***
С утра шестьдесят седьмая коммуна северного периметра гудела как развороченный улей. Болт недовольно повертелся на шершавой лежанке, в нос ударил запах гнили и сырости, он натянул на себя шкуру, стало совсем невмоготу. Рот наполнился кислой рвотой. Он вскочил, слегка повело от выпитого вчера после смены, но не гадить же где спишь. Откинув брезент палатки, он поковылял через спальный барак к выходу, по ходу отталкивая ржущих над ним мужиков: «Что, Болт, не легла бражка? Дык, то для болтов, а не гаек». Он дотянул до серого сгнившего угла нужника, когда его вывернуло наизнанку. В глазах заплясали цветные мушки. — Хреново выглядишь, — Дед подал ему кружку с теплой, пахнущей болотом водой, но сейчас она ему показалась слаще медового отвара того, что варили детям. — Холодной нет, все вылакали еще с утра, пока ты дрых. Болт раздраженно махнул рукой и кивком попросил плеснуть из чана еще. — Суки пекари, опять гонят отстой. Зерно плесневелое, разве что свиньям, а они нам суют. — Не хер было уходить из бригадиров. Ты, Болт, дривер от праведников, жрал бы сейчас белые булки и мясо по свободным десятинам. — Не твое дело, Дед, — Болт обтер пятерней губы. Побриться не мешало бы, помыться, несет как от диких, да и чешется все. — Топить сегодня баню будут? — Будут, но сегодня трудовики моются, не противно? — Пора привыкать к своему будущему классу, — Болт криво усмехнулся. — Есть что пожрать? — Мудак ты, истеричный, — Дед не выдержал и сплюнул, как всегда неудачно, вязкая темная слюна запуталась в седой бороде. — Кисель. — Давай, — Болт поковылял за миской в свою палатку. — Дед, а что там за галдеж с утра пораньше? — Бля, так три генератора спиздили. — Ни хренаси. — Да, вот вчера еще были, технари божатся, а ночью фьюк, и нет — как брезент сняли поутру, так вместо них тюки с соломой. Ох, Рубец их на рубцы порежет. Даже страшно. Рубец. Рот опять наполнился горечью.***
Болт в шестьдесят седьмой появился зим пять назад. Скитался по коммунам с тех пор, как отец сдох от срамной болезни. Дривером он был не хухры-мухры, свою мастерскую имел в восточном секторе. Болт уже и не помнил, что за коммуна была, только председателя — плешивого и липкого, который подкатывал к нему свои седые отвислые яйца. Болт молодой был, трахаться хотелось до звездочек, но вспоминая как подыхал отец, облепленный мерзким болячками, стремался. А тот подсел на смазливого пацана. Брезгливым, тварь, был — готовил его специальной палкой, в кого он ее еще тыкал, Болт старался не думать. Член у него не стоял, висел сморщенной фигней, Болт пока поднимет — умается. Трудился изо всех сил, чтобы быстрее все закончилось. А что оставалось? Мастерскую отнимет, как пить дать. Терпел, пока тот дубасить его не стал. Бил четко по голове и яйцам. Болт выдержал недолго, плюнул на мастерскую, которая, по чести сказать, чахла без отца, запряг Ветерка в «подошву», взял всего по мелочи, еще жратву и три мини батареи — не оставлять же уроду. Почему «подошву» выбрал — так платформа была хоть и старая, но верная, отец платы сам перепаивал, да и пахала она на новых и старых батареях. Последние зимы южане задрали цены на платформы — купить новые модели R-шки или B-шки могли, только скинувшись коммуной, а те брали бабами — чтоб рожали, и топливом. Кто бы сомневался. Болт видел одну такую платформу — от земли поднималась аж на три метра, не то что его «подошва» — больше локтя не потянет. А скорость при полной зарядке — трындец какая, весь периметр облететь можно за неделю! Пиздят, конечно. Ветерок лошадка была приземистая и сильная, возила его две зимы так точно, пока не окочурилась. Пришлось завязывать с частным извозом. В сезон дождей, аккурат перед первыми заморозками, он прибился к праведникам в монастырь, те платить не платили, зато кормили от пуза. Хорошее время было. Развозил толстых лысых кастратов в длинных синтетических мешках, напяленных прямо на голое тело, — как только жопа не мерзла в холода, — по коммунам. Те несли Слово — хреновое, кстати, слово на взгляд Болта несли, но какое есть — другого после Войны не было. Переезды были по таким говнистым дорогам, что лошади не проходили и тогда его душа дривера отрывалась по полной. Праведники выдавали полные батареи, и он лихачил так, что ветки по морде хлестали и кастраты сыпались с платформы, как бобы с куста. С сексом было совсем плохо — тем ничего не надо было, а служкам, что еще с яйцами — нельзя, праведники их блюли. Иногда Болту перепадал чей-то маленький зад, но редко. Да и вопили они так, словно их режут, а не приятное