью от плоти твоей, костью от кости, кровью от крови – значит, и я считаю так же. Я думал, что он понимает меня, как не понимает, как не может понять никто другой. – Их связь с тобой заставляла их терять сознание, когда сознание потерял ты, – продолжает Гор. – Это свойство неожиданно оказалось полезным. Многие уцелели именно так, хотя некоторые и погибли от инсульта. Другие взяты в плен из боя. Я не спрашиваю, отдавал ли он отдельный приказ брать моих сыновей живыми, входило ли это в его изначальные планы. Или он – с мастерством, которым обладал он один – повернул обстоятельства в свою пользу, нашел решение здесь и сейчас. «Сверхсложные планы бесполезны, – говорил он мне, давно, очень давно, еще в самом начале, когда опекал меня и наставлял меня во всем, от истории Империума до военной стратегии. –Сложные планы никогда не работают, в них слишком много уязвимых звеньев. Сверхвозможности твоего ума лучше направлять не на то, чтобы придумать максимально сложную схему, а на то, чтобы выбрать оптимальное решение из возможных в постоянно меняющихся обстоятельствах. Ты должен уметь импровизировать лучше всех. Вот и вся наука». Он говорил мне это тогда тем же тоном, каким говорит со мной сейчас. Спокойным, ровным, уверенным. Всегда утвердительным. Он так мало изменился с тех пор, он мог бы войти в мое давнее воспоминание, и я не увидел бы разницы. Это чудовищно. Потому что либо его предательство не изменило его – либо предательству нечего было менять. – Ты можешь гордиться твоими сыновьями. Твой Амит оправдал молву о своей свирепости в полной мере. Я думал, что «Расчленитель» – преувеличение. Он сильно потрепал нескольких из моих лучших, троих убил. Теперь ему понадобятся аугметические рука и глаз, но ты и прежде не за красоту его любил. Гор улыбается, словно рассказывает мне про нечто занятное и предлагает мне присоединиться к веселью. – Твой Азкаэллон тоже доставил проблемы. Он оказался превосходным знаменем. Но достался неповрежденным. Я знаю, что Азкаэллон жив, без любых объяснений. Но Гор продолжает, так, как будто уверен, о ком я подумал. И он прав. Он знает меня. Ему не нужен психирский дар, никогда не был нужен, чтобы знать и видеть меня. – Дистанционное отключение брони и один из хороших психиров Магнуса. Может усыпить кого угодно, не повредив и даже не уронив. Значит, все-таки план был. – К тому моменту уже появилась возможность действовать аккуратно. Ты поступил мудро, отдавая твоему Азкаэллону последний приказ. Ты хотел, чтобы он выжил, и он выжил. На нем ни царапины. И он наверняка в черном отчаянии, в том числе и поэтому. – Твой Ралдорон очень умный, – продолжает Гор. – И всегда правильно умел оценивать ситуацию, соотношение сил и шансы. Он делает небольшую паузу, словно ждет вопроса. Но я молчу, продолжаю молчать, хотя молчать трудно. Моя связь с мим старшим сыном никогда не была такой ясной, как я хотел. Я могу ошибиться о нем. Но я молчу, и Гор продолжает. – Он сдался. Облегчение. Я чувствую облегчение, и больше ничего. Я не хочу выяснять, при каких обстоятельствах. – Еще успел поставить условия, – говорит Гор с таким одобрением, как будто речь о сообразительном ребенке. – Догадался, что нужен живым. Потянул время, прикрывая другим отход. Потом сдался и сэкономил всем много лишних усилий. И Гор добавляет, хотя я снова не задаю вопроса: – Я выполнил его условия. Это ничего не стоило – он решил спасти кучу гражданских, а его выдержка заслуживает уважения. Корабль – нет, два, которые Гор отпустил. Я не догадываюсь – я их вижу, на очень краткое время, успеваю прочесть названия на бортах. Не глазами Гора, глазами Ралдорона. Я всегда гордился моим старшим сыном. – Я предоставил бы тебе доказательства, что твои сыновья живы, но ты в доказательствах не нуждаешься. Позже ты сможешь их увидеть. И у меня с собой полный список, если захочешь взглянуть. Я хочу. Я ничего так не хочу, но продолжаю молчать. – Твои погибшие сыновья будут похоронены по такому обычаю, как ты распорядишься, – говорит Гор. Он знает, что я слышу: «С ними не сделают ничего другого, будь благодарен». – О живых пока позабочусь я, – последнее, что говорит Гор. И только тогда я снова хочу убить его. * * * Гор подходит ко мне совсем близко. Я сейчас все равно ничем ему не опасен. Я вижу его как будто через мыльную пленку. Она то исчезает, то, стоит немного измениться свету, появляется снова. Еще у пленки есть звук. Вернее, отсутствие звука, которое еще слышнее. И запах. И его отсутствие. И вкус, хотя я и не думал ее пробовать. Это поле Геллера, какая-то его модификация. И я лежу, изолированный им со всех сторон. Не я от внешнего мира. Внешний мир – от меня. Еще есть фиксаторы, и они более чем материальны. Но я не сомневаюсь, что не будь ни поля, ни фиксаторов, Гор все равно стоял бы поблизости и говорил бы со мной так же спокойно. Он никогда меня не боялся. Даже тогда. * * * У меня болит всё, что во мне есть, но фантомная боль – сильнее всего. У меня болят еще четыре крыла. И очень много ослепших глаз. И сломанные спицы от колеса. * * * Я ощупываю и осматриваю все, до чего могу дотянуться. Я мну хирургическую ткань, с силой тру металлические поверхности, пробую на прочность фиксаторы. Не для того, чтобы освободиться. Мой брат Корвус, окажись он в моем положении, нашел бы лазейку, сделал бы оружие и отмычку из чего угодно, из воздуха, если потребуется. Но я не он. И даже окажись у меня сейчас все его умения – я не воспользовался бы ими. Мне просто нужно, очень нужно убедиться в реальности мира вокруг меня. А затем убедиться еще раз. Все вокруг меня обычное, очень чистое, стерильное и совершенно обычное. Сняли только большую аквилу на стене напротив меня, остались дырки на месте креплений и более темный, невыцветший силуэт. Но ничем новым аквилу не заменили. Я стараюсь ощутить еще что-нибудь, кроме ткани, металла и пластика под руками, что-нибудь внутри. Ищу какие-нибудь угли, чтобы их раздуть и почувствовать хоть что-то из того, что должен, обязан чувствовать сейчас. Не могу. Мне нечем. Когда я сплю, мне ничего не снится. * * * Мне сказали – апотекариям почему-то не запрещено со мной разговаривать, а может быть, Гор просто велел мне сообщить – что Гор принес меня сюда сам, в руках. Мне говорят, половина «Мстительного духа» это видела. Гор не смог бы меня поднять, точно не вместе с броней. Но что я знаю о том, сколько я тогда весил? И что я знаю о Горе? Что я когда бы то ни было знал о нем? * * * Гор возвращается еще не