Настоящий Викинг XX века

       Вот и наступил новый день на Зеландии. Уже час, как я благодаря солнцу забыл про сон. Оно светило мне прямо в лицо, так долго, будто и не собиралось двигаться по небосклону. Но я не мог боле лежать и ни черта не делать, ведь сегодня в двери постучался народный праздник Сумарблот! И моё совершеннолетие...        Едва выйдя из комнаты, я повстречал свою тётю Кирстен.        После гибели моих родителей из-за несчастного случая, тётя Кирстен - мой последний родственник на всём белом свете. Она - родная сестра отца. Несмотря на то, что сама еле сводила концы с концами, тётя не отказалась от меня. И я благодарен ей за это.        Моей тёте едва стукнуло сорок. Она была в самом расцвете сил и всегда ходила в лёгком платье и туфлях без новомодных каблуков. Уже долгое время моя родственница прожила вдали от городов, в деревне Рассанаар, но ни разу об этом не пожалела.       — Ты как, проснулся уже? — заспанным голосом спросила тётя.       — Ага, — ответил я, зевая и потягиваясь.       — Готов к празднику?       — К Сумарблоту? Ну, а как же.       — Дурачок. Не к этому празднику. Как вообще можно забыть о собственном дне рождения?       — А... Ну да.       — С днём рождения, Франц! — Тётя Кирстен обняла меня.       — С-спасибо, тётя, — От счастья, переполняющего меня изнутри, я искренне улыбнулся.        Тётя очень трепетно относилась ко мне, практически как к родному ребёнку. Детей, ровно, как и мужа, у неё никогда не было. И, скорее всего, именно поэтому она хотела вложить в меня свою любовь, что так и не смогла никому подарить. Тётя также рано осиротела, и всё, что осталось от великого рода Магнуссов — это я и тётя Кирстен.       — Я сделаю тебе два подарка, — проговорила тётя.— Первый уже лежит рядом с печью.        Я оглянулся и посмотрел на стол, стоящий около каменной печи. Там лежал костюм. Да такой, что на людях показаться не стыдно будет!       — Большое спасибо, тётя! Это как раз то, что мне нужно, — воскликнул я.       — Что насчёт второго подарка... Одевай этот костюм и жди меня здесь! — сказала она и ушла в соседнюю комнату.        Будучи в полном недоумении, я мигом надел костюм и застыл в нем с очень странным и серьёзным выражением лица. Настолько странным и настолько серьёзным, что вышедшая в новом платье, туфлях — безусловно, без каблуков — и с чёрным ободом на голове, тётя Кирстен чуть не упала со смеху:       — Ты всё ещё не понял? — проговорила моя родственница сквозь смех, — Мы едем в Копенгаген!       — О-ого...        Копенгаген. Если честно, я ничего не знал об этом городе. Знал только, что это столица нашей страны, но никогда там не был. Из смутных детских воспоминаний я помню, что некоторое время мои родители и я жили в Ольборге. Я помню даже некоторые улочки этого города, и точно знаю, что был именно там... Но в Копенгагене — никогда. Однако неизвестное всегда манило меня, и я загорелся сильным желанием побывать в столице. Тётя увидела искру в моих глазах:       — Я вижу, ты рад.       — О-очень...       — Ну тогда бегом на станцию, или опоздаем на автобус. А они и так нечасто ходят.        Вместе мы быстро побежали из нашего дома к автобусной станции, что находилась неподалёку. Автобусы из Копенгагена ходят в деревню Рассанаар, раз в две недели. Нам удалось в последнюю секунду заскочить в его закрывающиеся двери. Отдышавшись, мы купили билеты и заняли места. Автобус тронулся с места.        Путь в столицу был неблизким, и поэтому тётя Кирстен всю дорогу дремала. А меня ни укачивало, ни клонило в сон. В конце концов, за всю жизнь на автобусе я ездил всего несколько раз. И вид из окна, и быстрая смена пейзажей просто завораживали меня. Слева — кристально чистое озеро, справа - густой лес. Я так давно не покидал деревню, что забыл, как выглядит внешний мир, и радовался даже самым мелочам. В голове пронеслось: "Это лучший день в моей жизни!". Тогда я думал, что ничто не может помешать этому счастью.        Пассажиров в автобусе практически не было: только я, дрыхнущая тётушка Кирстен, и наш сосед Бьорн с огромными сумками на пару. Я начал говорить первым:       — А куда вы едите с такими большими сумками?        Ответ меня поразил:       — Я уезжаю навсегда...        Сказать, что я был в замешательстве — не сказать ничего. Но Бьорн продолжил:       — Ты, наверное, спросишь: почему? — он вздохнул, — Сынок, оглянись вокруг — в Европе снова горит война. Она уже уничтожила Польшу и Чехословакию, Францию и Норвегию. Я уже прошёл через одну войну, и больше не хочу. Теперь... я бегу в Швецию. Советую, — Бьорн показал на меня пальцем — и тебе...       — О чём вы говорите? Какая война?       — Я говорю о том, что случится не сегодня так завтра. Франц, твоя жизнь только началась. Не повторяй моих ошибок.       