делают. Болт старался быть нежным, иногда даже прикасался губами к белой коже, гладил узкие спины с такими милыми, на его взгляд, дорожками позвонков. Тощие они были — одни кости и жилы, зато чистые. Пытался целовать обветренные губы, пахнущие противными сладкими маслами. А так больше сам, рукой. Монастырь сожгли дикие. Шестьдесят седьмая рОстила репу и гнала из нее самогон. Попасть туда было сложно, но Болт офигел, когда узнал, что оказывается, о нем слышали как о хорошем дривере. Зарекомендовать себя успел. Его привели к председателю. Тогда он впервые увидел Рубца. И подох. Там же, в ту же секунду. Он потом думал, какого так случилось. От недотраха, недоласки, недодружбы, голода, а какого — неважно, по большому счету. Случилось. Его внутри всего аж передернуло и он, мужик — взрослый самостоятельный, поплыл, как брюхатая баба. Рубец был здоровым, похожим на быка, с коротким седым ежиком, хотя они были почти ровесниками, Болт это понял по его мальчишеским глазам — не мутным и мертвым, а лихорадочным, живым. Болта поразили кожаная коричневая куртка, почти не выцветшие пятнистые штаны и ботинки — добротные, высокие, с рифленой подошвой. Так одевались только богачи из внутреннего города или солдаты, но только очень важные. Не бедствует сукин сын. Морда его была изувечена — от виска вниз к скуле тянулся развороченный шрам. Да, незамысловато его назвали. Эта сука прошлась по Болту, оставив на нем болезненный незаживающий шрам, прямо по тому, что праведники называли душой. Не верил он в этот бред, но иногда становилось так тошно и больно, что он сомневался, такая уж ли это туфта. Болту велено было явиться в председательскую палатку в первую же ночь, предварительно отмывшись в бане. Дико было ему стоять голяком под похотливыми взглядами трудовиков, но его не трогали — все уже знали, что он к Рубцу готовится. Болт немного боялся, что этот бык может сделать. Конечно, ничего нового — еще одну дырку, будем надеяться, не сделает, хотя кто его знает. Может, повезет и бить не будет, и палкой тыкать в зад, а если Слово уважает, то и на масло не поскупится — самому же в кайф будет. Председатель оказался охеренным трахальщиком. Никто еще никогда не ласкал Болта, не проводил грубыми широкими ладонями по бокам, по спине, не царапал, не сжимал так его многострадальный зад. И губами не делал таких приятностей, от которых кружилась голова, и член похотливо истекал смазкой. Болт орал от восторга и кайфа, когда тот с оттяжкой долбил его, заставив упереться руками в стену. Утром он стал особенным — из свиты. Болта это не коробило — он хоть и был вольным, но подчинился силе Рубца. По первости он сам от себя охреневал — какой бабой стал. Ловил каждое слово, заглядывая просительно в глаза — раньше бы сблевал от такого. Ржал как конь над глупыми шутками. Свое мнение придерживал — ждал, как скажут остальные, старенькие из окружения, или Рубец даст знать, что в его седой голове варится, какой кисель — только тогда вякал. Рубцу это нравилось. Болт вообще ему нравился, — он это чувствовал, — и не только когда стонал с членом в заднице, но и по жизни — его спрашивали, с ним советовались, с ним разговаривали иногда, ему доверяли перевозки кувшинов с брагой в дальние коммуны, его трахали несколько раз за десятину. К бабам он Рубца не ревновал — как к ним можно ревновать, а вот к другим — молодым да ранним — сильно. Но все это компенсировалось вниманием: его, крутого дривера, Рубец брал на переговоры в другие коммуны — честь похлеще всего будет; он стоял по левую руку от его зама и раздувался от гордости — это было круто, это была его слава. Зам его не любил. Кулак был длинным и тощим, любил одеваться ярко и крикливо, как самки в брачный период. Как эти самки выглядят, Болт не знал, но он напоминал ему одну птичку, которую он видел на южном периметре у богатого торговца, еще в те времена, когда шманался по разным коммунам. Птиц был разноцветный и глупый, ходил важно по жердочке и умел говорить: «Сука». Вот Кулак был такой же — по любому случаю задирал его, но Рубцу было похеру, значит и Болт терпел — злился, но терпел. А еще этот птиц разноцветный умел складывать предложения с одинаковыми буквами на конце. Получалось интересно. Он потом у костра, как нажрется, выводил их писклявым голосом — пел якобы. Рубцу нравилось, все хлопали, Болт тоже хлопал. Он попытался как-то так же, но дальше «копать-ебать» у него не пошло. Рубец хоть и был охоч до задниц, но о деле не забывал — трахать трахает, а вот бригадиром Болт заделался только через два