единожды. Показывает пикты моих сыновей. Рассказывает про них новости. Больше ни про кого. Я не могу, как ни стараюсь, найти ни одной обмолвки, ни одного намека на судьбу остальных наших… моих. Моих братьев. Я успеваю сперва удивиться, почему мои сыновья – к моему облечению – ведут себя так смирно, даже Амит. Потом понимаю. Кто-то показывает им – меня. * * * Я узнаю новости потом, их не скрывают от меня намеренно. Потом, когда меня отпускают. Это происходит без особой торжественности и значительности, я не знаю, почему Гор выбирает именно тот, а не иной момент, чтобы сначала заменить фиксаторы на довольно длинные цепи, потом снять поле Геллера. А потом наступает день, когда Гор приходит за мной – один, без гвардейцев, ко мне он всегда приходит только один – и предлагает мне пройтись с ним по Дворцу. Двери распахиваются передо мной, Гор делает приглашающий жест и поворачивается ко мне спиной. Будь я на его месте, я держал бы себя под прицелами денно и нощно, я даже не подумал бы снимать цепи, не доверил бы себе столового ножа и вилки, вырвал бы кислотные железы из глотки, ногти бы сточил до корня, зубы спилил. Гор спокойно поворачивается ко мне спиной и идет вперед. И потом я стою перед голоэкраном, задрав голову, смотрю на полную, развернутую карту Империума и читаю медленно обновляющийся, все прибывающий список миров. Я не знаю, что ждал там прочесть. «Захвачен»? «Принесен в жертву богам Хаоса»? «Сожжен в пепел»? Глупо, я не в детской книжке. Строчка за строчкой, я не читаю ничего, кроме бесконечно знакомого. «Приведен к согласию». «Приведен к согласию». «Приведен к согласию». Почти две трети миров. Они горят красным на карте. Синие точки разрозненны, немногочисленны, и это либо удаленные миры, либо малозначимые. Единственное крупное скопление – Ультрамар. Баал Секундус горит на карте красным, но я ничего не чувствую. Я уже все знаю, Гор сказал мне вскоре после того, как заговорил про моих сыновей: «Я послал туда один средний крейсер. Это мои, я выбрал их лично. Будут присматривать с орбиты. Ты ведь делал так же? С поверхности даже не видно, что поменялись цвета и названия на обшивке». Присматривать. Гор должен был как-то надавить на это слово, выделить его двусмысленно и угрожающе, но он ничего такого не сделал, конечно. Все еще стоя у карты, я слышу знакомую, очень знакомую мелодию заставки, тихо, но различимо. Я оборачиваюсь, ищу источник. У кого-то из техников в личном планшете открывается заставка к выпуску официальных новостей Империума. Копия карты и списка миров очень отчетливо видна на заднем плане. * * * Чжагатай, Корвус и Лион исчезли, вместе со своими Легионами. Волков Фенриса видели в нескольких местах, как и Лемана. Сигизмунд сумел вырваться и увести больше трети Имперских Кулаков в Ультрамар. Единственный, о ком я не услышал ничего – Рогал. Гор никогда не упоминает о нем, и никто другой не упоминает, и мне приходится нарушить молчание, чтобы спросить. – Он жив и он здесь, – отвечает Гор. – Тоже был приказ взять его живым? – Да. Не для меня. Для Пертурабо. Слово «зловеще» нисколько не передает, как звучат для меня эти слова. Я проклинаю себя за то, что не вспомнил, не спросил раньше. – Что с ним? Что вы сделали с Рогалом? Гор смотрит на меня с чем-то, похожим на одобрение – и на удовольствие. И тогда я замечаю, что подался к нему, что расправил крылья, что я рычу на него. – Ничего, – Гор улыбается и пожимает плечами. – Пока ничего, если не считать за жестокую пытку, что с ним часами говорит Пертурабо. Я подумал, что Рогал тоже может оказаться важным для тебя. * * * Аквилу убрали отовсюду, но заменили не на знаки Богов Хаоса. Я даже почти не вижу их – только на храмах. Храмов теперь много, но гораздо меньше, чем я ждал. Меня никто не понуждает к ним приближаться и я почти не слышу упоминаний о них в разговорах. Аквилу заменили на Око Гора. Багровый круг, черный вертикальный зрачок. * * * Гор по-прежнему носит свои любимые силовые когти, с парадной броней тоже. Они все те же, та же и броня, в которой он на всех своих портретах, на всех статуях, на всех пиктах времен Великого Похода. Если не присматриваться, даже отсутствие аквил не так бросается в глаза. И волчья шкура при нем, все та же, я хорошо, очень хорошо знаю ее и задаюсь на секунду вопросом, как она пережила все, где был и что делал Гор. Наверное, следовало бы ожидать, что теперь он захочет облачиться во что-то грандиозное и устрашающее. Он носит когти на левой руке. Но почему-то я слышу – тихо, но очень отчетливо – тяжелый, медленный перестук когтей от его шагов. Почти всегда. * * * Ралдорон встает мне навстречу – и замирает на мгновение, как будто не знает, что ему делать. Он читает, когда я прихожу. Условия, в которых его держат, немногим хуже моих, я только не знаю, где именно, потому что меня приводят с завязанными глазами, длинными путями, не давая считать повороты. Я малодушно выбираю Ралдорона первым, когда Гор позволяет это мне, потому что боюсь увидеть Азкаэллона. Ралдорон дает обнять себя, потом я отстраняю его, догадавшись присмотреться, но никаких внешних признаков насилия и жестокости не нахожу. Он выглядит растерянным поначалу, а потом я вижу, как он собирается – он даже вытягивается. – Я в вашем распоряжении, сир, – говорит он. Говорит так, как будто он Имперский Кулак, вдруг растеряв от волнения все принятые между нами обращения. А может быть, просто не хочет ими пользоваться, по каким-то своим причинам, зная, что за нами следят. Он слегка трогает меня за руку, так, что можно не заметить. Скосив взгляд, я вижу, как он, слабыми движениями, которые можно принять за тремор, складывает из пальцев боевые знаки. «Какие приказы?» – вот что он спрашивает. Но у меня нет и не может быть для него никаких приказов. * * * Азкаэллон падает мне в ноги. * * * Амит проглатывает мою кровь, и только смотрит на меня, не говоря ни слова, потом берет меня мою ладонь и с силой прижимает к своему левому, человеческому сердцу. Он делает это аугметической рукой, потом спохватывается, прижимает второй, живой. Аугментика хорошо прижилась у него. Выражение его лица, когда он смотрит на меня, предельная, немая преданность, какой я нечасто оказывался достоин – это выражение никак не изменилось из-за нового, искусственного глаза. * * * Две тысячи двести шестьдесят три. Я изо всех сил стараюсь не думать, как это мало. Прийти к каждому занимает недели и месяцы, но я и не могу дать сейчас ничего дать моим детям, кроме времени. И моей крови. К