Я не понимал, о какой войне говорит Бьорн. Ведь всюду, куда ни посмотри, было тихо и мирно. Я лишь с трудом выговорил:       — Я подумаю...       Сосед ответил:       — На это нет времени! Помни: шторм грядёт!        Больше я с Бьорном не разговаривал, но его слова омрачили мой рассудок. Я тогда действительно не знал, не понимал, что такое война. А его слова... ...беги... ...горит война... ...шторм грядёт... . Они въелись очень глубоко в моё сознание и практически не выходили из головы.        После нашего с Бьорном разговора я перестал смотреть по сторонам, радоваться мелочам, а мой разум пытался понять, что есть война. Почему люди содрогаются при едином упоминании этого слова? Действительно ли война несёт столько горя человечеству? Ответа на данные вопросы я не знал, но продолжал размышлять. Я был полностью поглощён этими думами. И время пролетело настолько быстро, что я даже не заметил, как мы промчались всю долгую, казалось бы, бесконечную дорогу до Копенгагена.        По окончанию пути тётушка пробудилась и толкнула меня в бок:        — Франц, ты идёшь? Всю дорогу дрых, наверное...        — Кто бы говорил, — с улыбкой на лице и лёгким раздражением внутри ответил я. — Идём! Нет времени медлить!        — Вот теперь я узнаю своего племянника! У нас на всё про всё целый день! Не отставай!       "А это точно не сон? — подумал я, — Правда ли всё наяву? Или я всё ещё сплю? Ох... Настолько же меня поглотили думы о войне."        Целый день мы провели в радости, совершенно забыв о своих заботах и не зная печали. Копенгаген открылся перед нами во всей красе! Мы бежали от лавки к лавке, от магазина до магазина, от памятника к памятнику, от парка к парку. Сети городских улиц, симфония шелеста листьев, голоса людей, плескания каналов, композиция запахов и звуки трамваев слились в единую, невероятно живую и гармоничную картину, что с каждым часом всё более становилась с нами единым целым. После таких невероятно мощных впечатлений я точно осознал, что не сплю. О разговоре с нашим соседом я напрочь позабыл. Да и как вообще можно думать о войне, когда кругом так много мирной красоты?        Но, к сожалению, так считал не каждый. Ближе к вечеру на улицы вышло более старшее поколение, также, как и в Рассанааре, славящееся своими новостными дележами и сплетнями. Они, как никто другие, желали мирной жизни на старости лет, и поэтому делились друг с другом свежими новостями с фронта. Старики-то и подорвали мой праздный настрой:        — Немцы оккупировали Ютландию. Ты слышал?        — Не может быть! Опять война?        — Так и есть! Лидер этих зверей одержим войнами!        — Неужели мирной жизни снова настал конец?        Новая вереница слов пронеслась в голове. ...Оккупировали... ...Новая война... ...Мирной жизни настал конец... Теперь я понимал, о чём говорил Бьорн, упоминая войну... Он пояснял её, как реальную угрозу, возникшую не где-то далеко, а практически под самым носом.        Но... как же мои планы на жизнь? Мои мечты? Мои чувства и пристрастия? Ведь я с самого детства мечтал стать шофёром, чтобы ездить по бесконечному земному шару, а ещё прекрасно рисовал пейзажи и мог стать недурным художником. С школьной скамьи я любил свою одноклассницу — Бенте, и годам к шестнадцати наши чувства стали взаимны. Вместе мы хотели уехать в Ольборг и начать там собственную жизнь. Неужели этим планам не суждено сбыться? Я с нескрываемым ужасом думал о том и отказывался принимать правду. Но правда оставалась правдой: приближалась страшная, невиданных масштабов война, и смерть, исходящая от неё, приберёт к рукам миллионы людей. Возможно, даже Бенте, тётю Кирстен... и меня.        Все эти мысли о гремящей на большой земле войне не давали мне покоя, и до глубокой ночи я практически не улыбался.        Останавливаться на ночлег мы нигде не стали, ведь ночной Копенгаген явился для нас в новых, совершенно невиданных красках. Шум автомобилей прекратил существовать, и лишь шуршание полуночного трамвая, да шёпот запутавшегося в молодой листве ветра разрушали созданную самой царицей Ночью иллюзию абсолютной тишины. Люди, будто в преддверии чего-то, возвращались в свои жилища. Закрывались последние лавки и питейные дома. И вот, как по волшебству, зажглись фонари. Поочерёдно, один за другим, словно в бальном танце. Освещая своим тусклым светом улицы, фонари вводили в общую картину города некоторую таинственную мистику, завораживающую простого обывателя.        Каналы и набережные всё также напоминали о себе вечным плесканием северных вод. Днём с восточных набережных открывался вид на море. Но ночью, при свете фонарей, моря не было видно. Была заметна лишь тёмная, неизвестная бесконечность.        