года, после стычек с дикими. Все изменилось в один момент. Сегодня он в свите, завтра нет. Причина? А не было причин. Вышибли его под растянутый зад из палатки председателя. И все. Кого о причинах спросишь? Все лыбятся и сучатся, в глаза смурные, за спиной ржут, а как спросит напрямую, так глаза отводят и пожимают плечами: «Не знаем, мол». А что тут не знать, когда новые задницы — молодые, свежие, узкие — в коммуне появились. Зачем он теперь нужен? Был Болт, и не стало его. Тогда Болта понесло по кочкам, ухабам и урочищам — он творил такую фигню, что самому страшно вспоминать. Как не прибили или диким на прокорм не кинули? Орал, задирал всех, напивался так, что облевывал все вокруг. Запорол несколько рейсов, коммуна убытки понесла большие. Кулак ему тогда пригрозил, что если не остановится, то быть ему трудовиком, о платформах забыть может. Он убегал несколько раз из коммуны, но далеко за стены не уходил: помается пару дней и возвращается — побитый, грязный и жалкий. Ворота открывали всегда, но к Рубцу не допускали. Потом его подобрал Дед, дал в морду пару раз и пригрел. Палатку Болт перетащил и поставил рядышком. Казалось, угомонился.***
Зазвонили в чугуны. Дед засуетился, стал тушить костер, убирать посуду в деревянный ящик, чтобы не замызгалась. — Пойдешь Слово слушать? Болта еще тошнило и он побоялся вертеть сильно башкой, показал средний палец: — На хуй. — Ну и зря, они хоть и бред лепят, но потом спокойно как-то на душе. — И пусто в животе. — Это ты сам виноват! — В чем? — мог бы заорать, заорал. — В этом дерьмовом гнилом мире? В этой сраной коммуне и раздолбаной заднице? — Молодой ты еще, — проворчал Дед и шлепнул ему по лбу пластиковой ложкой. Дед давно ушел слушать Слово. Чьё, вообще, слово — непонятно, но разве это важно? Имеет значение, только есть оно или нет. Нельзя ничего не слушать, нужно во что-то верить. Фигня это все. Вот он тоже слушал, верил и что? Где он сейчас и что с ним будет дальше? Было ужасно холодно, их барак продувался всеми ветрами периметра. Надо будет дырки залатать. — Болт, тебя председатель хочет, — одна из шестерок Рубца — он уже и не знал всех в лицо, видел иногда издалека, когда они чинно занимали свои места на платформах, согласно рангам и заслугам — кто ближе к члену, тот удобней на платформе сидит. Интуиция не была его сильной стороной, но чувствовал он всегда, даже когда этого не было. Сейчас его вели через всю коммуну классически — двое спереди, двое сзади. Дураком полным надо быть, чтобы не понять. По сторонам он не смотрел. Рубец стоял около карты и что-то показывал Кулаку. Когда Болт вошел, он лишь кивнул тому и Кулак исчез — тихо и мирно. У Болта аж яйца поджались, до чего же он соскучился по нему. — Сколько тебе заплатили за генераторы? — Рубец не выговаривал «р», получалось забавно, его всегда это веселило, но не сейчас, потому что это конец. — Нисколько. Рубец схватил его за шиврятку, потряс как мешок с дерьмом и швырнул в стену. — Ты, тварь дикая, будешь врать, вспорю как свинью! — пустой взгляд, давно свободный от Болта. Он помнил совсем другой, который был как Слово — его персональное Слово. Удар в зубы. — Я отдал даром, перевез ночью на платформе и отдал восточным, — Болт выплюнул слова вместе с кровью. Вот ради этого растерянного взгляда и стоило затевать все это дерьмо. — Почему? Как же ему не хватает его. Кого? Хозяина, мать вашу. По другому-то и не назовешь — шелудивый пес потерял хозяина и готов на все, чтобы вернуться под его руку снова, лечь на свою лежанку, иметь свою миску и жрать куски мяса с руки хозяина. А вот накося, выкуси: — Пошел на хуй. Дед суетился рядом, пока Болт собирался — ему дали час, чтобы собрать свои манатки и хреначить на все стороны периметра. — Он что, и платформу не дал? — Дал, мою же «подошву» велел забирать. — А ты? — Дед, не пори херни, она и часа не протянет. Мне спокойней на своих двоих будет. — Там дикие. Патрули слышали, как они воют. — Дед, со мной все будет хорошо. Его никто не провожал. Вот так пять лет и просрал, как и не было его. Он шел по выжженной жизнью земле. Пусто было везде: в нем, в лесу, в голове. Остановился, только темнеть начало. А ночью напали дикие. Он почти не сопротивлялся, вяло отмахиваясь энергонапильником, а толку? Это конец — он это знал, это уж он просчитать может, мозгов хватит. Не ожидал только увидеть между деревьями свет от платформ. Он выжил. Дед его выходил. Рубец так и не пришел к нему, они не виделись больше. А когда сошел первый снег, Болт ушел из коммуны. Забрал Деда и ушел за периметр.