счастью, я примарх, и кровь у меня регенерирует очень быстро. Я изо всех сил стараюсь не думать, что она теперь не сильнее воды. Приказы… «Я хочу, чтобы ты жил», – вот и все мои приказы. Две тысячи двести шестьдесят три. * * * «Приведен к согласию». «Приведен к согласию». «Приведен к согласию». * * * Я спрашиваю Гора только единожды. Я не помню, намеревался ли. Я не знаю, что собирался делать с ответом. – Как? Гор смотрит на внимательно. Он не уточняет, о чем вопрос. Возможно, у меня все написано на лице. Он очень хорошо умеет читать по моему лицу, всегда умел. Он всегда отвечает на мои вопросы. Я очень редко заговариваю с ним, и он словно старается поощрить меня. – В отличие от всех вас, – говорит он спокойно и просто. – Я знал имя нашего отца. Я ничего не понимаю. Я боюсь что бы то ни было понимать. Я только знаю откуда-то, что он не лжет, он говорит мне правду. Нет, я понимаю. Меня зовут Бен-дам, Дитя Крови, я знаю наизусть Завет, и я понимаю. «Никому не дано ни узнать, ни вместить истинное имя Сущего, ибо имя Его – и есть Он. Один звук из Его имени повергает в ужас и блаженство. Два сводят с ума. Три выжигают разум и плоть. Узнать Его имя значит сравняться с Ним, а кто подобен Ему?» Кто подобен Ему?.. * * * Мне позволены окна, и я вижу из них великое строительство внизу, в долине. Я знаю, что им руководят Магнус и Пертурабо, я даже вижу их иногда. Мельком, издалека. Я не говорил ни с ними двумя, ни с кем-то еще. Я не знаю, о чем стал бы, если бы пришлось. Я не могу найти ни одного слова. Магнус и Пертурабо вместе строят гробницу для нашего Отца. Это сложный концентрический лабиринт. Он еще не достроен, хотя они работают очень быстро. Я пытался проследить дорогу от центра, но каждый раз у меня получалось что-то иное и я сбивался, не добравшись до выхода. Гробница еще не достроена, но я все равно не могу смотреть на нее слишком долго. У меня болит и темнеет голова и мучительно ноют крылья. * * * Ни ко мне, ни к моим сыновьям даже близко не подходит никто, имеющий хоть какое-то отношение к Богам Хаоса. Явное, во всяком случае, потому что я не знаю доподлинно, не могу знать, кто. – Я не намерен повторять ошибок отца, включая эту, – говорит мне Гор. – Никакого принудительного насаждения. Я предпочитаю свободу совести. Он говорит это ровно, и только слегка иронично. – Если ты хочешь, ты можешь продолжать исповедовать имперские истины. * * * Я спрашиваю его про жертвоприношения. Я должен спросить. Это ничего не изменит, но я должен спросить. А он улыбается. – В этом весь ты, правда? – говорит он с непонятной мне нежностью. – Я помню, как ты впервые сказал свое «это же люди» на военном совете. Ты и сам должен помнить. Ты разгневался тогда не на шутку – гнев всегда так украшал тебя. Потребовал отменить бомбардировку. И когда тебе указали – я же и сказал – в какие потери обойдется десант и наземная операция, ты ответил только одно: «Что же. Тогда я пойду. Мы пойдем». Твои бесценные Ангелы – ради каких-то безымянных, ни разу не виденных тобой смертных – и все же ты был готов. Никто так не верил, никто и никогда так не верил во всю эту историю про заступника и защитника человечества, как ты. Я хочу сказать ему, что Робаут верил, и продолжает верить, но прикусываю язык. – Ты был прекрасен тогда, – говорит Гор. – Особенно прекрасен, с высокого поднятым подбородком, сверкающими глазами, полный негодования и сияния. И вот, даже сейчас, ты продолжаешь быть их ангелом. Даже сейчас ты стараешься. Я слышу, что в его словах нет издевки, совсем нет издевки, только восхищение, и это почему-то пугает меня. – Но я не избегаю ответа на твой вопрос. Жертвоприношения питают Астрономикон. Его нужно чем-то питать, пока Магнус не закончит свои исследования. Приговор к ножу сейчас для преступников – из тех, кого раньше переделывали в сервиторы. Не помню, чтобы даже ты возражал против сервиторов. Гор смотрит на меня долгим взглядом, затем добавляет: – Наш отец скармливал Астрономикону по сотне психиров в день. У Лоргара получается обходиться меньшим числом. А сильные, хорошо обученные психиры принесут гораздо больше пользы мне, самим себе, да и тому самому человечеству, если займутся чем-нибудь еще. Я должен быть способен что-то возразить ему. Обязан. Я ничего не нахожу. * * * Некому спросить меня, но если бы нашлось – про самый страшный момент в моей жизни, я не сомневался бы с ответом. Тот, когда я увидел Гора на «Мстительном духе». Я ожидал увидеть чудовище, Архипредателя, как уже успели назвать его. Я готовился встретить чудовище. Я почти хотел встретить чудовище. Я знал, что делать с чудовищами, я был для этого создан. Я ожидал встретить чудовище, а встретил только его. Только его. * * * Гор приходит говорить со мной почти так же, как мы говорили раньше. Рассказывает новости, спрашивает совета. Только теперь я почти никогда не отвечаю ему, но если это и смущает его хоть сколько-то, он не подает вида. Иногда он прикасается ко мне. Проводит тыльной стороной ладони по маховым перьям, кладет руку на сгиб крыла. Я никогда не чувствовал прикосновений к перьям. Почти никогда. Были руки Отца. И были руки Гора. И его руки остаются такими до сих пор. Я стараюсь не замирать под прикосновениями, чтобы не злить его. Он смеется, говорит мне, что я ничем не могу его разозлить, и целует меня над бровью. Он все так же запросто поворачивается ко мне спиной, подливает мне амасек, передает мне апельсины. «Твой любимый сорт». – Робаут гениальный администратор, лучший в Галактике, – говорит он мне доверительно, с искренним вздохом. – Жаль, что сейчас он не хочет вести себя рационально. Знаешь, что он пожелал сообщить мне в своем последнем послании? Не дожидаясь моей реакции, он продолжает, легким, почти веселым тоном, как пересказывают курьез. – Что переговоров со мной вести не будет, поскольку я самозванец. И еще, кажется, вор. Я стараюсь особенно тщательно следить за своим лицом, пока он говорит про Робаута, но не надеюсь, что Гор совсем ничего не видит. * * * Гор не сразу заговаривает со мной про… Заговаривает про… Про нее. Он открывает для меня на голоэкране длинный текст с пиктами, какие-то сводки, свидетельства очевидцев, изображения поля боя. Я смотрю мельком, выхватываю несколько строчек, мне хватает их. Стыд заволакивает мне глаза и сжимает внутренности еще до того, как Гор произносит хоть слово. – Ты знаешь, как умерли многие из твоих сыновей? Я знаю, думаю я. Замолчи. – Некоторые, не все, успевали выкрикнуть «Умри, Гор». Отождествлялись