После долгой прогулки по Копенгагену мы стояли на одной из таких набережных, оперевшись о перила. Вокруг нас не было ни души. Всё замерло, и лишь проплывающее вдалеке судно давало знать, что время не остановилось. Всё услышанное мной за день не отпускало меня. Я больше не мог держать это в себе и решил поделиться всем с тётей:       — Тётушка...       — Да?       — Что ты думаешь о том, что говорят люди о войне?       — Нашёл о чём поговорить! Больше ничем голова не занята? — тётя Кирстен пристально посмотрела на меня, и поняла, что я всерьёз задался этим вопросом. Вздохнув, она с горечью произнесла:       — Я думаю, что в этот раз война меня не пощадит. Как и тебя.       — Что значит "в этот раз"? Неужели ты знаешь, что такое война?        Начался сильный дождь. Это сделало лицо тёти ещё более мрачным. И она продолжила:       — Всё детство... я прожила в страхе войны. Тогда я и твой отец, вместе с нашими родителями, бежали из Дании и жили во Франции под Верденом, считая, что в этой стране мы будем в безопасности. Но, когда мне было четырнадцать, грянула война. Отец и брат ушли на фронт, а мама стала сестрой милосердия. Я ушла вместе с мамой. Денно и нощно мы перевязывали раненых и помогали хирургам. Мы были в неглубоком тылу, но приказа на отступление санчастей не поступало. Так прошло почти два года..., и враг подошёл к Вердену.        Нас, сестёр милосердия, так и не успели отвести в тыл, но это было и не нужно. Прямо в окопах мы оказывали помощь тяжело раненым солдатам, позабыв, что такое сон. Этими руками, — Тётя Кирстен вытянула перед собой руки, — я спасла больше сотни жизней. И, благодаря слаженной работе сестёр милосердия, Верденская оборона начала давать плоды! Солдаты воспряли духом и начали теснить врага от крепости. Но случилось страшное несчастье.        В один знойный летний день, в наш окоп, прямо мне под ноги упала граната. Я не могла пошевелиться от страха. Мама, работавшая рядом, ринулась ко мне. Она оттолкнула меня и накрыла гранату собой. Пара секунд... и граната взорвалась, — тётушка не могла сдержать слёз. — В тот день я потеряла маму. А через семь дней... пришла похоронка на отца. Всего за неделю я и брат осиротели. Но я продолжала работать до самого конца войны.        Через месяц после завершения войны мы с братом наконец встретились. Пообещав друг другу, что никогда не дадим на скормление войне своих детей, мы уплыли на корабле обратно на родину, в Данию. Но детей у меня никогда не было, а брат... погиб. И я просто не могла оставить тебя одного. Ведь ты - это всё, что у меня осталось.        После этих слов тётя Кирстен крепко обняла меня. Я почувствовал то же, что и она: горечь от потери семьи, любовь, что она вложила в свои объятия. Даже дрожь её тела от холодного апрельского дождя — и ту чувствовал. Но тётушка не закончила:       — Будь со мной, Франц. Ты не должен переживать тот ужас, что перетерпела я. У тебя есть будущее! Не дай войне его отобрать!       — Тётушка. Я буду с тобой. Но что, если они придут за нами, на Зеландию?       — Мы сбежим отсюда в Швецию. Мы схватимся за последний шанс, за последнюю соломинку, но сбежим! Всё будет хорошо! Я оберегу тебя!       — Тётушка... — Я ещё сильнее сжал свою тётю в объятьях и поник головой.        Я вспомнил слова Бьорна: "Я уезжаю навсегда... Я уже прошёл через одну войну, и больше не хочу. Теперь... я бегу в Швецию. Не повторяй моих ошибок — беги! Помни: шторм грядёт!". Из рассказов тёти Кирстен я начал понимать, о чём он говорил. Это муки и страдания, через которые проходят миллионы людей. Это место, где ты можешь погибнуть в любой момент. Это нечто кровожадное, что чем дольше живёт, тем больше крови ему требуется. И я понял ещё кое-что. Не смерть исходит от войны. Война и есть смерть. Я начал понимать, почему люди бегут от неё. Они просто не хотят погибнуть. Но я так и не понял, что от войны никуда не спрячешься, что она найдёт тебя везде, где бы ты ни укрылся.        Тем временем, наше минутное объятие кончилось вместе с дождём. Взошло белое солнце. Моя родственница стояла напротив меня. Лицо её источало лёгкую улыбку. Я снова начал говорить:       — Автобусная станция на другом конце города. У нас два часа, чтобы добраться.       — Да. Столицу мы повидали, теперь можно и домой возвращаться!        Смеясь и шутя, мы побежали к южной части города, пробегая многочисленные дома и лавки, что всё ещё были закрыты. Люди едва продирали глаза, а мы, даже несмотря на то, что всю ночь мы бродили по городу, оставались бодры.        Ровно через два часа мы сели в автобус и отправились обратно, в деревню Рассанаар. Я и тётя Кирстен чувствовали себя отдохнувшими и счастливыми, но в то же время мы были озадачены. Мы оба понимали, что прежняя мирная жизнь закончилась. Нам придётся распрощаться с домом и бежать из страны в чужой край, который неизвестно как примет нас...

Однако я еще не догадывался, как это на самом деле обернётся...