с тобой, вероятнее всего. Затем все проявляли знакомые тебе признаки. Замолчи, перестань, перестань. – Многие успели нанести существенный ущерб перед смертью. Их было четыреста двенадцать по подсчетам. Вероятнее всего – еще больше. Гор смотрит на меня сочувственно и качает головой. – Четыреста двенадцать – очень много за раз, Сангвиний. Ты же понимаешь. «А знаешь почему?! – хочу я сказать ему, нет, не сказать, уже не сказать, выкрикнуть. – Знаешь почему их было столько?! Потому что это ты привел, принес, притащил с собой эту мерзость, эту дрянь, и она небо заволокла, землю пропитала, в кости въелась, в мысли. Это ты, ты отправился туда, откуда приходят мои сны, мои те сны, и ты выволок их оттуда, вывернул наизнанку, притащил с собой. И мои дети, и она вцепилась в них, твоя дрянь, и они…» Стены, потолок, кресла, Гора – все начинает заволакивать красным. А теперь ты мне улыбаешься, и головой качаешь, и думаешь, я тебе ничего не сделаю? Думаешь, тебе не надо меня бояться, ты меня спеленал, приручил, клыки мне вырвал? А надо, надо тебе бояться, и ты будешь бояться, ты, ублюдок, думаешь, я не прыгну, а я прыгну, и ты не успеешь, нет, не успеешь, один прыжок, и я выпущу крылья, я все выпущу, из себя выпущу, из тебя выпущу, мне конрадовы дети завидовать будут, гадал, что же у тебя внутри, вот и узнаю что внутри, один раз не получилось, а вот не будет тебе теперь никакого ангела, теперь получится, один прыжок, ты что про себя думаешь, а я убил Ангрона, и кусками съел, я не помню, так говорят, а что бы и не съесть, я тебе глотку вырву, нет, глотку оставлю, ты мне все расскажешь, а сердце вырву, одно вырву, другое выгрызу, и оба сожру, кровь течет, наполняет нить, не нить, сосуд, от меня течет, к Амиту, вот Амит просыпается, счастливый просыпается, веселый просыпается, и Ахазриил, и Кафриил, и Харот, и Рахатиил, все, все они, мои красные ангелы, мои расчленители, просыпайтесь, дети, я вас стыдился, а что стыдиться, нет, просыпайтесь, мои родные, идите к отцу, мои мальчики, идите ко мне, будет… – Ты же не хочешь спровоцировать ее у них сейчас? – спрашивает Гор совершенно спокойно. – Ты можешь. Я не знаю, сказал ли хоть что-то вслух, я не успел бы – прошло пять секунд, не больше. Я силой заставляю краску улечься, растечься, поблекнуть. – Ты в ярости, – говорит Гор, и я слышу только восхищение, ни следа страха. – Живой, наконец-то… Я чувствую на себе его взгляд так остро, как будто он ко мне прикасается. Взгляд, скользящий по крыльям, плечам, взгляд, который задерживается на лице и движется обратно, по плечами, по крыльям. – Если хочешь – прыгай, – говорит Гор и раскрывает руки, как для объятия. – Тебе станет легче. А мы давно не боролись, я скучал. Боролись… Вот и все, чем ему грозит моя ярость. Он не лжет мне, не рисуется, не преувеличивает. Он, кажется, и правда хочет, чтобы я прыгнул. Он, кажется, и правда скучал. Чьи еще имена он знает? Я отхожу от него на шаг, потом еще на шаг, как можно дальше от него, пока не упираюсь в стену. Я разворачиваюсь к ней и вжимаюсь в нее лбом. – Хочешь вернуться к нашему разговору позже? – спрашивает он почти заботливо. – Нет, – отвечаю я. – Говори сейчас. – Я рад. Я всегда любил тебя таким, – отвечает он. Я не оборачиваюсь. – Я предлагаю тебе помощь, – говорит Гор. – С Красной Жаждой. Я ненавижу это название. – Ты уже предлагал, – я не успеваю и не собираюсь сдержать злой смешок. – Когда отправил меня на Сигнус Прим. – Да, – говорит он. Я его не вижу, но не слышу ни раскаяния, ни стыда. Разумеется, не слышу. - Я солгал тебе, потому что мне нужно было заманить тебя туда, – продолжает Гор. – Я ведь уже рассказывал тебе. Жаль, что я был вынужден доверить это дело другим. Если бы дураки не взялись импровизировать, ты просто остался бы на планете без флота и связи. И я бы вернулся за тобой уже после того, как все кончилось. Я действительно слышу не первый раз эту историю, и не первый раз уверен: он действительно сожалеет только об одном. Что доверил дело дуракам, которые взялись импровизировать. – А что, сейчас твои намерения чисты и безупречны? – спрашиваю я, и сарказм течет у меня изо рта, как кислота. – Нет, – говорит он. – Сейчас я могу дать тебе то, что обещаю. – Как? – У меня есть Магнус. Я оборачиваюсь к нему, наполовину, чтобы видеть его хотя бы боковым зрением. – Он возьмется, – говорит Гор. – Я попрошу его, и четко ограничу допустимые методы и границы воздействия. Ты ограничишь. Магнус склонен увлекаться. Это займет некоторое время и потребует нескольких попыток, но у него есть подобный опыт. Я почти хочу, чтобы Гор сразу предлагал мне что-то отвратительное и немыслимое, а не говорил со мной деловым, разумным тоном. – Если ты так добр и щедр, – говорю я, – что же ты не попросил Магнуса до сих пор? – Знаешь, что интересно? – отвечает Гор спокойно. – Наш отец, узнай он об изъяне твоего геносемени, уничтожил бы твоих сыновей вместе с тобой. А чудовище – я. Он даже долго ждет, вопреки своему обыкновению, не отвечу ли я. – Я не тороплю тебя, – говорит он наконец. – Подумай. У меня есть время. Времени не так много у тебя. Мы оба знаем, что она может придти за любым из них. За твоим безотказным, воспитанным Ралдороном – ты наверняка знаешь, он и сейчас читает про стратегию и тактику. Еще геологию зачем-то изучает, как мне сказали. За твоим преданным, верным как собака и как собака зубастым Амитом. Ты же за него боишься больше всего, про него первым делом думаешь, когда вспоминаешь о ней. Но она не разбирает, ей все равно, и однажды, без предупреждения она может заговорить в твоем прекрасном Азкаэллоне. Пока он говорит, я думаю не о ней. Я не могу о ней думать. Я вспоминаю совсем другое, другое – но такое же. Зараза, ползучая, черная и бурая зараза, которая разрастается внутри, пускает гифы, сворачивается клубками и гнездами, пускает нити в мозг и сводит с ума перед тем, как убить, выбирает одного из семьи и не трогает других, выбирает семью и не трогает одного. Я знаю теперь, что это было на самом деле, я знаю, особая форма грибка, она симбиотична с раковыми клетками, она… Азкаэллон, мой Азкаэллон, мое третье сердце… Он упал мне в ноги, как только увидел меня, и никак его не поднять, только силой. И вот я сижу на полу, и прижимаю его к груди, его слезы стекают мне за шиворот, от моих у него мокнут волосы, и я стискиваю его так крепко, как только могу, чтобы не переломать кости. Я спохватываюсь, я вспоминаю про камеры, поднимаю крылья, чтобы укрыть нас обоих. Я оборачиваюсь к Гору лицом. – Что ты хочешь взамен? Я спрашиваю так, как будто у меня хоть что-нибудь есть. Гор встает, выпрямляется в полный рост. Пол остается неподвижным – и все-таки прогибается, проминается, и я отчетливо слышу клацанье когтей по мрамору. Становится тесно, как если бы нечто большое, большое, слишком большое… Гор смотрит мне в глаза и говорит: – Тебя. * * * Будь я кем-то другим, я мог бы сделать вид, что не понимаю его. Будь я кем-то другим, я мог бы и впрямь не понять его. Но это я. * * * Во сне я белый коршун на его руке, я взлетаю с его руки, я кружусь над его головой, я всегда возвращаюсь на его руку, и это счастливые сны, и я просыпаюсь отдохнувшим и с ясной головой. Наяву он дарит мне что-нибудь из каждого мира, каждой системы, которую привел к согласию. «Ты не можешь всегда быть там со мной, – говорит он, улыбаясь. – Но все равно у тебя есть доля в трофеях». Я стараюсь отвечать тем же, но он и изобретательнее, и угадывает лучше. Он знает, как я на самом деле отношусь к крыльям, я не рассказывал, он заметил. Теперь все чаще и чаще он привозит мне украшения для них. Сперва мне странно, но он просит носить, и я ношу, и он оказывается прав, так мне почему-то проще показываться на люди. Однажды, перед тем, как отпустить меня в долгую экспедицию, он дарит мне нечто особенное. Круглые подвески сделаны из какого-то редкого, опалесцирующего минерала, посередине их перечеркивает другой, черный. Я не знаю, какой, никогда особенно не разбирался. Получается глаз со зрачком, и он мне хорошо знаком. «Ты хочешь сказать, что будешь присматривать за мной?» – спрашиваю с улыбкой. «Верно, – отвечает он с такой же улыбкой. – Давай я тебе надену». Во сне я лежу под волчьей шкурой, она огромна, гораздо больше, чем в реальности, и я помещаюсь под ней целиком, натягиваю ее на голову. Я не влез бы под нее вместе с крыльями, но у меня никогда не бывает крыльев в этом сне, и мне легко, легко и свободно. Шкура пахнет выделанной кожей, и под ней очень тепло, я поправляю ее, натягивая на плечо. Иногда я лежу поверх, лицом в длинном ворсе, и он колется, а подшерсток густой и мягкий. Порой я просыпаюсь и нахожу в своей руке длинные жесткие ворсинки, серые и бурые с белыми концами. Наяву я прощаюсь с ним – я никогда не хочу с ним прощаться, но мы оба отправляемся в разные концы Галактики на месяцы, на годы, если не повезет. Он предпочитает прощаться со мной наедине, впрочем, он всегда предпочитает оставаться со мной наедине так долго, как возможно. Я хочу дать ему мое напутственное благословение, взрезаю ладонь, тянусь за чаше, потому что так выглядит более приемлемо и по-имперски. Он перехватывает мою руку за запястье. Он заметно сильнее меня, его хватка крепкая и очень теплая. Почему-то под ней ускоряется пульс. «Ты ведь не так делаешь со своими сыновьями? – спрашивает Гор, улыбаясь и глядя мне в глаза. – Оставь сегодня чашу». Кровь уже стекает ему на пальцы, когда он подносит мою руку ко рту, немного поворачивает, чтобы было удобно. Его губы почему-то кажутся очень горячими на моей коже. Он успевает сделать всего пару глотков, пока кровь не сворачивается, но мне кажется, что больше и дольше, потому что мне так спокойно, как не было долго, очень долго, и мурашки безмятежности сбегают у меня по затылку. Во сне я… * * * Я чувствую, как внутри меня почему-то наполняется кровью другой сосуд, тот, что тянется от меня к Азкаэллону. Почему-то к Азкаэллону. Я чувствую, как он где-то, я так и не знаю, где, прерывает свою медитацию, он и прежде не был в них хорош, как и я, несмотря на все мои старания… Я чувствую, как он хмурится, как оглядывается по сторонам, передергивает плечами, как он… Нет, не сейчас, только не сейчас. Не нужно ему чувствовать меня, когда… * * * … * * * – Хорошо, – говорю я. * * * Я делаю несколько шагов к Гору. Нащупываю фибулу тоги на плече. Я должен думать и чувствовать что-то еще, но думаю только, что она холодная, почему-то холодная, хотя золотая, золото всегда теплое на ощупь… Гор стоит напротив меня, но я почему-то не вижу его лица. Потом я понимаю, что смотрю в точку над его правым плечом. Но взгляда перевести не могу. Одной рукой расстегивать фибулу неудобно, но я не сразу догадываюсь поднять вторую. – Когда?.. – спрашиваю я и оглядываюсь по сторонам, ничего не узнавая. – Здесь?.. Я понимаю, что подошел к Гору вплотную. Спавший с плеча край тоги перетягивает ее всю, и край врезается мне в шею. – Твоя жертвенность восхищает, – говорит Гор, и я отчетливо слышу в его голосе смешок. Он знает. Конечно, он знает. Я понимаю, что он знал раньше, намного раньше меня. Гор поднимает спавшие складки тоги, возвращает на мое плечо. Вынимает у меня из рук фибулу, закалывает снова. – Что ты подумал? – спрашивает он с мягкой, очень мягкой улыбкой и разглаживает лишние складки. – Что я тебя за волосы схвачу, через стол перекину? Он берет прядь моих волос и аккуратно заправляет мне за ухо. Коротко целует меня над бровью. – У меня нет цели унизить тебя, – говорит мне Гор, теперь вполне серьезно. – И я могу подождать, я долго ждал. Нет, Сангвиний, мой драгоценный, я собираюсь воздать тебе все почести, которых ты заслуживаешь. Я намереваюсь сделать тебя моим консортом. * * * Я поднимаю на него глаза. – Я – твой брат, – говорю я. – Да, – отвечает он. – А почему это должно быть препятствием для богов? Может быть, что он говорит про Богов Хаоса, которые позволяют все и радуются всему. Может быть. Но откуда-то я знаю, знаю совершенно точно, что Гор даже не подумал про них. Что он имеет в виду себя. И может быть, меня тоже. * * * – Мы обсудим детали позже, – говорит Гор утвердительно, и обнимает меня, просто обнимает. Он всегда умел делать неловкие, странные объятия со мной совершенно естественными. У него всегда был дар делать естественным совершенно все, за что бы он ни брался. Он кладет руки поверх моих крыльев и прижимает меня к себе, ненадолго, на несколько секунд. Я хочу испытывать отвращение и ужас. И не испытываю их. * * * Я зря опасался, что мне придется говорить с Магнусом. Он кивает мне, обозначая, что замечает мое присутствие, обычным вежливым кивком. Как будто для него самое привычное дело видеть меня вот так, за плечом у Гора. Магнус не выглядит особенно заинтересованным во мне. Зато выглядит очень заинтересованным в ней. Говорит о ней – больше обращаясь к Гору, чем ко мне – как о чем-то предельно интересном, редкостном, почти восхитительном. Мне очень трудно слушать, но я молчу. Магнус выглядит совершенно точно таким же, как я его запомнил. Я не вижу, не чувствую, не предчувствую ничего странного, ничего измененного, как если бы из нас троих он был самым… нормальным. Это пугает меня. – Разве тебе не нужно что-нибудь еще? – спрашиваю я, когда он собирается прощаться, так и не обратив на меня внимания. – Образец моих генов, моей крови? Психический слепок? Что-нибудь? Магнус смотрит на меня, я вижу, как он сдерживает вздох, затем даже слегка улыбается мне, терпеливо и снисходительно, словно ребенку. – Нет, – говорит он. – Все это… не понадобится. Как будто вежливо отказывается от игрушки. Потом я сопоставляю то, что мне известно, и понимаю, что Магнус был в сегменте Ультима во время нашего разговора. И на строительстве гробницы вместе с Пертурабо. И там, где раньше был Фенрис. А сейчас – пустая планетарная орбита и звезда, немного отклонившаяся от своей. * * * Она не приходит ни за кем из моих сыновей. Я ловлю себя на мысли, что испытал бы подобие облегчения, если бы она пришла. Тогда я получил бы напоминание, подтверждение, что у меня нет другого выбора, что я делаю то, что делаю, ради моих детей, что я… Я отвратителен себе. Две тысячи двести шестьдесят три, говорю я себе, давай, выбирай, укажи на того, кого готов скормить ей, лишь бы удостовериться, что ты благородный мученик. Потом я неизбежно думаю, что даже если это и произойдет, то заболевшего можно будет положить в стазис до момента, как будет найдено средство. Или придумать еще что-нибудь, если окажется, как оказывалось раньше, что и стазис только немного затормаживает ее разрушительное действие. Я ведь окружен теми, кто умеет мастерски обращаться с такими силами, о каких я и не мечтал – или каких не видел и в кошмарах, наверняка же найдется способ замедлить ее и приостановить, а там… И вот тогда я отвратителен себе по-настоящему. * * * Гор неторопливо обсуждает со мной детали. Говорит он, я по-прежнему молчу. Я и хотел бы, чтобы он назвал условия, на которые я не смогу согласиться. Но их нет. Мне не потребуется исповедовать веру в Богов Хаоса. Этому я даже не удивляюсь, учитывая, что я наблюдал до сих пор. Мне потребуется сопровождать его время от времени по торжественным поводам, потребуется показываться рядом с ним прилюдно, но говорить ничего не обязательно, если я не захочу. Гор не пытается скрыть, какую выгоду собирается извлечь для себя из последнего. – Смертные всегда любили тебя, – говорит он мне. Я снова замечаю, как он произносит слово «смертные». Всегда ли он так произносил, а я просто не обращал внимания? – Тебя любили больше любого из нас, больше меня, – продолжает он без малейшей зависти. Меня больше не за что любить. – У тебя будет право помилования, – говорит Гор. – Вполне официальное, с определенными ограничениями. Я с удовольствием подарю тебе эти жизни. Гор прикасается ко мне чаще. Садится ближе, когда мы говорим. Коротко целует меня в губы, больше обозначение, чем поцелуй. Берет меня за руку, поглаживает ладонь. В ответ он ничего не требует. Мы… обручены. Мне приходится делать над собой усилие, чтобы вспоминать и мысленно произносить это слово, не потому, что я его не знаю или не привык к его смыслу, а потому, что мне очень трудно связать его с тем, что происходит между нами. В десятый раз не легче, чем в первый. Гор делает мне подарки. – Хочешь полетать? – спрашивает он. – Это легко устроить. Иногда я думаю, что в каком-то смысле мне было бы легче, если бы он действительно не стал церемониться со мной, схватил меня за волосы или за крыло, швырнул на что-нибудь. Потому что во сне я… * * * Гор никогда не спрашивает, не передумал ли я. * * * Я прошу перестать держать моих сыновей поодиночке, и Гор, обдумав, соглашается. Я чувствую особенно сильное облегчение из-за Азкаэллона. Ему совсем не нужно оставаться одному надолго. Единственный, кого оставляют в одиночестве, – Ралдорон. Похоже на то, что моего старшего сына посчитали самым опасным из всех. В каком-то смысле это, несомненно, правда. * * * Никому из моих сыновей я ничего не говорю. Я не могу. Азкаэллон чувствует лучше всех. Мне тяжело избегать его немых вопросов и его взглядов. И потому я особенно рад, что у него теперь есть, чем и кем заняться. Я наблюдаю, иногда вживую, но чаще все-таки с экранов, как он тренирует своих братьев, с присущими ему рвением, вдохновением и нетерпением. «Я еще сделаю из вас настоящих Серафимов» – повторяет он им, и у него блестят глаза. Ни я, ни он сам, я знаю, стараемся не думать, зачем. Мне больше не понадобится моя гвардия. Наблюдать мне позволяется, сколько я захочу, никто не прерывает меня. * * * – Помнишь, как мы говорили, что станем делать, когда закончится Поход? – спрашивает Гор. – У тебя такая тоска появлялась на лице, ты понимал, как нескоро это будет, если будет. Но ты всегда говорил, что готов сражаться, пока человечество в тебе нуждается. Гор целует меня в макушку, приминая волосы. – Ты больше никогда не увидишь войны, – говорит он. И как многое, из того, что он говорит, эти слова звучат одновременно как щедрое обещание и как напоминание о почти безграничной власти, которую он надо мной имеет. * * * Я не сопровождаю Гора, когда он принимает Лютера, который приносит ему присягу и привозит, как подарок и свидетельство своей верности, голову Лиона. Это показывают в новостях, размыв кровавые подробности, но лицо Лиона я все равно узнаю. * * * Я так и не прошу позволения увидеться с Рогалом. Я должен, по меньшей мере, чтобы попытаться уговорить его вести себя более разумно и не пытаться себя уморить. Я уверен заранее, что у меня не получится, но попытаться я должен. Его держат скованным, и его приходится кормить внутривенно, потому что при любом послаблении он пытается атаковать. Я не очень хорошо знал Рогала, но достаточно, чтобы представлять, что он скажет мне. Что я уже предатель. Что я стал предателем в ту самую минуту, когда с меня сняли цепи, а я не попытался никого убить. Наверное, мне нужно найти мужество, чтобы пойти к Рогалу и выслушать все, что он захочет сказать мне. Я его не нахожу. * * * Время от времени я возвращаюсь к этой мысли. Мне многое позволено, я пользуюсь относительно большой свободой. Нет, я не знаю ничего ценного и опасного, но у меня свободны руки. И крылья. Я еще могу закончить все так, как подобает. Я еще могу умереть, сражаясь. Я могу перестать обреченно и безнадежно гадать, что здесь правда, что ложь, что тщательно разыгранный специально для меня спектакль. Я могу все закончить – и многих унести с собой. Едва ли Гора, но многих других. Я что-то такое читал в сборнике древней мифологии, какие-то обрывки истории удержались в моей памяти: пленный слепец, цепи и колонны. В самом крайнем случае, я могу просто покончить с собой. Наверное, я сумею сообразить, как победить собственную биологию, и не только биологию, достаточно быстро. За мной хорошо следят, я не обманываюсь, но я все-таки могу преуспеть. Иногда я даже думаю, что если эта новая вера хоть в чем-то правдива, мой Отец может встретить меня по ту сторону. Я пытаюсь представить себе нашу встречу. Эта мысль дается мне тяжело. Она всегда искусственная, механическая, неправдоподобная. Я не могу вспомнить лица Отца, не могу вспомнить точный оттенок золота в его голосе, его взгляде, его прикосновении. А другая мысль очень ясная. Если у меня получится, мои сыновья больше не будут нужны Гору живыми. * * * Я продолжаю спорить с Гором мысленно, не вслух, потому что я боюсь, если он просто кивнет или улыбнется мне, от моих возражений ничего не останется. Я и так удерживаю их, как тающий лед в руках. И еще потому, что он больше не говорит со мной про богов ни разу. Только та единственная фраза, и спорить я продолжаю с ней. «Нет никаких богов», – говорю я ему, и он в моих мыслях улыбается. «Я – человек», – говорю я ему, и он кивает. * * * Я вижу Фулгрима вблизи один раз. Он приходит сообщить Гору, что отбывает в Ультрамар и приложит все усилия, чтобы вернуться к назначенной дате, но поручиться не может. Он держится отстраненно и безупречно вежливо, соблюдает все формальности и полностью игнорирует мое присутствие. Он ослепителен и великолепен. Я всегда так думал, я всегда завидовал ему, но раньше, как оказывается, я не видел и половины его великолепия. Я догадываюсь об источнике, но это ничего не меняет. Фулгрим бросает на меня короткий взгляд напоследок, и я на мгновение чувствую себя под этим взглядом ровно тем, что я есть на самом деле: мутантом с торчащими из лишних конечностей перьями, химерой с безобразно прорастающим из меня во все стороны варпом. Потом я спрашиваю Гора, почти наугад: – Я занимаю его место? Гор даже не удивляется. – С его точки зрения – да. * * * – У тебя есть какой-нибудь опыт? – спрашивает Гор. Я качаю головой. До него меня дважды целовала женщина, но это не считается. К тому же, он знает. – Совсем? – Гор кажется мне искренне удивленным. – Странно. Даже Робаут? Я перестаю его понимать. – Робаут? – Ты провел несколько лет в Ультрамаре, а Робаут давно влюблен в тебя. Я не понимаю, зачем ему понадобилось придумывать нечто настолько очевидно неправдоподобное, и какую цель он преследует. – Ты не знал? По-какой-то причине мне кажется, что он сам верит своим словам. Это предельно странно, но и утешительно в каком-то смысле. Напоминание, что Гор не всеведущ. – Никакого опыта, – подводит итог Гор. – Жаль. Сделало бы многое для тебя проще. Я думаю о том, что он опять ведет себя неправильно. Не так, как я жду. Какое-нибудь явное проявление ревности, собственнических чувств, если бы он взял меня за подбородок и спросил: «Кто-то уже наложил на тебя лапы? Трахал тебя?». Или явная радость, что я достаюсь ему нетронутым. Мне было бы легче. – Я знаю теорию, – говорю я, не поднимая глаз. –Ты до сих пор не веришь, что я не хочу унижать тебя в нашем союзе, – отвечает Гор. – Досадно. Он берет мою руку, кладет себе на висок. Это первый раз, когда он вынуждает меня прикоснуться к нему. – Я рассказал бы тебе словами, но тебе будет дискомфортно, – говорит он. – Вот мои желания. Смотри. Я не сразу понимаю, что мог бы отказаться. Это очень странно – видеть себя его глазами. Я не думал, что могу казаться кому-нибудь настолько красивым. Я не вижу цельной картины, только отдельные образы. – Я не планировал заранее всех подробностей, – говорит Гор. Потому что он всегда считал это ненужным. Мастерская, непревзойденная импровизация, видимо, и здесь тоже. Я не вижу и не чувствую желания меня унизить. Владеть мной – да, но не унизить. Я вижу мои руки, заведенные и прижатые у меня над головой, вижу следы его зубов у себя на шее. Я даже слышу свой крик, но это крик нестерпимого удовольствия. Затем я вижу свою макушку – все, что видел бы, если бы я был им, а моя голова лежала у него на плече. Я понимаю, что он показывает мне только то, что хочет, и так, как хочет. Он знает меня достаточно хорошо, чтобы рассчитать. Я не умею отличать подлинные ментальные образы от искусственных. Я знаю. Знаю. Но я не сопротивляюсь, когда Гор кладет мне руку на затылок и медленно пригибает к своему плечу. Я не хочу чувствовать, но чувствую намек на оцепенение покоя и безмятежности во всем теле, намек на мурашки, сбегающие по спине. Гор придумал, как обойтись, чтобы мои крылья не мешали, а помогали. * * * Гор говорит мне, что работа Магнуса близится к завершению. У меня нет способа проверить, только поверить на слово. Я всегда думал, что если освобождение наступит, я почувствую его, такую же легкость, насколько тяжелым было бремя. Но с другой стороны, я ведь никогда не чувствовал, никогда не мог предсказать и ее прихода. Я думаю, что должен поблагодарить Магнуса, но вряд ли ему нужна или интересна моя благодарность. * * * Много света, живых цветов и музыки. Для меня сшили новую тогу, белоснежную, с алой и золотой каймой. Тщательно причесали меня под венок. Я даже не думал, что будет столько света. Гор показывает мне залы – убранные, но пустые, пока еще никого нет. Потом выводит меня к… Самой старшей из детей нет восьми, и она мне едва выше колена. У нее корзинка с цветами и рисом, как и у других, и она с гордостью сообщает мне, что долго репетировала, и не подведет меня. Ее зовут Ханну, и она хочет быть принцепсом титана Император. Если к тому времени не научатся делать Астартес из девочек, потому что тогда она хочет быть Астартес. Я сажусь прямо на пол, мне плевать на тогу. Они хотят потрогать мои крылья, залезть на мои крылья и моих перьев на память. Я не могу отказать себе в мелочной радости, когда под напором с моих крыльев падают на пол цепочки и подвески с багровым оком, и оглушительно звенят. С меня стягивают венок, но и на него мне плевать. Венок у них получается удержать только вдвоем, я помогаю. Гор наблюдает за мной, но мне все равно. – А ты подумал, мы всех детей съели? – спрашивает он меня потом, улыбаясь. – Я лично всех и съел? Я больше смотрю на детей, проходя вслед за Гором через церемонию. Я не знаю, сколько у нее свидетелей, должно быть, очень много. Я не знаю и того, кто собирал длинную церемонию воедино, возможно, сам Гор, но кто бы ни был, он постарался, чтобы все оставалось узнаваемым, но не стало кощунственным. И никаких богов, ни одного славословия никому, кроме Гора. И меня. * * * Я почти ничего не чувствую, обмениваясь с Гором клятвами, очень знакомыми мне клятвами, переведенными на имперский готик, из которых изъято упоминание Сущего. Почти ничего не чувствую, обмениваясь с Гором кровью. Спустя десять минут у нас обоих не осталось бы даже шрамов на руках, если бы не Мортарион с его составом. Я так и не знаю, что в нем, но ладонь под расшитой золотом повязкой заметно жжет. На Баале сыпали свежую золу, чтобы сохранить шрамы заметными и отличить от других. * * * Я мало смотрю по сторонам на пиру. Я пью с Гором из одного кубка. Что-то ем. Место Фулгрима пустует. Лоргар все время пишет, пером по свитку пергамента. Даже пока он говорит с кем-нибудь, его рука продолжает писать. Я никогда не видел, чтобы он прекращал. Это очень странный пир. И это мой шанс, может быть, последний. И если я им воспользуюсь, мне совершенно точно не придется ни завтра, ни послезавтра, ни неделю спустя смотреть Азкаэллону в глаза и ничего ему объяснять. Нелепость мысли помогает. Как и не поднимать глаза. – Нам пора, – говорит мне Гор и встает. Встаю и я, и готовлюсь идти за ним следом. – Остановись, Гор. Это Лоргар. Он поднимается с места, даже больше воздвигается, чем поднимается, но перо в его руке продолжает скользить по пергаменту, как будто рука принадлежит не ему, а кому-то другому. – Здесь, Гор, – говорит Лоргар повелительно. – Лоргар… - устало и терпеливо вздыхает Магнус, которого я не вижу. – Священному подобают свидетели, – продолжает Лоргар, даже не сбившись. – Если ты хочешь почтить Богов, если хочешь получить их благословение – здесь, Гор. Две тысячи двести шестьдесят три. Гор медленно, очень медленно поворачивается к Лоргару. Две тысячи двести шестьдесят три. Гор наклоняет голову, как будто рассматривает нечто любопытное. – Дело и впрямь в богах, – говорит он. – Но кто сказал тебе, Лоргар, что в твоих богах? И Гор отворачивается. – Ты не вечно сможешь испытывать их терпение, Гор. Опасно принимать дары и не позвать дарителя на праздник. Чьи силы вернули тебе его, Гор? Меня? Гор смотрит на Лоргара скучающе. – Или ты продолжаешь думать, что эти силы – твои? Тогда ты такой же самонадеянный слепец, как отец, которого ты убил. Я впервые смотрю на Лоргара прямо, он – впервые на меня. Я вижу, как он улыбается. – Он ведь не знает, твой драгоценный ангел? Ты не сказал ему, как вернул его? О, конечно ты не сказал, ведь ты боишься, что такого он не простит тебе, что он такого не снесет, покончит с собой или уйдет в красную ярость безвозвратно, как бы ты ни следил за ним. Что ж, тогда он будет наш, не твой… - Лоргар!.. – голос Гора гулко отдается в ушах. Его рука до боли сжимает мою руку. Он в ярости. Гор стоит вплотную ко мне, моя рука стиснута в его руке, я касаюсь его плечом, и я успеваю увидеть…. что-то. Он идет по коридору «Мстительного духа» и несет меня в руках. Это я, определенно я, даже в своем обычном обличье. Крылья ему очень неудобны, и одно ему приходится придерживать подбородком, а второе волочится по полу. Это я, но мои черты как будто плывут, двоятся, и сквозь них, через них, поверх них проступает лицо моего Отца. Моя броня становится уменьшенной копией его брони, даже на правой руке мерцают призрачные когти. Это длится мгновение, потом образ Отца тает, размывается, растворяется внутри меня бесследно, моя броня – снова моя броня, разбитая в нескольких местах, и мое лицо – только мое лицо. Вокруг него золотое, очень сильное сияние, я узнаю этот оттенок золота, но тает и оно. Я – то есть Гор – чувствую облегчение, огромное облегчение и радость. Это все. Гор овладевает собой, и образ схлопывается, пропадает. – Лоргар, – повторяет он уже совершенно спокойно, но я уверен, что вместе с этим именем звучит что-то другое, совсем другое. – Тишина. Я успеваю заметить, как Лоргар вздрагивает, его пальцы конвульсивно разжимаются, и из них падает перо. Лоргар поднимает перо, смотрит на пергамент перед собой, но ничего не пишет, впервые за все время, что я его видел, ничего не пишет. – Пойдем, Сангвиний, – говорит мне Гор, и его рука, обхватившая мое запястье, снова держит крепко, но лишь достаточно крепко. * * * Двери закрываются за мной, и я остаюсь в полутемных покоях. Светятся лампы, имитирующие свечи, и настоящие свечи тоже. Гор отпустил мою руку в дверях, опередил меня на несколько шагов, и я вижу только его темный силуэт. – Есть такой миф, – говорит Гор, и впервые за все время он разговаривает со мной, повернувшись спиной. – Много мифов. Божество умирает, его тело расчленяют и создают из частей мир. Или кормят голодных. Или очищают человечество от грехов. Иногда речь о добровольной жертве, но чаще – об убийстве. – Это – то, что ты сделал? – спрашиваю я. – Более-менее, – отвечает Гор и оборачивается ко мне. – Только ты был один, никакого человечества… Ты умирал. Почти умер. Я не мог позволить. Ты все равно никогда мне не поверишь, если я скажу, что ты умирал стараниями отца, но… Я должен думать о другом, я должен чувствовать другое, но я думаю только – Гор иной сейчас, иной, чем обычно. Трещина, трещина в его броне. Может быть, в нем все-таки осталось что-то, может быть, в нем было что-то, может быть, я видел его, знал его хоть сколько-то и я смогу… Я тороплюсь, я должен успеть. Я расправляю в стороны крылья, потому что иначе мне никак не встать на колени. Отстраненно слышу, как звенит все золото, что на мне надето. – Гор, пожалуйста… – говорю я. – Гор, пожалуйста, отпусти моих сыновей. Я останусь. Клянусь тебе моей кровью. Я буду вечно благодарен тебе. Я буду делать, что ты захочешь. Принесу тебе присягу. Я буду, кем ты хочешь. Я буду, чем ты хочешь. Пожалуйста, Гор… Я опаздываю. Трещина сходится или может быть, я ее придумал, а ее и не было никогда. – Нет, – отвечает он. Это не только отказ. Это отрицание. «Нет, не будешь». – Встань, Сангвиний, – говорит мне Гор. Мое имя – только мое имя, и ничего больше. – Тебе не место на коленях в ночь нашего союза. Я встаю. Гор сдвигается в сторону, давая мне разглядеть высокое ложе. Волчья шкура лежит поверх покрывал, я узнаю ее неровный край. На подушках и между ними – пучки сушеных трав. Они пахнут радиацией, потому что привезены с Баала. – Иди сюда, – говорит мне Гор. И я иду.